— Ну что, ты поговорил с ним?
Голос Алины, медовый и обволакивающий, прозвучал прямо за его спиной. Кирилл не обернулся, продолжая смотреть сквозь панорамное окно их съёмной квартиры на россыпь огней ночного города. Он почувствовал, как её ладони легли ему на плечи, а подбородок мягко опустился рядом с его щекой. От неё пахло дорогим парфюмом и тем неуловимым ароматом успеха, который она так старательно культивировала в их маленьком мирке.
— Алин, давай не сегодня, а? Тяжёлый день, — он попытался вложить в свой голос как можно больше усталости, надеясь, что она отступит. Но он знал, что не отступит. Алина никогда не отступала, если речь шла о её мечте.
— Тяжёлый день закончился, милый. А теперь начинается наш вечер, — проворковала она, её пальцы начали легонько массировать его напряжённые плечи. — Я просто хочу знать. Ты же обещал. Представь, всего один разговор, и мы станем на шаг ближе. Представляешь, Кирилл? Наш дом. Не эта стеклянная коробка в центре муравейника, а настоящий дом.
Она говорила, а он видел картинки, которые она уже сотню раз рисовала в его воображении. Белый двухэтажный особняк в элитном посёлке. Огромная терраса, где они будут пить утренний кофе, слушая пение птиц, а не вой сирен. Идеально подстриженный газон, на котором когда-нибудь появятся детские качели. Он почти физически ощущал запах шашлыка и слышал смех друзей, собравшихся у них в гостях. Алина была мастером таких визуализаций. Она продавала ему эту мечту каждый день, и он, как наркоман, послушно её покупал.
— Я помню, Алин. Просто… момент был неподходящий. У отца опять Вероника со своими проблемами, он был не в духе.
Это была слабая, жалкая ложь, и он это понимал. Он почувствовал, как её пальцы на мгновение замерли, а затем медленно соскользнули с его плеч. Массаж прекратился. Атмосфера в комнате мгновенно изменилась, тёплая и уютная, она стала прохладной и колкой.
— Момент? — она отошла от него и встала напротив, скрестив руки на груди. Её улыбка осталась на лице, но она больше не грела. Теперь это была просто формальность, растянутые в стороны уголки губ. — Кирилл, мы живём в этой квартире уже третий год. Три года «неподходящих моментов». Каждый раз находится причина: то у него сделка, то плохое настроение, то его драгоценная доченька снова что-то учудила. Я устала ждать.
Он провёл рукой по лицу. Тревога, которая глухим фоном жила в нём последний год, начала выползать наружу, сжимая горло ледяными пальцами.
— Это не просто «подойти и попросить денег на булочку», ты понимаешь? Это серьёзная сумма. Нужен правильный подход, правильное настроение…
— Так создай его! — её голос стал жёстче, потеряв последние медовые нотки. — Ты его сын или кто? Единственный наследник огромного состояния. Это не милостыня, это твоё по праву! Или ты хочешь, чтобы мы до старости скитались по съёмным углам, пока твоя сестрица будет купаться в деньгах и менять машины как перчатки?
Она подошла к журнальному столику, где стояла бутылка дорогого вина, которую он купил специально для сегодняшнего вечера в наивной надежде отпраздновать хоть что-то.
— Я не хочу это вино, Кирилл. Я не хочу очередного вечера с обещаниями. Я хочу конкретики. Ты мужчина, глава семьи. Так веди себя соответственно. Завтра ты едешь к нему и говоришь. Прямо. Без ужимок и этих твоих «неподходящих моментов». Это не просьба. Это условие.
Её условие повисло в воздухе, холодное и острое, как осколок льда. Кирилл смотрел на неё, на её красивое, непреклонное лицо, и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он подошёл к бару, его руки двигались сами по себе, наливая в бокал виски. Ему нужен был не вкус, а обжигающее тепло в горле, секундная передышка перед неизбежным.
— Алин, послушай… дело не в доме, — начал он, повернувшись к ней. Голос звучал хрипло. — Дело в нас. Разве мы не можем быть счастливы без этого? Без его денег? Я работаю, ты тоже. Мы справимся. Медленнее, да, но сами.
Он сделал шаг к ней, протягивая руку, пытаясь коснуться её плеча, вернуть ту близость, что была между ними всего десять минут назад. Но Алина отступила, и его рука застыла в воздухе. Этот жест был красноречивее любых слов.
— Сами? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было и капли веселья. Это был звук трескающегося фарфора. — Сами мы будем копить на первый взнос лет десять. Ещё двадцать — выплачивать ипотеку. Ты предлагаешь мне потратить свою жизнь на то, чтобы «справляться»? Я выходила замуж за мужчину с перспективами, Кирилл, а не за мечтателя, который предлагает мне радоваться съёмной квартире и кредитной машине.
Она медленно пошла на него, и от её спокойной, хищной грации ему стало не по себе. Она не кричала. Она говорила тихо, но каждое слово вбивалось в его сознание, как гвоздь.
