— Всё, укатил твой барин на своей карете?
Слова упали в комнату, как грязные комья земли на крышку гроба их только что завершившегося гостеприимства. Ещё мгновение назад лицо Олега источало елей. Он смеялся шуткам Виктора, поддакивал каждому его слову, почтительно кивал, когда тот, поигрывая массивным брелоком с эмблемой внедорожника, рассуждал о преимуществах полного привода. Теперь же угодливая улыбка, приклеенная к его лицу намертво в течение последних двух часов, сползла, обнажив брезгливую, злую гримасу.
Ирина, не оборачиваясь, молча собрала со стола кофейные чашки. Она знала, что сейчас начнётся. Этот спектакль был ей знаком до последней реплики. Она слышала, как за её спиной Олег с шумом выдохнул, как скрипнул под его весом паркет. Он начал мерить шагами их небольшую гостиную, от дивана к окну и обратно, словно хищник, запертый в слишком тесной для него клетке.
— Видела, как он ключами этими своими бряцал? Специально же, на стол их выложил, чтобы блестели. Чтобы я видел. Чтобы ты видела. Вот он я, Виктор-победитель. А вы тут сидите в своей двушке, в своём болоте.
Он остановился и передразнил шурина, скривив губы и придав голосу нарочито вальяжные, покровительственные интонации:
— «Олег, тебе бы тоже машину поменять пора, эта твоя уже устарела морально. Я могу помочь, со скидкой договориться через своих».
Олег выпрямился, и его собственное лицо налилось нездоровой, пятнистой краснотой. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Меня уже достал твой братец со своими понтами! Пусть больше к нам не приезжает, иначе я выбью из него всю спесь! А то, купил машину новую… Ну и пусть подавится ей!
Ирина поставила чашки в раковину и медленно повернулась к нему. Её лицо было спокойным, но это было спокойствие человека, живущего на склоне вулкана и привыкшего к постоянным подземным толчкам.
— Олег, он не хвастался.
— Не хвастался? — он издал короткий, лающий смешок. — Да всё его существование — это один сплошной понт! Часы свои за полмиллиона он тоже не хвастаясь носит? И про отдых на Мальдивах рассказывал просто так, для поддержания беседы? Ира, не будь наивной!
— Он просто предложил помочь, — её голос был ровным, без единой нотки оправдания. Она констатировала факт.
— Помочь?! — Олег шагнул к ней, его глаза сузились. — Унизить он меня хотел! Чтобы я на его фоне полным ничтожеством выглядел! Вот, посмотрите на Олега, он даже машину себе сам купить не может, ему старший, успешный родственник помогает! Спасибо, благодетель! Может, мне ему ещё в ножки поклониться было?
Он отвернулся и снова заходил по комнате, его тень металась по стенам. Зависть была в нём не просто чувством, она была физическим веществом. Казалось, она сочится из его пор, наполняет воздух в комнате горьким, металлическим привкусом, от которого першило в горле. Он ненавидел не только Виктора. Он ненавидел его ботинки из дорогой кожи, его уверенный смех, лёгкость, с которой тот говорил о деньгах, и особенно — эту проклятую новую машину, запах которой, казалось, до сих пор витал в прихожей, как насмешка над их скромным бытом.
— Он работает по четырнадцать часов в сутки, Олег, — так же спокойно сказала Ирина, прислонившись к дверному косяку. — Иногда без выходных. Он не сидит на месте.
Она не хотела его упрекнуть. Она лишь пыталась вернуть его в реальность, где дорогие машины не падают с неба. Но её слова произвели обратный эффект. Он резко остановился и вперился в неё взглядом, полным яда.
— А-а-а, так вот оно что, — протянул он, и в его голосе зазвучала открытая угроза. — Значит, это я виноват? Это я мало работаю? А ты сидишь в своём автосалоне и ждёшь, когда клиент с неба упадёт. Так, что ли? Я правильно тебя понял? Ты его защищаешь, потому что считаешь меня неудачником.
— Я этого не говорила, Олег.
Голос Ирины прозвучал глухо, как будто она говорила из-под толщи воды. Она не сдвинулась с места, продолжая стоять, прислонившись к дверному косяку. Вся её поза выражала бесконечную, смертельную усталость не от этого конкретного скандала, а от их бесконечной череды, от этой вязкой, засасывающей трясины его обид и комплексов.
— О, конечно, не говорила, — Олег развернулся к ней, и на его лице проступила кривая, издевательская усмешка. Он сделал шаг к ней, потом ещё один, сокращая расстояние. — Ты же у нас умная, ты же всё понимаешь. Ты такое вслух не скажешь. Ты это покажешь. Своим взглядом. Своим молчанием.
