«Ты серьёзно сейчас?» — Катя стояла в проёме кухни, придерживая полотенце на плече.
Павел не ответил. Он сплюнул зубную пасту в раковину, шумно промыл рот и, бросив взгляд на вибрирующий телефон, всё-таки нажал на зелёную кнопку.
— Алло?
Женский голос — чужой, чёткий, почти деловой:
— Здравствуйте. Это отделение скорой помощи. Вы — Павел Сергеевич? У нас Анна Сергеевна… возможно, инфаркт.
Он замер.
— Я не знаю, что сказать… я сейчас очень занят. Мы давно не поддерживаем связь… — он говорил глухо. — Я позвоню отцу. Может, он поедет.
Он отключился и на мгновение просто стоял, уставившись в плитку. Потом вышел на кухню, как ни в чём не бывало.
Запах кофе вперемешку с детским шампунем, хлопки по полу босыми пятками. Дочка рылась под диваном, Катя ставила кружки на стол. Павел прокручивал в телефоне новости, будто ничего не произошло.
— Пап, смотри, дракон! — сын сунул перед ним разрисованную крышку от йогурта.
— Класс, — не глядя сказал Павел.
— Ты что-то хотел сказать? — Катя поставила перед ним кружку.
— Мать в больнице. Плохо ей.
Катя замерла.
— Ты ведь поедешь?
Павел вскинул глаза. Раздражённо отпил кофе.
— Мы не общаемся сто лет. Она же с рождения глухая. Говорит… странно. С ней всегда тяжело было. Даже в детстве. Только проблем добавляла.
Катя ничего не сказала. Только отвернулась и открыла холодильник.
Он вспомнил — совсем ясно, с резкой болью. Школьный концерт. Он тогда прятал от неё приглашение. Она так радовалась, когда прочитала вслух: «Я приду, Пашенька…» — с трудом, каждое слово натужно. Он тогда испугался. Над ним уже смеялись в школе — говорили, что у него «не такая» мама, дразнили, передразнивали её речь. Стыдился и всячески старался, чтобы мать не приходила в школу. Сказал ей тогда, что концерт отменили. А в школе соврал, что мама заболела.
Щёлкнул ноутбук, он закрыл крышку.
— Почему она не может просто жить спокойно? Всё из прошлого тянется. Я уже взрослый, у меня семья, работа. А она… лицо её у меня перед глазами с детства. Это как стигма. Через неё проходить каждый раз? Хватит.
Катя повернулась. Говорила тихо:
— Ты несправедлив. Да, возможно, тебе было тяжело. Но она старалась. Она ведь мать, и она не виновата, что так вышло. Ты правда не чувствуешь вины?
Он отвернулся. Он не хотел говорить, как стыдился, когда одноклассники спрашивали: «Это твоя мать?»
Мелькнуло в памяти — её рука, цепляющаяся за его ладонь. А он выдёргивает, пятится. Оглядывается. Как будто заразный.
Он набрал отца.
Отец взял трубку не сразу, ленивым голосом сказал:
— Да, Паш. Привет.
— Мать в больнице. Врач звонил. Говорит — плохо, — спешно сказал Павел.
Отец помолчал. Потом сухо:
— Ты взрослый. Я своё отстрадал. Теперь ты решай. Я не приеду.
Павел крепко сжал телефон. Всегда один…
Он не сразу решился ехать. Несколько часов ходил по комнате, то и дело тянулся к ключам, садился в машину, брался за руль, но снова вылезал, проходил по комнате и снова возвращался. Но всё-таки поехал.
В палате пахло хлоркой и стояла тишина. Мать в кислородной маске. Узнала его. Попыталась улыбнуться. Потянулась рукой. Он сел, отстранившись. Спросил:
— Почему не позвонила?
Она достала листочек. С трудом написала: «Не хотела мешать.»
У двери медсестра сказала:
— Она вас всё время вспоминала. Очень ждала. Хотела внуков увидеть. Простите… ей было больно от молчания.
Он пожал плечами. И вышел.
Вечером позвонили снова. Павел сразу понял, что это будет что-то плохое. На долю секунды он хотел не брать трубку — будто это отсрочит всё. Но всё же нажал на экран. Врач сказал тихо, но с напором:
— Павел Сергеевич, состояние мамы резко ухудшилось. Немедленно приезжайте. Возможен исход в любую минуту.