— Я не понимаю твоего страха. Это твой отец. Это твои деньги. Почему ты ведёшь себя так, будто собираешься его ограбить? Или… — она остановилась в шаге от него, заглядывая ему прямо в глаза, и её взгляд стал острым, как скальпель хирурга. — Или есть что-то, чего я не знаю?
Он отвёл взгляд. Не выдержал. Этого было достаточно.
— Понятно, — ледяным тоном произнесла она. — Значит, есть. И ты молчал. Ты врал мне каждый раз, когда я спрашивала. Каждый раз, когда мы мечтали о доме, ты знал, что это ложь. Говори.
И он сломался. Не от её напора, а от тяжести собственной лжи, которую он носил в себе больше года. Он опустился в кресло, словно из него выпустили весь воздух.
— Просить… нечего, — выдавил он, глядя в пол. — И не у кого.
— Что это значит? — её голос не дрогнул, в нём не было ни удивления, ни сочувствия. Только требование.
Кирилл поднял на неё глаза, полные отчаяния и стыда.
— Это значит, что у меня больше ничего нет. Отец… он всё переписал. Около года назад. Дома, счета, акции, бизнес. Всё. На Веронику. На бумаге я ему больше никто. Пустое место. Он оставил мне только ежемесячное содержание, которого хватает вот на эту квартиру и на жизнь. Чтобы я, как он выразился, «не умер с голоду, позоря фамилию».
Он замолчал, ожидая взрыва, криков, обвинений. Чего угодно, но только не того, что последовало. Алина молчала. Она просто смотрела на него, и он видел, как на её лице гаснут последние остатки эмоций. Улыбка, раздражение, злость — всё исчезло. Осталась только пустая, гладкая маска. Её глаза, всегда такие живые и тёплые, превратились в два холодных кристалла. Она смотрела на него так, как смотрят на вещь, которая внезапно сломалась. Как оценщик, который только что обнаружил в дорогой с виду картине дешёвую подделку.
Тишина длилась вечность. А потом она заговорила, и её спокойный, анализирующий голос был страшнее любого крика.
— Так вот почему ты последний год такой дёрганый. Так вот почему ты вздрагиваешь от каждого звонка и избегаешь разговоров о будущем. Ты не боялся его обидеть. Ты боялся, что я узнаю правду.
Она сделала паузу, словно пробуя эту правду на вкус и находя её отвратительной.
— Ты не мужчина, Кирилл. Ты трус. Ты знал, что у нас нет будущего, и молчал. Ты позволял мне мечтать, строить планы, зная, что всё это — пустышка.
Слова «трус» и «пустышка» ударили его сильнее, чем если бы она дала ему пощёчину. Он смотрел на неё, на эту красивую, чужую женщину, и не мог поверить, что это его Алина, та, что клялась ему в любви, та, с которой он собирался прожить всю жизнь. В его душе ещё теплился крошечный, наивный огонёк надежды, что это просто шок, злость, которая пройдёт. Он должен был попытаться. В последний раз.
— А как же мы? — его голос был тихим, почти шёпотом. — Наша любовь? Всё, что было между нами… это что, ничего не значит? Разве всё измеряется только деньгами? Я любил тебя. Я люблю тебя сейчас. Я думал, мы — команда, что мы справимся с чем угодно, вместе.
Он говорил, цепляясь за эти слова, как утопающий за соломинку. Он вкладывал в них всю искренность, на которую был способен, всю свою боль и растерянность. Он ждал, что в её ледяных глазах хоть что-то дрогнет, что она вспомнит их первые свидания, ночные разговоры, общие мечты, которые не были связаны с особняками и газонами. Он ошибся.
Алина слушала его с вежливым, почти скучающим вниманием, слегка склонив голову набок, будто изучала какой-то диковинный, но совершенно бесполезный предмет. Когда он закончил, она выдержала короткую паузу, давая его словам окончательно раствориться в воздухе. А потом она рассмеялась. Негромко, сухо, без капли веселья.
— Мне плевать на твою любовь, раз ты теперь нищеброд, милый мой! Я-то надеялась, что ты хоть что-то урвёшь, а ты оказался пустым местом даже в получении наследства!
Эта фраза прозвучала не на повышенных тонах. Она произнесла её спокойно, почти буднично, и от этого её слова резали ещё больнее. Она сделала шаг вперёд, и в её глазах не было больше холода. Там горел огонь холодного, расчётливого презрения.
— Любовь? Ты говоришь о любви? Ты думаешь, я выходила замуж за твою прекрасную душу, Кирилл? За твои красивые глаза и пустые обещания? Я вкладывалась в проект. Перспективный проект под названием «Сын Кирилл». Я потратила на тебя пять лет своей жизни, я лепила из тебя что-то стоящее, я учила тебя одеваться, говорить, вести себя в обществе. Я делала из тебя человека, достойного своего будущего состояния. А проект оказался фикцией. Банкротом.
