Олег ненавидел эти поездки. Он ненавидел их с той самой минуты, как сворачивал с гудящего шоссе на разбитую грунтовку, ведущую к родительскому дому. Машина, дорогая, немецкая, недовольно урчала, проглатывая ямы, а навигатор на приборной панели умолкал, словно признавая поражение перед этим забытым богом уголком.
Каждый километр по этой дороге стирал с Олега лоск столичного топ-менеджера, сдирал дорогую кожу уверенности в себе и оставлял его… просто Олежкой. Сорокалетним мальчишкой, который снова ехал на суд к главному судье своей жизни — к отцу…
Встречали его всегда одинаково. Мать, Анна Сергеевна, махала руками, охала, суетилась у стола, выставляя варенье и пирожки, словно ее сын только что вернулся с полярной экспедиции, а не приехал на выходные из города в ста километрах. А отец, Николай Петрович, выходил на крыльцо, вытирая руки о вечно замасленную тряпку, кивал и ронял свое неизменное: «Приехал? Ну, проходи».
В этом «проходи» для Олега всегда слышалось всё: и легкое пренебрежение его городской жизнью, и сомнение в его успехах, и немой укор за редкие визиты. Отец был человеком земли и металла. Его мир состоял из огорода, сараев и мастерской, где пахло стружкой и машинным маслом.
Мир Олега состоял из опенспейсов, видеоконференций и квартальных отчетов. Эти миры не пересекались. Они существовали параллельно, с раздражением поглядывая друг на друга через пропасть поколений и ценностей.
— Ну что, как там твоя… работа? — спрашивал отец за ужином, с трудом выговаривая название Олеговой должности, которую так и не смог запомнить. — Кнопки всё жмешь?
Олег сжимал вилку так, что костяшки белели. «Кнопки». Он управлял отделом в сто пятьдесят человек, заключал миллионные контракты, его имя было известно в профессиональных кругах. А для отца это было — «жать кнопки».
— Нормально, пап. Жму, — цедил он сквозь зубы.
— То ли дело руки, — вздыхал отец, разглядывая свои ладони, покрытые сеткой морщин и старых мозолей. — Руками что сделал — вот оно, стоит. Видно. А ваше… нажал не туда, и нет ничего. Пшик.
Олег молчал. Спорить было бесполезно. Любой спор превращался в лекцию о том, что настоящее дело — это то, что можно потрогать. Стул. Стол. Скворечник. А не эти ваши «проекты» и «стартапы».
Вечером, когда мать ушла к соседке, напряжение достигло пика. Олег сидел на веранде с ноутбуком, пытаясь доделать срочную презентацию. Отец вышел с лейкой, прошелся по грядкам, а потом остановился у него за спиной. Олег почувствовал его взгляд на своем затылке. Тяжелый, осуждающий.
— Всё сидишь, глаза портишь, — проскрипел отец. — Лучше бы сарай помочь перекрыть. Рубероид лежит второй месяц.
— Пап, у меня работа горит, — не оборачиваясь, ответил Олег. — Мне завтра утром отправлять. От этого зависит контракт.
— Контракт… — отец хмыкнул. — Бумажка. А крыша течет — это дело. Настоящее.
И вот тут плотину прорвало. Та самая капля, которая переполнила чашу, копившуюся десятилетиями. Олег резко захлопнул ноутбук и развернулся…
— Настоящее дело?! — его голос сорвался на крик, дребезжащий и чужой. — Ты хоть знаешь, сколько я работаю, чтобы у меня всё это было? Чтобы я мог приехать сюда на этой машине, а не на электричке? Чтобы я мог маме оплачивать лучших врачей, а не ждать очереди в районной поликлинике? Ты хоть раз в жизни поинтересовался, чем я на самом деле занимаюсь?
Отец отступил на шаг, его лицо окаменело. Он явно не ожидал такой вспышки.
— Я всю жизнь, сколько себя помню, пытаюсь заслужить твое одобрение! — продолжал выкрикивать Олег, чувствуя, как по щекам текут злые, горячие слезы. — Я закончил школу с медалью — ты сказал: «Бумажка». Поступил в лучший вуз страны — ты пробурчал: «Главное, чтоб человеком вырос». Я получил первую большую должность — ты спросил, не тяжело ли мне бумажки перебирать. Да что там! Ты хоть раз в жизни сказал мне, что гордишься мной? Хоть раз?! Ты всю жизнь только и делал, что смотрел на меня, как на какое-то недоразумение! Твой старый токарный станок в сарае тебе дороже и понятнее, чем родной сын!
Он выпалил это всё на одном дыхании и замолчал, тяжело дыша. В наступившей тишине оглушительно стрекотали сверчки. Отец стоял неподвижно, глядя куда-то сквозь Олега. Его грубые, рабочие руки безвольно повисли вдоль тела. Потом он молча развернулся и ушел в дом, не сказав ни слова. Хлопнула дверь.