Он остановился в метре от неё, заглядывая ей в глаза. Воздух между ними загустел, стал тяжёлым, наэлектризованным. Аромат дорогого парфюма Виктора окончательно выветрился, и теперь в комнате пахло только застарелой пылью и их назревающей ссорой.
— Я видел, как ты на него смотрела, когда он рассказывал про свой новый джип. В твоих глазах было это… собачье обожание. Как будто сам Господь Бог спустился к нам на кухню попить кофейку. А потом ты переводила взгляд на меня, и в нём не было ничего. Пустота. Как будто смотришь на старый стул, который и выбросить жалко, и сидеть на нём уже противно. Думаешь, я не замечаю? Думаешь, я слепой?
Он не кричал. Он говорил тихо, вкрадчиво, и от этого его слова впивались под кожу ещё больнее, как тонкие ледяные иглы. Каждая фраза была не просто обвинением, а тщательно сформулированным оскорблением, призванным вскрыть её оборону, заставить её чувствовать себя виноватой.
— Ты постоянно нас сравниваешь, — продолжал он свой тихий, ядовитый монолог. — Когда он приезжает, ты вся светишься. Расцветаешь. Прямо на глазах. А как только за ним закрывается дверь, ты сдуваешься. Становишься серой, как этот вечер за окном. Потому что реальность возвращается. Реальность, в которой у тебя нет ни Мальдив, ни джипа. Есть только я. Олег-неудачник. Так ведь?
Ирина молчала, но её молчание больше не было спокойным. Оно было напряжённым, как натянутая струна. Она чувствовала, как внутри неё поднимается волна ответного гнева, холодного и острого. Она столько раз пыталась его поддержать, столько раз находила слова оправдания его бездействию, столько раз убеждала саму себя, что его зависть — это временная слабость. Но сейчас она видела перед собой не слабого человека, а злобного и мстительного, который сознательно пытался причинить ей боль.
— Это неправда, — наконец выдавила она, и сама услышала, как фальшиво это прозвучало.
— Неправда? — он рассмеялся, но смех получился коротким и злым. — Тогда почему ты его защищаешь? Почему ты мне рассказываешь, как много он работает? Ты хочешь меня упрекнуть? Хочешь сказать, что я лентяй, который не заслуживает ничего лучшего? Что я не достоин тебя, сестры такого успешного человека?
Он сделал последний шаг и теперь стоял почти вплотную. Она видела каждую пору на его лице, каждую дёрнувшуюся жилку на виске. Он упивался её смятением, её пойманным в ловушку видом. Конфликт давно перестал быть о Викторе. Теперь это был их личный ад, в котором брат был лишь катализатором.
— Так защищай его! — вдруг выкрикнул он, срываясь с ядовитого шёпота на открытую агрессию. — Вали к своему успешному братцу! Чего ты тут со мной мучаешься? Там жизнь! Там блеск! Там деньги! А я что? Я для вас, богатеев, просто досадное недоразумение! Пыль под ногами! И из-за вас я ещё и виноват во всём
Крик Олега, полный оскорблённой ярости, повис в воздухе на мгновение, а затем растворился, не оставив после себя ничего, кроме звенящего эха. И в этой звенящей пустоте с Ириной что-то произошло. Словно внутри неё лопнул какой-то тонкий, много лет натянутый до предела сосуд. Но вместо горячей волны ответной истерики, её захлестнуло ледяное, почти безмятежное спокойствие. Вся та усталость, что давила на неё часами, днями, годами, вдруг испарилась, уступив место жёсткой, кристаллической ясности. Она отделилась от дверного косяка и сделала шаг вперёд, в центр комнаты. Её движения стали плавными, а взгляд — прямым и абсолютно бесстрастным.
— Да. Виноват, — произнесла она.
Её голос был ровным и тихим, но в нём не было ни капли покорности. Он прозвучал в комнате как удар хлыста. Олег, готовый к потоку слёз, упрёков или ответных криков, на секунду опешил. Он смотрел на неё, не понимая, что происходит. Эта холодная констатация выбила его из привычной колеи скандала.
— Ты всё правильно сказал, — продолжила Ирина, медленно обходя его и останавливаясь у окна, спиной к нему. Она смотрела на огни ночного города, но видела не их. Она видела всю свою жизнь с ним, разложенную на операционном столе. — Ты во всём виноват. Только дело не во мне и не в моём брате. Дело только в тебе.
Она повернулась. На её лице не было ни злости, ни обиды. Только какая-то отрешённая, почти медицинская сосредоточенность, как у хирурга перед сложной операцией.
— Ты думаешь, мой брат думает о тебе? Ты думаешь, он приезжает сюда, чтобы тебя унизить? Олег, очнись. Он вообще о тебе не думает. Ты для него просто муж сестры. Он приезжает, пьёт кофе, спрашивает, как дела, и через пять минут после ухода забывает о твоём существовании. Потому что в его вселенной есть цели, есть работа, есть движение вперёд. В его мире тебя нет. Ты сам помещаешь себя в центр его жизни и сам же страдаешь от этого.
