— Вот, Леночка, смотри. Подписала сегодня, — голос Галины Петровны сочился патокой самодовольства. Она с лёгким шуршанием развернула на кухонном столе гербовый лист бумаги, прижав уголки пухлыми пальцами, будто демонстрировала не юридический документ, а произведение искусства. На её лице играла торжествующая улыбка человека, совершившего великий и, безусловно, справедливый поступок.
Елена оторвала взгляд от кастрюли с супом, который она варила на всю семью, и посмотрела на стол. Воздух на кухне был плотным, пропитанным запахом луковой зажарки и едва уловимым, но стойким ароматом вчерашнего перегара, который всегда оставался в воздухе, как невидимый флаг, отмечающий территорию её брата Саши. Она вытерла руки о передник и подошла ближе. «Договор дарения». Официальные, строгие буквы складывались в слова, смысл которых проникал в сознание медленно, вязко, словно густой, холодный сироп. Квартира, в которой они жили. И вторая квартира, отцовская. Обе — на имя Александра Сергеевича. Её брата.
— А я? — вопрос сорвался с её губ прежде, чем она успела его обдумать. Он прозвучал тихо, почти шёпотом, как будто она спрашивала не мать, а саму себя, пытаясь сопоставить реальность с этим листом бумаги. Этот тихий звук был единственным нарушением благостной атмосферы, которую пыталась создать мать.
Галина Петровна отмахнулась, словно от назойливой мухи. Её лицо выразило лёгкое раздражение от такой бестактности.
— Лена, ну что за глупости. Сашеньке нужнее, он же у нас слабенький, неприспособленный к жизни. Мужчине нужно иметь свой угол, основу под ногами. Ты-то у меня сильная, ты и сама всего добьёшься. Ты должна радоваться за брата, а не о себе думать. Это эгоизм.
Елена молчала. Она смотрела на мать, на её ухоженные, но уже тронутые возрастом руки, на самодовольную улыбку, и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Не тонкая нить — толстый, просмолённый канат, на котором она тащила этот дом и эту семью все последние годы. Она платила половину коммунальных платежей из своей зарплаты бухгалтера. Она покупала продукты, составляя списки и таская тяжёлые сумки. Она убирала квартиру после Сашиных гулянок, отмывая липкие пятна с паркета и собирая пустые бутылки. Она возила мать по врачам, отпрашиваясь с работы. А Сашенька был слабенький. Он приводил девиц в отцовскую квартиру, а когда там становилось грязно — в эту. Он просил у матери деньги, которые она, Елена, приносила в дом. И вот теперь ему, слабенькому, отдали всё.
Мать, не дождавшись восторгов, недовольно поджала губы, её лицо стало строгим и поучающим.
— Ну что ты застыла? Я для вас же обоих стараюсь, чтобы в семье мир был. Чтобы Сашенька не чувствовал себя обделённым. Он же мужчина, наследник. Он род продолжит.
Именно это слово — «наследник» — стало последней каплей. Холод, сковавший Елену, сменился обжигающим, яростным жаром, который поднялся из самой глубины её существа. Она выпрямилась, и её голос, до этого тихий, обрёл металлическую твёрдость и силу, какой мать не слышала в нём никогда.
— Так ты отцовскую квартиру и свою тоже решила оставить Саше? Этому разгильдяю, мам? Но с меня требуешь, чтобы я жила с тобой и платила за это проживание, так?! А теперь вот пусть твой сыночек ненаглядный тебе за всё платит!
Лицо Галины Петровны из самодовольного стало багровым. Она не ожидала такого ответа. В её мире, тщательно выстроенном и удобном, Лена была функцией — надёжной, безотказной, молчаливой. И эта функция вдруг дала сбой, заговорила, посмела высказать претензию.
— Я тебе не позволю так со мной разговаривать! — голос её обрёл визгливые, металлические нотки. — Я мать! Я решаю, кому и что нужнее! Ты живёшь в моём доме, ешь мой хлеб!
Елена посмотрела на кастрюлю с супом, пар от которого поднимался к потолку. Её суп. Сваренный из продуктов, купленных на её деньги. Она посмотрела на мать и увидела перед собой не родного человека, а чужую, эгоистичную женщину, которая настолько привыкла пользоваться её ресурсами, что искренне считала их своими. И эта мысль не принесла боли. Она принесла ясность.
Она не стала продолжать крик. Спорить с матерью было всё равно что пытаться объяснить теорию относительности кошке — бесполезно и глупо. Вместо этого она развернулась и молча вышла из кухни. Её шаги были неторопливыми, выверенными. Галина Петровна, ожидавшая продолжения скандала, растерянно замолчала, провожая её спину недоумевающим взглядом.