Павел сидел на кухне, глядя в точку. Катя вошла, не глядя на него, подошла к столу и с усилием положила перед ним связку ключей.
— Ты должен поехать. Это твоя мать, — сказала она. Голос был ровным, но в нём что-то дрогнуло, как будто она сдерживала что-то сильное. Павел почувствовал, как у него в груди сжалось — воздух стал густым, тяжёлым, как будто его выдавливали из комнаты. Дышалось трудно.
Он кивнул, не поднимая глаз.
В машине он открыл старые переписки с матерью. Там были её голосовые — редкие, сохранённые ещё до их размолвки. И несколько сообщений, которые он сам так и не отправил. Он включил один из её старых аудио: тихий, натужный голос, с трудом выговаривающий слова, как у человека, никогда не слышавшего себя:
— Паш… просто хотела сказать… люблю… и скучаю…
Он слушал, сжав челюсти, не давая себе расплакаться. Окна запотевали от его дыхания. Машина стояла на обочине, и Павел не включал фары. Он смотрел в темноту, будто ждал ответа.
Через полчаса он уже был в больнице, но было поздно…
В палате пахло хлоркой и стояла тишина. Мать лежала спокойно, словно спала. Он сел рядом. Ни слёз, ни слов. Только глухая пустота. Впервые почувствовал себя маленьким. Беззащитным. Одиноким.
Медсестра передала ему её вещи: старую сумку, очки, блокнот, ключи от квартиры. Внутри — тетрадка. На последней странице — слабой рукой было выведено:
«Паша, я тебя люблю. Прости, что стыдишься меня. Я всегда рядом.»
Он долго сидел в коридоре с этой тетрадкой, не открывая её заново. Листал блокнот наугад: короткие записи, напоминания, криво выведенные слова. В одном углу — его детский рисунок, приклеенный скотчем. Подпись: «Пашенька, 7 лет». Он не помнил, когда рисовал.
Похороны прошли под моросящим дождём. Соседка в платке, Евгения Николаевна, подошла, остановилась рядом:
— Знаешь, она тебя однажды спасла. Ты в три года в прорубь провалился. Она нырнула, вытащила. А потом две недели в горячке лежала.
Он стоял, не зная, что сказать. Он этого не знал. Никто не говорил.
После похорон он долго не ехал домой. Сидел в машине, смотрел на двор, где играл когда-то ребёнком. На качели у дома. Там, где мать его ждала с окна, всегда в одинаковом халате. В груди стягивало.
Дома он сорвался на Катю:
— Отстань! Хватит капать на мозги!
— Ты от всех закрыт, — сказала она, глядя в упор. — Я не хочу, чтобы ты стал для детей чужим.
Он впервые не ответил. Только сел и уткнулся в ладони.
На следующий день он поехал в мамину квартиру. Дверь открылась легко, внутри было тихо и холодно. Запах старых книг, пыли и ромашкового чая. Он нашёл коробку: детские рисунки, пластилиновые поделки, открытки на 8 марта. На всех — надпись: «Для мамы». И даты. Она берегла каждый клочок.
Он сел на пол прямо у шкафа. Разбирал коробку по одной вещи. Фотографии — выцветшие, но аккуратно вложенные в файлы. На обороте: «Паша в садике. Паша с машинкой. Паша читает». Он вытер пальцем пыль с одной и долго держал её в руках.
Он привёз коробку домой. Дети обступили его с двух сторон, перебивая друг друга. Павел открывал крышку и комментировал:
— Это бабушка Анна. Она любила природу. Сажала цветы. Смотри — это я лепил ей в детстве.
Дети слушали, затаив дыхание. В его голосе появилась нежность, которой раньше не было.
— А это что? — спросил сын, держа в руках пожелтевшую бумажную птицу.
— Она учила меня делать такие. Только руками показывала, без слов. Мы сидели вместе за столом. Мне тогда лет пять было.
Через день дочка, потупив глаза, сказала:
— Пап, а можно я сегодня сама на кружок пойду? Я уже взрослая, а когда ты рядом, все оглядываются… неудобно как-то.
