— Ну что, сестрёнка, показывай фронт работ! Я вся в твоём распоряжении, как и обещала.
Голос Лены, намеренно звонкий и жизнерадостный, ударился о стены прихожей и рассыпался фальшивой позолотой. Она стояла на пороге, держа перед собой пакет с дорогим шампанским и коробкой конфет, как подношение божеству. Улыбка, застывшая на её лице, не затрагивала глаз; они оставались холодными, внимательно оценивающими обстановку. От неё исходил аромат модных духов и едва уловимый запах застарелого раздражения, который не мог перебить никакой парфюм.
Из кухни выпорхнула Катя. Она не просто вышла, а именно выпорхнула — лёгкая, светящаяся, будто внутри неё горела яркая лампочка. На ней был простой домашний костюм, волосы небрежно собраны на затылке, но это была та самая небрежность счастливого человека, которому не нужно ничего доказывать. Её счастье было почти осязаемым, оно висело в воздухе, как пыльца, и Лене отчаянно хотелось чихнуть от этой удушающей сладости.
— Ленка, привет! Боже, я так рада, что ты пришла! Проходи скорее, не стой на пороге. У меня тут, конечно, полный разгром, но это приятный разгром.
Квартира, залитая ярким дневным светом, и впрямь была в состоянии предсвадебного хаоса. Но это был упорядоченный, красивый хаос. В гостиной высились башни из коробок с новыми бокалами, на диване были разложены атласные ленты и бутоньерки, а на журнальном столике лежали образцы приглашений. Всё здесь дышало будущим, надеждой и той безмятежной уверенностью, которой у Лены никогда не было. Она прошла в комнату, чувствуя себя чужеродным, тёмным предметом в этом светлом пространстве. Её взгляд невольно зацепился за фотографию на стене: Катя и Андрей, её будущий муж, смеются где-то на берегу моря. Андрей. Тот самый Андрей, который когда-то смотрел на Лену, улыбался ей, но выбрал Катю. Лёгкую, простую, младшую.
— Это не разгром, это счастье в чистом виде, — выдавила Лена, ставя пакет на стол. Её пальцы на мгновение слишком сильно сжали бумажные ручки. — Может, шампанское откроем? Отметим, так сказать, начало конца твоей свободной жизни.
— Ой, давай чуть позже! Мне надо ещё столько всего успеть, голова кругом! — Катя беззаботно отмахнулась. — Ты вот что, если правда хочешь помочь, разбери, пожалуйста, рассадочные карточки. Там на столе список гостей. А я нам пока чаю сделаю, есть торт с прошлой нашей встречи с организатором.
Она упорхнула обратно на кухню, оставив Лену наедине с этим парадом чужого благополучия. Лена подошла к столу, механически взяла в руки картонную карточку с витиеватой надписью «Дядя Игорь». Она смотрела на неё, но не видела. Её внимание приковала приоткрытая дверь в спальню. Из проёма лился мягкий свет, и в нём, на огромной двуспальной кровати, словно на жертвенном алтаре, лежало главное доказательство Катиного триумфа. Свадебное платье.
Лена не удержалась. Она сделала несколько бесшумных шагов и заглянула внутрь. Дыхание перехватило. Это было нечто неземное. Море тончайшего кружева, корсет, усыпанный жемчугом, который ловил свет и превращал его в тысячи крошечных радуг, длинный шлейф, растекавшийся по шёлковому покрывалу. Оно было непристойно красивым, вызывающе идеальным. Оно было монументом её собственному поражению. Лена смотрела на него, и чёрная, вязкая зависть, которую она так долго держала под контролем, начала подниматься из самых глубин, затапливая всё внутри. Она представила, как Катя, сияющая, пойдёт в этом платье к Андрею. Как все взгляды будут прикованы к ней. Как её, Лену, в её скромном вечернем наряде, никто даже не заметит.
— Лен, ты там? Чайник вскипел! — донёсся весёлый голос из кухни.
Лена вздрогнула, отступая от двери. Она медленно повернулась. В её сумочке, брошенной на кресло, лежала почти полная пачка тонких сигарет. И зажигалка. На губах у неё появилась странная, хищная улыбка.
— Иду, сестрёнка, уже иду! Просто любуюсь на твою сказку.
Пока на кухне звенели чашки и лилась в чайник вода, Лена не двинулась с места. Она стояла в центре гостиной, как хищник, замерший перед броском. Каждый звук из кухни — щелчок зажигалки на плите, тихий гул воды — был для неё обратным отсчётом. Она не пошла за чаем. Вместо этого её рука, словно живущая своей собственной, змеиной жизнью, скользнула к сумочке на кресле. Пальцы нащупали твёрдую пачку сигарет, холодный металл зажигалки. Она вытащила их, не сводя глаз с приоткрытой двери спальни. Внутри неё больше не было сомнений, только холодная, звенящая решимость.
