— Ну, ешьте, ешьте, что вы как не родные, — голос Галины Ивановны был ровным, почти ласковым, но в нём слышалась сталь, которую не мог скрыть никакой напускной мёд гостеприимства.
На столе, покрытом идеально выглаженной белой скатертью, стояли блюда, словно сошедшие с картинки из старой кулинарной книги. Огромная курица, запечённая до румяного, почти лакового блеска. Таз с салатом «Оливье», где каждая картофелина была нарезана с математической точностью. Блюдо с бутербродами, на которых масло лежало ровным, безупречным слоем. Эта еда не выглядела живой или аппетитной. Она выглядела как экспонат, как демонстрация усердия и власти. Власти хозяйки над этим домом, над этими людьми.
Евгений медленно жевал, ощущая, как кусок курицы с трудом проходит по горлу. Он пытался поддерживать видимость непринуждённой беседы, задавал матери вопросы о соседях, о даче, о её здоровье. Она отвечала коротко, не отрывая внимательного, оценивающего взгляда от тарелки Марины.
Марина ковырнула вилкой безупречную горку салата. Она почти не ела, лишь делала вид, что участвует в трапезе. Улыбка, застывшая на её лице с самого прихода, казалась ей тяжёлой маской, которая вот-вот треснет. Она чувствовала себя под микроскопом. Каждый её жест, каждый взгляд, каждое слово — всё это проходило строгий контроль со стороны свекрови.
— А ты, Мариночка, как? Привыкаешь к семейной жизни? — спросила Галина Ивановна, и в уменьшительно-ласкательном имени прозвучало столько снисхождения, что Марина невольно сжала под столом кулаки.
— Да, Галина Ивановна, всё хорошо, спасибо, — тихо ответила она.
— Хорошо — это понятие растяжимое, — хмыкнула свекровь, отрезая себе ещё один кусок курицы. — Хорошо — это когда в доме порядок, муж накормлен и всё под контролем. А у вас как? Женя-то не жалуется? А то он у меня терпеливый, всё в себе носит.
Евгений поднял голову, его взгляд встретился с взглядом матери.
— Мам, всё отлично. Марина прекрасная хозяйка. Давай не будем об этом.
Он попытался сменить тему, начал рассказывать какой-то анекдот с работы, но слова застревали в густой, напряжённой атмосфере комнаты. Галина Ивановна не слушала. Она доела свой кусок, аккуратно промокнула губы салфеткой и отодвинула тарелку. Представление было окончено. Настало время для дела.
Она встала из-за стола, её движения были выверенными и спокойными. Подошла к старому полированному серванту, в котором за стеклом стояли ряды хрусталя, никогда не видевшего праздничного стола. Скрипнула дверца. Её сильная, уверенная рука достала из глубины не хрустальную вазу и не альбом с фотографиями. Она извлекла на свет пухлый блокнот в дешёвой клеёнчатой обложке тёмно-вишнёвого цвета.
Вернувшись к столу, она не села. Она осталась стоять, возвышаясь над ними, как судья над подсудимыми. Она положила блокнот на скатерть, ровно посередине между тарелкой сына и невестки. Глухой, мягкий шлепок утонул в накрахмаленной ткани, но для Евгения и Марины он прозвучал как удар молотка, объявляющего о начале судебного заседания.
Евгений медленно поднял взгляд от стола, переводя его с блокнота на лицо матери. В её глазах не было ни тени смущения или неловкости. Только деловитый, сухой блеск, как у оценщика, пришедшего описывать имущество. Марина рядом с ним замерла, её дыхание стало почти неслышным. Она смотрела на тёмно-вишнёвую обложку, словно это была не записная книжка, а какое-то ядовитое насекомое, готовое в любой момент её ужалить.
Галина Ивановна неторопливо раскрыла блокнот. Страницы были плотно исписаны аккуратным, убористым почерком. Она облизала кончик указательного пальца и с лёгким шелестом перевернула несколько листов, находя нужный. Затем, прокашлявшись, она начала читать. Её голос был лишён всяких эмоций, ровный и монотонный, будто она зачитывала сводку с биржи.
— Итак. Начнём по порядку. Аренда банкетного зала «Версаль» на шестьдесят персон, включая обслуживание. Сто восемьдесят тысяч. Далее, меню. Холодные закуски, горячее, напитки… — она водила пальцем по строчкам, — итого, четыреста двадцать семь тысяч пятьсот рублей. Платье невесты, прокат, с учётом химчистки — тридцать пять тысяч. Костюм жениха, покупка… тут я сделала скидку, сочтём половину за подарок на день рождения, итого — двадцать две тысячи.