Через минуту Елена вернулась. В руках у неё была толстая папка-скоросшиватель. Она подошла к столу и с безразличным видом отодвинула дарственную на край, освобождая себе место. Сухой шелест бумаги, которую она начала извлекать из папки, заполнил кухню. Это были квитанции об оплате коммунальных услуг, чеки из продуктовых магазинов, выписки с банковской карты. Всё то, что она методично собирала последний год, — привычка бухгалтера, привычка всё документировать.
Она положила перед собой чистый лист бумаги и взяла ручку. Её движения были спокойными, почти механическими. Она начала считать. Цифры ложились на бумагу ровными столбиками. Мать стояла рядом, не в силах понять, что происходит. Этот молчаливый, деловой перформанс пугал её гораздо больше, чем крики.
В этот момент в кухню ввалился Саша. Высокий, немного рыхлый, с помятым ото сна лицом и самодовольной ухмылкой, которая никогда не сходила с его губ. От него всё ещё пахло вчерашним весельем.
— О, семейные сборы? — протянул он, направляясь к холодильнику. — Ленка, опять занудствуешь? Мам, она тебе там годовой отчёт не составляет?
Он открыл холодильник, окинул его взглядом и с досадой захлопнул.
— Есть чё пожрать нормального, а не этот твой суп?
Елена не подняла головы. Она продолжала методично выписывать цифры, её ручка скользила по бумаге. Это игнорирование взбесило Сашу больше, чем любой упрёк. Он привык быть центром вселенной в этом доме.
— Эй, я с тобой разговариваю! — он подошёл к столу и пренебрежительно ткнул пальцем в её бумаги. — Что это за макулатура? Опять свои копейки считаешь? Лучше бы мужика себе нашла, а не вот этим занималась.
Галина Петровна тут же поддержала сына, увидев в нём союзника.
— Вот именно, Саша, скажи ей! Совсем от рук отбилась, на мать голос повышает!
Но Елена уже закончила. Она обвела итоговую сумму жирной чертой. Затем подняла голову и посмотрела прямо на брата. Её взгляд был холодным, как сталь. Она протянула ему листок.
— Это не копейки, Саша. Это твой долг. За последний год. Возьми. Теперь ты хозяин, тебе и платить по счетам.
Саша взял листок. Его пальцы, привыкшие к гладкости смартфона и прохладе пивной бутылки, неуверенно коснулись дешёвой офисной бумаги. Он пробежал глазами по цифрам, и его лицо медленно вытянулось. Сначала на нём отразилось недоумение, потом — презрение. Короткий, лающий смешок вырвался из его груди.
— Ты серьёзно? — он скомкал листок в небрежный шарик и швырнул его на стол, где тот отскочил от солонки. — Что это за бред? Решила меня напугать своими расчётами? Мам, скажи ей, чтобы прекратила этот цирк.
Галина Петровна, воспрянув духом от поддержки любимого сына, тут же включилась.
— Лена, опомнись! Что ты творишь? Перед родным братом бумажками трясёшь! Вместо того чтобы порадоваться за него, ты устраиваешь… вот это!
Но Елена смотрела не на мать. Её взгляд был прикован к Саше. Она проигнорировала его жест и слова, словно он был не более чем шумным ребёнком. С тем же невозмутимым спокойствием она вернулась к своей папке и извлекла из неё ещё два листа, скреплённых скрепкой. Бумага была плотнее, текст на ней — мелкий, официальный, набранный на принтере. Она аккуратно положила документ на то место, где раньше лежала дарственная.
— Это не бред. Это — счёт-фактура. А вот это, — она легонько постучала ногтем по новому документу, — мой новый договор с тобой. Точнее, с новым собственником.
Саша перестал ухмыляться. Он уставился на аккуратно отпечатанный заголовок: «Договор найма жилого помещения». Его мозг, затуманенный остатками сна и привычной ленью, начал медленно осознавать масштаб происходящего.
— Что… что это такое? — пробормотал он.
— Всё просто, — голос Елены был ровным и бесцветным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — Я буду снимать у тебя свою комнату. Официально. Средняя цена аренды комнаты в нашем районе, я уточнила, пятнадцать тысяч рублей в месяц. Но платить я тебе, конечно же, не буду. Я буду вычитать эту сумму из твоего долга, который указан вот в том скомканном листочке.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух кухни.
— Я тут прикинула. Суммы твоего долга мне хватит примерно на четыре с половиной года бесплатного проживания. А может, и на все пять, если коммуналка не сильно вырастет. Ты ведь теперь, как собственник, будешь её оплачивать в полном объёме. Передай эти бумаги матери, она лучше разбирается, куда их подшить.
Это был второй удар, и он оказался куда мощнее первого. Галина Петровна ахнула, прижав руку к сердцу. Её мир рушился. Она хотела видеть благодарность, семейное единение, а получила холодный бизнес-план по разрушению всего, что она так ценила.
— Доченька, да ты в своём уме?! Какая аренда? Какой долг? Мы же семья! Ты хочешь превратить наш дом в коммуналку? Что ты несёшь?!