Она двинулась вперёд. Тихо, на мягких подошвах дорогих туфель, ступая так, чтобы ни одна половица не скрипнула. Каждый шаг был выверен. Она не кралась, нет. Она вступала во владение. Эта минута принадлежала ей. Она вошла в спальню и плотно, но бесшумно прикрыла за собой дверь, оставив снаружи мир счастливой сестры с её чаем и тортами. Здесь, в этом замкнутом пространстве, пахло Катиными духами, чистотой и чем-то неуловимо сладким. И над всем этим царило оно — платье.
Лена подошла к кровати. Она смотрела на него сверху вниз, и на её губах играла презрительная усмешка. Какая нелепая, какая наивная вещь. Гора белой ткани, символ чистоты и невинности для той, что с такой лёгкостью увела у неё мужчину. Она провела пальцем по жемчужной вышивке на корсете. Жемчуг был холодным, твёрдым. Как и её сердце в этот момент.
Она не спешила. Она достала из пачки одну сигарету. Длинную, тонкую, женскую. Щелчок зажигалки прозвучал в тишине комнаты оглушительно громко, как выстрел. Яркое пламя на миг осветило её сосредоточенное, злое лицо. Она подкурила, сделала глубокую, жадную затяжку, выпуская дым в сторону окна. Никотин ударил в голову, принося с собой острое, пьянящее чувство власти. Она — вершитель судеб. Она — та, кто решает, какой будет эта свадьба на самом деле.
С сигаретой, зажатой между двумя пальцами, она снова наклонилась над платьем. Она выбрала самое видное место. Центр корсета, чуть ниже линии груди, там, где сложный узор из кружева и жемчуга был особенно красив. Место, которое невозможно будет скрыть ни букетом, ни фатой. Она на мгновение замерла, любуясь контрастом: её рука с тёмным маникюром, тонкая белая си
Крик оборвался так же внезапно, как и начался. Он не перешёл в рыдания или проклятия, а просто рухнул в оглушительную пустоту, оставшись висеть в воздухе комнаты невидимым, рваным облаком. Лицо Кати, ещё мгновение назад сияющее и живое, превратилось в неподвижную, серую маску. Глаза, в которых только что плескалось неверие и ужас, потухли. В них не осталось ничего — ни боли, ни злости, ни обиды. Только выжженная, мёртвая пустота.
Лена застыла, всё ещё сжимая в руке сигарету с длинным столбиком пепла. Она ожидала продолжения: воплей, обвинений, истерики. Она была готова к этому, у неё даже были заготовлены ответы — нелепые оправдания про случайность, встречные упрёки. Она готовилась к привычной, громкой семейной сцене, в которой умела плавать как рыба в воде. Но молчание сестры было страшнее любого крика. Оно было плотным, тяжёлым, оно давило на барабанные перепонки.
Катя сделала шаг в комнату. Потом ещё один. Двигалась она не как человек, которому разбили сердце, а как механизм, заведённый на выполнение одной-единственной, чёткой программы. Её взгляд скользнул с обугленной дыры на корсете на лицо Лены, затем на сигарету в её руке, и снова вернулся к платью. Она не смотрела, она фиксировала. Собирала улики не для суда, а для вынесения собственного приговора. Лена инстинктивно разжала пальцы, и сигарета упала на белоснежный ковёр, оставив на нём ещё одно маленькое, грязное пятно.
Не сказав ни слова, Катя медленно развернулась. Её взгляд, пустой и нефокусирующийся, обвёл комнату и зацепился за то, что висело на дверце шкафа. Вечернее платье Лены. Шёлковое, цвета ночного неба, с глубоким вырезом и сложной драпировкой. Лена привезла его с собой, чтобы оставить здесь и надеть прямо перед выездом на церемонию. Оно было дорогим, элегантным, идеально подобранным, чтобы выглядеть на свадьбе младшей сестры не хуже невесты.
И тут в мёртвых глазах Кати что-то мелькнуло. Не искра жизни, а холодный отблеск работающей мысли. Она спокойно, без малейшей суеты, подошла к своему туалетному столику. Среди баночек с кремами, флаконов духов и свадебных украшений, которые она примеряла утром, лежали большие портновские ножницы в кожаном чехле. Она купила их, чтобы подрезать атласные ленты для приглашений. Они лежали там, сверкая холодным металлом, инструмент для созидания, которому сейчас предстояло стать орудием уничтожения.