Она говорила, а комната, казалось, сжималась. Запах запечённой курицы стал удушливым, а безупречно белая скатерть резала глаза. Каждое слово, каждая цифра ложились на плечи Евгения и Марины невидимым грузом. Это была не просто бухгалтерия. Это был методичный, холодный демонтаж самого счастливого дня в их жизни. Их воспоминания, их радость, их клятвы — всё это переводилось в унылые столбцы цифр, в дебет и кредит.
Евгений наконец нашёл в себе силы прервать этот поток.
— Мам, — его голос прозвучал хрипло, непривычно. — Мы думали… мы думали, это подарок.
Галина Ивановна оторвала взгляд от своего гроссбуха. Она посмотрела на сына, и в уголках её губ появилась неприятная, острая усмешка. Она издала короткий, резкий смешок, лишённый всякого веселья. Звук был сухим, как треск ломающейся ветки.
— Подарок? Сынок, подарки делают детям. Я на тебя всю свою жизнь и здоровье положила, это самый большой подарок, который только может быть. А всё остальное — это не благотворительность. Это инвестиция. Я вкладывала в тебя, в твоё образование, в твоё будущее. Свадьба — это просто очередной этап этой инвестиции. И как любая грамотная инвестиция, она должна приносить дивиденды. Или ты думал, я буду смотреть, как вы порхаете, пока я считаю копейки до пенсии? Пора взрослеть, Женя. Пора возвращать долги.
Она произнесла это с такой убеждённостью, с такой непоколебимой верой в свою правоту, что на мгновение её логика показалась почти железной, хоть и чудовищной. Она не считала себя злодейкой. Она считала себя умным инвестором, пришедшим забрать своё.
Марина побледнела так, что её лицо почти слилось со скатертью. Она опустила глаза на свои руки, лежащие на коленях. Обручальное кольцо на пальце вдруг показалось не символом любви, а долговой распиской.
А Евгений молчал. Он больше не смотрел на мать с удивлением или обидой. Он смотрел на неё с холодным, отстранённым любопытством учёного, изучающего неизвестный доселе, хищный вид. В его взгляде что-то безвозвратно сломалось. Тёплая сыновья привязанность, чувство долга, привычная любовь — всё это треснуло, рассыпалось в пыль под тяжёлым каблуком этой бытовой арифметики. Он смотрел на женщину, которая его родила, и впервые в жизни видел перед собой абсолютно чужого, расчётливого человека.
Молчание Евгения не было тем покорным молчанием, которого ждала Галина Ивановна. Это было не молчание человека, обдумывающего, где взять деньги. Это была тишина глубокой, тектонической трансформации, когда внутри личности рушатся целые континенты представлений о мире и о близких. Она почувствовала эту неправильную тишину, и её деловитое спокойствие начало давать трещины. Раздражение, тонкое, как паутина, проступило в её голосе.
— Что молчим? Считаешь в уме? Не трудись, я всё уже посчитала. До копейки. — Она постучала ухоженным ногтем по вишнёвой обложке блокнота. Щелчок получился сухим и требовательным. — Вопрос не в том, сколько. Вопрос в том, когда. Мне не нужна вся сумма сразу, я же не зверь какой. Можем составить график платежей. Скажем, по сто тысяч в месяц. Для вас это не такие уж большие деньги, я знаю, сколько ты получаешь.
Она видела, что её слова не производят нужного эффекта. Лицо сына оставалось непроницаемой маской. Он всё так же пристально смотрел на неё, и этот взгляд начал её нервировать. Он не был взглядом виноватого должника. Это был взгляд хирурга, изучающего опухоль перед тем, как вынести окончательный вердикт. Чтобы пробить эту стену, она решила сменить тактику и перейти от абстрактных «инвестиций» к конкретной, приземлённой цели.
— Я, знаешь ли, не просто так это затеяла. Я себе машину присмотрела. Давно хотела. Хорошую, кроссовер. Вишнёвого цвета, почти как этот блокнот. — На её лице промелькнуло мечтательное выражение, сделав всю сцену ещё более абсурдной и уродливой. — Надоело на автобусах трястись. Я считаю, я заслужила немного комфорта. А ваша свадьба — прекрасная возможность этот комфорт себе обеспечить. Всё честно. Я вам — праздник, вы мне — машину. Бартер.
Её терпение окончательно лопнуло. Маска добропорядочной матери, требующей справедливой компенсации, слетела, обнажив хищный оскал чистого, неприкрытого вымогательства. Она слегка подалась вперёд, оперевшись костяшками пальцев о стол, и её голос, наконец, обрёл ту самую резкую, злую силу, которую она так долго сдерживала.
— Ну, что, сынок? Где деньги за вашу свадьбу? Или ты думал, что я вам просто по доброте душевной помогаю?