Олега затрясло. От стыда, от опустошения, от горького удовлетворения. Он сказал. Наконец-то сказал. Но легче не стало. Стало только хуже. Пусто и холодно, будто из него вынули что-то важное. Он просидел на веранде еще час, глядя в чернильную темноту сада, а потом, не заходя в дом, побрел в отцовскую святыню — в мастерскую.
Ему нужно было побыть одному. Там, где пахло отцом. Этот запах стружки, металла и старого дерева был запахом его детства. Он вошел, щелкнул выключателем. Тусклая лампочка осветила верстак, ряды инструментов, аккуратно развешанных по стенам, и старый токарный станок, который Олег только что в сердцах помянул.
Он провел рукой по холодной стали станка. Отец купил его, когда Олегу было лет десять. Вечно что-то на нем точил, вырезал. Делал ножки для табуреток, балясины для лестницы, какие-то детали для соседей. Олег всегда считал это бессмысленным хобби, пережитком прошлого.
Его взгляд упал на угол верстака. Там, прикрытая чистой тряпицей, стояла какая-то вещь. Что-то новое, над чем отец, видимо, работал в последнее время. Олег из любопытства откинул тряпку и замер.
На верстаке стояла шкатулка.
Но это была не просто шкатулка. Это было произведение искусства. Сделанная из нескольких пород дерева — светлый клен, темный орех, красноватый оттенок вишни, — она была собрана в сложный геометрический узор.
Идеально отшлифованная, покрытая лаком, она словно светилась изнутри. На крышке была вырезана крошечная, невероятно детализированная модель Солнечной системы — такая, какую они когда-то в детстве пытались склеить из картона и пластилина, и у них ничего не вышло.
Олег сглотнул подступивший к горлу ком. Он осторожно, двумя руками, поднял крышку…
Внутри, на подкладке из темно-синего бархата, лежало не то, что он ожидал увидеть. Не инструменты, не детали. Там лежала его, Олега, жизнь.
В маленьком отделении, обернутый в пожелтевшую салфетку, хранился его первый молочный зуб. Рядом — та самая школьная золотая медаль, которую отец назвал «бумажкой». Глубже — вырезка из местной газеты десятилетней давности с крошечной заметкой, где упоминалась компания, в которой Олег тогда только начинал работать, и его фамилия в списке участников проекта. Олег сам об этой заметке давно забыл. Там же лежал значок «Лучший сотрудник месяца», который он получил на втором курсе, подрабатывая в какой-то фирмочке, и, смеясь, бросил в ящик стола. Билет с первого концерта, на который он пошел с друзьями. Фотография, где маленький Олег сидит на плечах у молодого, смеющегося отца на параде первого мая.
Олег перебирал эти сокровища дрожащими пальцами, и мир переворачивался с ног на голову. Каждая вещь была укором. Не отцу — ему самому.
Он видел не просто коллекцию забытых им самим мелочей.
Он видел годы молчаливого, пристального внимания.
Годы отцовской любви, которая не умела говорить, но умела видеть, помнить и хранить.
Он ругал отца за то, что тому дороже станок, а отец на этом самом станке годами создавал хранилище для его, Олеговой, жизни. Для каждой его маленькой победы, которую он сам давно обесценил и забыл.
Слезы теперь текли совсем другие.
Не злые, а горькие, очищающие. Слезы стыда и запоздалого, оглушительного прозрения. Он понял всё. И про «кнопки», и про «бумажки». Это не было пренебрежением. Это был страх. Страх отца, человека физического труда, за сына, ушедшего в непонятный, эфемерный мир, где всё так зыбко и нематериально. Он просто не знал, как спросить, не страшно ли ему там, в этом мире «пшика». Он не умел говорить на языке эмоций, и всю свою гордость, всю свою любовь он вкладывал в то, что умел — в дерево, в металл, в дело рук своих.
Он выскочил из мастерской и почти бегом бросился к дому. Отец сидел на том же крыльце, где они встречали его днем. Просто сидел в темноте и смотрел на звезды. Он не обернулся, но Олег знал, что он слышал, как открылась дверь мастерской.
Олег подошел и сел рядом на холодные ступеньки. Молча. Все слова, которые он хотел бы сказать, — «прости», «я не знал», «я люблю тебя» — застряли в горле, казались мелкими и ненужными.
Они сидели так минут пять. В тишине, которая больше не была гнетущей. Она была… наполненной. Пониманием.
— Пап… — наконец хрипло выдавил Олег. — Шкатулка… она…
Отец медленно повернул к нему голову. В свете далекого фонаря Олег увидел его глаза. Уставшие, старые, но удивительно светлые. Отец чуть заметно усмехнулся краешком губ.
— Места там мало уже, — тихо сказал он, снова глядя на звезды. — Для новых твоих бумажек. Скоро новую придется делать.
И в этом простом, обычном отцовском «скоро новую придется делать» Олег услышал всё, чего ждал сорок лет. И «я горжусь тобой», и «я верю в тебя», и «я люблю тебя, сынок»…