Он хотел что-то возразить, сказать, что это не так, что он не проект, что они живые люди. Но он не мог произнести ни слова. Её логика была настолько жестокой и прямолинейной, что парализовала его.
— Ты не просто соврал, Кирилл. Ты украл, — продолжала она, чеканя каждое слово. — Ты украл у меня годы. Самые лучшие годы, которые я могла бы потратить на поиск настоящего мужчины, а не… тебя. Пока я играла в любящую жену и верила в твои сказки, моё время уходило. Ты понимаешь это? Ты — моя самая неудачная инвестиция.
Она обошла его, словно хищник, обходящий свою поверженную жертву, и остановилась у окна, там, где совсем недавно стоял он.
— Твой отец прав. Ты — пустое место. Даже твоя сестра, эта избалованная пустышка, оказалась умнее и проворнее тебя. Она получила всё, а ты — ничего. Каким же жалким неудачником нужно быть, чтобы проиграть даже в этом? Чтобы позволить вычеркнуть себя из жизни, как ошибку в черновике? И после этого ты смеешь говорить мне о любви? Твоя любовь ничего не стоит. Она не имеет цены. Она — просто прикрытие для твоей никчёмности.
Он стоял посреди комнаты, которая ещё час назад была их домом, а теперь превратилась в стерильное, чужое пространство. Каждое слово Алины было произнесено, каждая оценка — вынесена. Возражать было нечему. Он смотрел на неё, на её идеальную осанку у окна, на безупречный силуэт, и понимал, что она не просто зла или обижена. Она выносила приговор. И этот приговор был окончательным. В ушах стоял тихий гул, а её голос, ещё звучавший в воздухе, казалось, доносился из-под толщи воды, искажённый и далёкий. Он больше не чувствовал ни стыда, ни боли. Только пустоту. Огромную, выжженную пустоту на месте того, что он раньше считал своей жизнью.
Алина отвернулась от окна и обвела комнату взглядом. Это был взгляд нового владельца, осматривающего помещение, которое нужно очистить от старого хлама. Она не смотрела на него. Он больше не был для неё субъектом, он стал частью интерьера, который скоро вынесут.
— Так что иди, — произнесла она тем же ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Можешь идти жаловаться своей сестричке. Может, Вероника кинет тебе кость со своего стола. Она ведь теперь богатая наследница, может позволить себе содержать не только модные бутики, но и брата-неудачника. Наверное, это даже забавно — иметь такого ручного нищего родственника.
Она говорила это не для того, чтобы его унизить. Унижать было уже нечего. Она просто констатировала факт, раскладывала по полкам его новое место в мире, как она его видела. В её словах не было ненависти, только холодная, бесстрастная брезгливость, с какой говорят о чём-то неприятном, но неизбежном, как о плохой погоде или грязи на обуви.
Не дожидаясь его ответа, она с ледяным спокойствием хирурга, завершающего операцию, направилась к комоду из тёмного дерева. На нём, в тяжёлой серебряной рамке, стояла их любимая фотография. Снимок, сделанный год назад в Италии: они, загорелые и счастливые, беспечно улыбались солнцу на фоне лазурного моря. Воспоминание о времени, которое, как теперь понял Кирилл, было ложью от начала и до конца. Он замер, ожидая, что она в ярости швырнёт рамку об стену. Но Алина действовала иначе. Её жестокость была не в разрушении, а в методичном стирании.
Она взяла рамку в руки, повертела её, словно оценивая стоимость серебра. Затем аккуратно, без малейшей спешки, отогнула бархатистые зажимы на задней крышке и вынула плотный картон. Снимок легко выскользнул ей на ладонь. На мгновение она задержала на нём взгляд, изучая два улыбающихся лица с бесстрастным любопытством энтомолога, разглядывающего насекомых.
А потом, двумя пальцами взявшись за края, она медленно, с отчётливым усилием, начала рвать фотографию пополам. Тихий, сухой звук рвущейся глянцевой бумаги прозвучал в мёртвой тишине комнаты громче выстрела. Она не просто разорвала её. Она разделила их мир надвое, точно по невидимой линии между их улыбающимися лицами.
Закончив, она посмотрела на две половинки в своих руках. Одну, с его изображением, она разжала пальцы и позволила ей упасть. Бесформенный бумажный обрывок спланировал к его ногам, ложась на дорогой паркет лицом вверх. Его собственная счастливая, ничего не подозревающая улыбка смотрела на него снизу вверх, как издевательство из прошлого.
Вторую половину, со своим сияющим лицом, она аккуратно сложила и убрала в карман своего идеального платья. Она не собиралась выбрасывать своё прошлое. Она забирала его с собой как актив, как напоминание о потраченном времени и полученном уроке.
После этого она, не проронив больше ни слова, развернулась и пошла в сторону спальни. Не обернувшись. Не хлопнув дверью. Просто ушла, оставив его одного посреди комнаты, наедине с тишиной и разорванным клочком его собственного, теперь уже несуществующего, счастья…