Это был прямой удар. Вопрос, который должен был пригвоздить его к стулу, заставить лепетать оправдания и обещать всё вернуть.
Но Евгений не дрогнул. Он медленно, без единого резкого движения, отодвинул свой стул. Звук ножек, проехавшихся по паркету, был единственным звуком в комнате. Он встал во весь рост. Затем он повернулся к Марине, которая сидела, сжавшись в комок, и протянул ей руку. Она подняла на него свои испуганные глаза, увидела в них стальную решимость и, не колеблясь, вложила свою холодную ладонь в его.
Он спокойно посмотрел на мать.
— Мы пойдём, мама. Спасибо за ужин.
Галина Ивановна опешила. Она ожидала чего угодно: спора, крика, уговоров, обещаний. Но не этого спокойного, убийственного ухода.
— А деньги?! — крикнула она им в спину, когда они уже были в прихожей. Голос её сорвался, в нём зазвучала паника проигравшего игрока.
Евгений остановился у самой двери, но не обернулся. Он лишь на мгновение склонил голову, словно отдавая дань чему-то навсегда ушедшему.
— Считай, что ты их вложила в моё умение отличать родных людей от мошенников. Больше не звони.
Дверь не хлопнула. Она закрылась с тихим, мягким щелчком, который в наступившей тишине прозвучал оглушительно и необратимо, как щелчок запираемого склепа. Галина Ивановна осталась стоять посреди прихожей, глядя на гладкую поверхность дерева. На мгновение она замерла, прислушиваясь. Она ждала. Возможно, сейчас они одумаются, сейчас ключ снова повернётся в замке, и Женя войдёт, виновато опустив голову. Но за дверью было тихо. Тишина была не пустой, а плотной, вязкой, она давила на уши.
Она медленно вернулась в комнату. Картина, которая ещё полчаса назад казалась ей триумфом её хозяйственности, теперь выглядела как уродливая карикатура. Два пустых стула, чуть отодвинутых от стола, зияли как провалы на месте выбитых зубов. Недоеденная еда на тарелках Евгения и Марины выглядела жалко, как брошенные улики. Огромная курица, её гордость, начала остывать, и аппетитный блеск на её коже тускнел, сменяясь жирным, неопрятным лоском. Майонез в салате «Оливье» по краям таза подёрнулся едва заметной желтоватой плёнкой. Идеальный мир, который она создала для этого вечера, начал разлагаться прямо у неё на глазах.
Её взгляд упал на вишнёвый блокнот, лежащий в центре стола. Он казался эпицентром катастрофы. Её оружие, её инструмент давления, её билет в мир комфорта на четырёх колёсах. Она подошла и взяла его в руки. Он был тяжёлым, полным цифр, дат и расчётов. Она машинально перелистнула несколько страниц. «Тамада, Игорь — 40 000». «Фотограф, студия «Момент» — 55 000». «Кольца, с гравировкой — 28 000». Эти строки, которые ещё недавно наполняли её чувством власти и предвкушения, теперь были просто бессмысленным набором символов. Это была не бухгалтерская книга. Это был прейскурант на её собственного сына. И цена оказалась неподъёмной.
Она не заплакала. Слёзы были для слабых, для тех, кто проигрывает и жалеет себя. В ней не было жалости. В ней поднималась тупая, глухая ярость, направленная не на сына, а на саму себя, на свой грандиозный просчёт. Она была так уверена в его покорности, в силе материнского авторитета, в том, что десятилетиями выстраиваемая зависимость не даст ему поднять голову. Она думала, что дёргает за ниточки, а оказалось, что сын просто позволил ей это делать до поры до времени, а потом взял и одним движением перерезал все нити.
Медленно, с механической точностью, она закрыла блокнот. Звук захлопнувшейся обложки был таким же окончательным, как щелчок дверного замка. Она положила его на сервант, рядом с мёртвым хрусталём. Теперь это был просто ещё один бесполезный предмет в её доме-музее.
Она села на своё место за столом. Осмотрела пиршество, приготовленное для двоих, которых больше не будет за этим столом. Взяла вилку и ножи и отрезала себе кусок остывающей курицы. Она начала есть. Медленно, методично, без всякого удовольствия. Она заставляла себя жевать и глотать, словно наказывая себя этой мёртвой едой. Она сидела одна, в идеально убранной квартире, за столом, ломящимся от яств, королева наедине со своим опустевшим троном. Она получила то, чего подсознательно хотела — полный контроль. Но контролировать теперь было некого. Она осталась в абсолютной, звенящей власти над мебелью, посудой и остывающим ужином. И в этой абсолютной власти была заключена её абсолютная беспомощность. Машины не будет. Сына — тоже…