— Не я, мама. Ты, — спокойно поправила Елена. — Это ты превратила наш дом в бизнес-проект, когда решила, что один ребёнок достоин всего, а второй должен просто обслуживать этот проект бесплатно. Я лишь формализую наши новые товарно-денежные отношения.
Саша наконец-то взорвался. Ленивая расслабленность слетела с него, как шелуха.
— Да ты совсем шизанулась уже?! — рявкнул он, наклоняясь над столом. Его лицо исказилось от злобы. — Какая, к чёрту, аренда?! Это моя квартира! Моя! Поняла?! Я здесь хозяин! Я тебя сейчас вышвырну отсюда вместе с твоими бумажками, крыса бухгалтерская!
Он протянул руку, чтобы сгрести со стола и этот договор, но Елена накрыла листы ладонью. Их взгляды встретились. В её глазах не было ни страха, ни гнева. Только холодная, абсолютная уверенность.
— Попробуй, — произнесла она тихо, но каждое слово прозвучало как удар молота по наковальне. — Это будет твой первый самостоятельный поступок в качестве собственника. Очень показательный.
Сашина рука замерла в воздухе. Вызов Елены был не эмоциональным, а ледяным, как хирургический инструмент. Он мог бы смести её бумаги, мог бы даже толкнуть её, но что-то в её неподвижном, выжидающем взгляде парализовало его. Он увидел не испуганную сестру, а чужого, незнакомого человека, который просчитал все ходы наперёд. Его животный инстинкт подсказал ему, что физическое действие здесь приведёт лишь к его собственному унижению. Он медленно опустил руку.
Слова, бессильные и злые, полились из него, как помои.
— Да кому ты нужна, кроме нас? Сидишь тут, в свои тридцать с лишним, ни мужа, ни ребёнка. Конечно, ты злишься. Злишься, что у меня есть жизнь, что я умею радоваться, а ты только и можешь, что свои копейки в папку подшивать. Ты просто завидуешь, вот и всё! Завидуешь, что мать меня любит больше!
Его слова повисли в густом кухонном воздухе. Они были грубыми, примитивными, но били в те места, которые он считал уязвимыми. Галина Петровна тут же ухватилась за эту линию защиты. Её лицо, до этого растерянное, снова обрело жёсткость. Она увидела возможность вернуть всё на свои места, поставить «заблудшую» дочь на место.
— Саша прав! Ты всегда была такой — чёрствой, неласковой! — её голос зазвенел от праведного гнева. — Ты думаешь, мне твои деньги нужны были? Мне забота нужна была, тепло! А от тебя его никогда не было! Саша, пусть он и шалопай, но в нём душа есть, он живой! А ты — машина, калькулятор! Я всегда знала, что твоё предназначение — быть опорой для брата! Бог не дал тебе ни красоты, ни женского счастья, но дал практичный ум, чтобы ты помогала ему, тому, кого он одарил талантом жить! А ты всё превращаешь в сделку!
Это было оно. Формулировка её жизни. Её предназначение. Не быть счастливой, не быть любимой, а быть функциональным придатком для «талантливого» брата. Елена смотрела на мать, и в этот момент в её душе умерло последнее тёплое чувство к этой женщине. Не осталось ни обиды, ни злости. Только пустота, чистая и безграничная, как космос. Она поняла, что все её действия, вся её помощь воспринимались не как акт любви, а как исполнение предначертанной, рабской функции.
Она медленно встала из-за стола. Её движения были плавными, лишёнными всякой резкости. Она посмотрела сначала на Сашу, на его лице, покрытом мелкими бисеринками пота от напряжения, потом на мать, чьё лицо исказилось в гримасе самодовольной правоты.
— Хорошо, — произнесла она. Голос её был абсолютно спокоен. — Я поняла вас. Теперь послушайте вы. С этой минуты я — ваш арендатор. И только. Тарелка супа, что стоит на плите, — последняя, которую я сварила на эту семью. Завтра я куплю себе отдельную кастрюлю. Я буду стирать только свои вещи. Покупать продукты только для себя. Если ты, мама, заболеешь и тебе понадобятся лекарства или помощь, — обратись к своему наследнику, в котором есть душа. Если тебе, Саша, понадобятся деньги, — поищи работу. Человек, которого вы знали как дочь и сестру, перестал существовать двадцать минут назад, прямо за этим столом. Он оказался неудачным проектом с неправильным предназначением.
Она замолчала, обведя их пустым взглядом. Затем, не говоря больше ни слова, она подошла к плите, взяла половник, открыла шкаф, достала стеклянный контейнер и начала аккуратно, чтобы не пролить ни капли, наливать в него свою долю супа. Для себя. На завтра. Этот будничный, методичный звук льющейся жидкости в полной тишине был громче любого крика и страшнее любой угрозы. Он был звуком окончательного и бесповоротного разрыва…