Павел замер. В её словах звенело что-то до боли знакомое. Он вспомнил, как однажды сам, краснея, отговаривал маму приходить на школьный утренник.
Он поехал к отцу. Без предупреждения. Тот открыл не сразу.
— Ты бросил её, — сказал Павел. — А она… Она всю жизнь вытаскивала меня. А ты даже на похороны не приехал.
Отец молчал. Павел развернулся и ушёл.
Он не хлопал дверью, не бросал слов — просто ушёл. Шёл по улице медленно, под холодным ветром. Пустой. Он не помнил, как оказался дома.
На следующий день Павел поехал с дочкой на кладбище. Они не разговаривали по дороге — в машине не звучало ни музыки, ни слов. Только шорох дождя по стеклу. Павел остановился у входа, вышел первым, открыл заднюю дверь, дождался, пока дочка аккуратно выберется, сжимая в руках свёрнутый лист бумаги.
Когда они дошли до самой могилы, Павел на мгновение остановился. Кладбище было пустое, тихое и вымытое дождём. Они с дочкой стояли у свежей могилы. Земля ещё не просела, венки тускнели под моросящим дождём. Девочка прижимала к себе свёрнутый листок бумаги, словно боялась потерять.
— Можно? — тихо спросила она, глядя на него снизу.
Он кивнул.
Девочка положила рисунок у подножия. На нём — дом, цветы и улыбающаяся женщина. Надпись кривыми буквами: «Бабушка».
Павел выдохнул:
— Прости меня, мама. Я тебя слышу.
Он присел на край бетонного бордюра рядом. Молча. Дождь больше не шёл, только ветер колыхал мокрую траву. Тишина уже не давила — она просто была. Как будто что-то внутри отпустило. Стало не легче, но стало возможным дышать.
Он не стал торопиться домой. Они с дочкой сидели молча, она прижималась к нему плечом. Он чувствовал её тепло, её молчаливое принятие. И впервые за долгое время не хотелось отгораживаться.
Вечером он зашёл в комнату сына. Тот сидел на полу, собирая из кубиков какую-то башню.
— Помнишь, ты говорил, что у тебя дракон? — спросил Павел.
Мальчик обернулся. Улыбнулся.
— Угу. Он теперь охраняет бабушкин сад.
Павел опустился рядом. Подвинул пару деталей.
— Надо будет как-нибудь туда съездить. Посадим что-нибудь вместе. Хочешь?
— Угу, — кивнул сын. — Только чтоб цветы были яркие.
Он кивнул. Глубоко. С ощущением, что это не просто цветы.
В конце недели он поехал в мамину квартиру снова. Не чтобы забирать вещи. Просто побыть. Он включил свет в кухне, поставил на плиту чайник, будто всё как прежде. Посидел в тишине. Потом достал тот блокнот. Перелистывал. На одном листе — перечёркнутая попытка письма:
«Паша, я не знаю, как быть. Но если ты когда-нибудь захочешь поговорить… я здесь. Я не давлю. Просто скучаю.»
Он долго смотрел на эту строку. Потом закрыл тетрадь. Медленно встал и отправился домой.
Когда он вернулся домой, Катя на кухне что-то резала. Он подошёл, остановился рядом. Она не обернулась сразу.
— Я не умею говорить правильно, — сказал он тихо. — Но я слышу. И стараюсь. Правда.
Катя ничего не сказала. Но положила нож, вытерла руки о полотенце и просто встала рядом. Он коснулся её плеча. Несильно, но достаточно, чтобы это значило что-то большее.
На следующий день он отвёл дочь на кружок. Остался у входа, но не зашёл. Просто махнул рукой и постоял на улице. Она обернулась, улыбнулась через плечо и побежала внутрь. Он остался один, смотрел в окна. И вдруг понял, что не боится быть узнанным.
К вечеру они всей семьёй сели за стол. Без повода. Просто ужин. Дети говорили наперебой, Катя разливала суп. Павел слушал. Смеялся. Отвечал. Больше не листал телефон за едой.
Он не стал говорить вслух, что всё изменилось. Но внутри будто сложилось что-то новое. Простое. Надёжное. Такое, что уже нельзя было оттолкнуть.
Тишина вернулась. Но уже не пустая. Тёплая. Домашняя. И в ней теперь можно было жить.