Олег открыл рот, чтобы что-то возразить, но слова застряли у него в горле. Он ожидал чего угодно, но не такого безжалостного, спокойного анализа.
— Его машина, — продолжала она тем же ровным голосом, — это не понт. Это результат. Результат того, что он не боится ответственности. Того, что он вкалывает, пока ты… А что делаешь ты, Олег? Ты приходишь в свой салон, наливаешь себе кофе и садишься в кресло. И ждёшь. Ты не ищешь клиентов. Ты не делаешь лишних звонков. Ты не пытаешься учиться чему-то новому. Ты просто ждёшь, что кто-то придёт и осчастливит тебя своей покупкой. А когда этого не происходит, ты ищешь виноватых. Начальник — дурак. Клиенты — жмоты. Экономика в стране не та. Весь мир против тебя. А теперь вот и мой брат со своим джипом встал у тебя на пути.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него, в стены, в сам воздух этой комнаты.
— Это не обида, Олег. Это зависть. Чистая, дистиллированная, как спирт. Она съела тебя изнутри. Ты перестал радоваться чему-либо. Ты разучился стремиться. Тебе проще ненавидеть чужой успех, чем построить свой собственный. Тебе легче обесценить чужой труд, чем признать собственное бездействие. Ты не борешься за лучшую жизнь. Ты борешься с теми, у кого она есть. И это твоя главная проблема. И в этом виноват только ты.
Слова Ирины повисли в оглушительной тишине. Они не были криком, не были упрёком — они были приговором, зачитанным спокойным, бесцветным голосом. Олег стоял посреди комнаты, словно поражённый невидимой молнией. Весь его гнев, вся его напускная бравада, которую он так тщательно выстраивал, рассыпалась в прах, обнажая то, что было под ней — немощную, дрожащую растерянность. Он смотрел на жену так, будто видел её впервые. Не Ирочку, не замученную бытом женщину, а строгого, беспристрастного судью, который вдруг увидел его насквозь.
Он попытался что-то сказать. Его губы шевельнулись, но вместо привычных обвинений вырвался лишь сиплый, сдавленный звук. Он хотел снова упрекнуть её в жестокости, в том, что она сговорилась с братом против него, но слова казались нелепыми и фальшивыми даже для него самого. Её спокойствие было непробиваемой стеной, о которую разбивались все его жалкие попытки защититься. Она не нападала, она просто держала перед ним зеркало, и то, что он видел в отражении, было невыносимо.
Вся энергия, питавшая его ярость, внезапно иссякла. Воздух словно вышел из него, как из проколотого шара. Плечи его обмякли, спина ссутулилась, и он, некогда казавшийся себе грозным и несправедливо обиженным, вдруг стал маленьким и жалким. Он сделал несколько нетвёрдых шагов назад и буквально рухнул в кресло — то самое, в котором всего час назад сидел Виктор. Он уронил лицо в ладони, и его плечи мелко задрожали. Это был не плач. Это был беззвучный спазм человека, у которого отняли последнюю опору — его праведный гнев.
Ирина не сдвинулась с места. Она смотрела на его согнутую спину, на его вцепившиеся в волосы пальцы, и не чувствовала ни злорадства, ни триумфа. Победа, если это можно было так назвать, оказалась горькой и тяжёлой. Она не хотела его уничтожать. Она хотела достучаться. Но теперь, когда стена его самообмана рухнула, она увидела под обломками не сильного мужчину, сбившегося с пути, а испуганного, слабого человека, совершенно не знающего, как жить без своей привычной роли жертвы.
В комнате воцарилась тишина, но это была уже другая тишина. Не напряжённая, звенящая, а густая и тягучая, как остывающая смола. Тишина пепелища, на котором только что отгремело сражение. В ней больше не было места для ссоры. В ней было только осознание того, что точка невозврата пройдена.
— Я… так устал, Ира, — его голос, донёсшийся из-за ладоней, был едва слышен. Он был глухим, сломленным и абсолютно детским. — Просто устал.
И в этой одной фразе было всё. Усталость не от работы, а от вечной борьбы с ветряными мельницами чужого успеха. Усталость от необходимости постоянно искать виноватых. Усталость от зависти, которая сжигала его изнутри, не давая ни минуты покоя. Усталость от самого себя.
Ирина медленно выдохнула. Она смотрела на него, и впервые за долгое время в её душе не было ни раздражения, ни жалости. Была только пустота. Пустота на месте того, что когда-то было любовью, надеждой и верой в него. Она выиграла эту войну. Вот только в руинах, что остались от их брака, праздновать победу было некому…