Катя взяла ножницы в руку. Они легли в её ладонь уверенно и тяжело. Затем она так же медленно, не глядя на Лену, подошла к шкафу. Лена смотрела на неё, и первоначальное злорадство внутри неё сменилось липким, животным страхом. Она хотела что-то сказать, остановить её, но слова застряли в горле. Она понимала, что любое слово сейчас будет бесполезным. Она открыла ящик Пандоры, и теперь могла лишь наблюдать за тем, что из него вырвалось.
Первый щелчок металла, когда Катя сняла платье с вешалки, прозвучал в тишине комнаты оглушительно. Она не бросила его на пол. Она аккуратно перекинула его через руку, расправила. А потом лезвия ножниц сомкнулись на тонкой шёлковой бретельке. Щёлк. Бретелька упала на пол. Щёлк. Вторая. Платье сползло вниз, и Катя подхватила его. А затем началось методичное, холодное уничтожение. Она резала не яростно, не рвала ткань в клочья. Она резала её на аккуратные, ровные ленты. Сверху вниз. Снова и снова. Тонкий шёлк поддавался с глухим, больным хрустом. Лезвия скользили по дорогой ткани, превращая дизайнерскую вещь в груду синих лоскутов.
Катя работала молча, сосредоточенно, как хирург, проводящий сложную операцию. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она просто резала. И с каждым щелчком ножниц она отрезала не просто кусок платья. Она отрезала от себя сестру. Она кромсала их общее прошлое, их детство, их родство. Лена стояла и смотрела, как её красивый, дорогой наряд, её маленькая гордость, превращается в мусор у неё на глазах. И она ничего не могла сделать. Она была парализована этой жуткой, безмолвной местью, которая была в тысячу раз унизительнее любой пощёчины.
Последний лоскут синего шёлка, перекрутившись в воздухе, лениво опустился на пол, присоединившись к бесформенной груде, которая ещё минуту назад была элегантным вечерним платьем. Ножницы с сухим, металлическим щелчком упали из руки Кати на ковёр. Они не звякнули, а глухо ткнулись в ворс, словно уставший, выполнивший свою работу инструмент. Катя стояла, выпрямившись во весь рост, её руки были пусты, а лицо — спокойно. Пугающе спокойно. Она сделала то, что должна была. Акт возмездия был завершён.
Лена смотрела на синюю груду у своих ног. На то, что осталось от её наряда. В голове было пусто, как в выпотрошенной рыбе. Она ждала, что сейчас её ударят, вытолкают за дверь, что на неё обрушится поток оскорблений. Но ничего не происходило. Катя просто стояла и смотрела на неё. Не со злостью, не с ненавистью. Она смотрела на Лену так, как смотрят на незнакомый предмет, на стену, на пустое место. С полным, абсолютным безразличием. Этот взгляд был страшнее любых ударов. Он обнулял Лену, стирал её из реальности.
Наконец, Катя заговорила. Голос её был ровным, тихим и абсолютно лишённым каких-либо интонаций. Он не дрожал, не срывался. Это был голос человека, который сообщает сухие, неоспоримые факты.
— Ты и так у меня жениха увела прошлого, а теперь ещё и свадьбу мне испортить захотела, сестрёнка? Зачем ты, гадина такая, прожгла моё свадебное платье?
Лена открыла рот, чтобы что-то сказать. Может быть, солгать. Может быть, закричать в ответ. Но слова не шли. Что можно было ответить на эту ледяную, мёртвую правоту? Любая ложь, любое оправдание прозвучали бы жалко и нелепо. Она проиграла. Не тогда, когда Катя взяла ножницы, а именно сейчас, столкнувшись с этим жутким, нечеловеческим спокойствием. Она хотела видеть слёзы, истерику, боль. Она хотела насладиться страданием сестры. А вместо этого она убила в ней что-то живое и теперь стояла лицом к лицу с тем, что осталось.
Катя сделала шаг в её сторону, и Лена инстинктивно отшатнулась. Но Катя просто прошла мимо неё, не коснувшись, не удостоив даже мимолётным взглядом. Она подошла к кровати и посмотрела на своё испорченное свадебное платье. Она смотрела на уродливую дыру так же бесстрастно, как до этого на Лену. Затем она аккуратно, двумя пальцами, взяла платье за плечико, подняла его, подошла к распахнутому шкафу и, не раздумывая, бросила его внутрь, на пол, в самый дальний и тёмный угол. Словно выбрасывала мусор.
Затем она повернулась. И её взгляд снова нашёл Лену, стоящую посреди комнаты, рядом с кучей синих обрезков.
— Можешь не приходить, — процедила она сквозь зубы, и в этих словах было больше яда, чем в любой змее. — Для меня у меня больше нет сестры.
Она не стала ждать, пока Лена уйдёт. Она не выгоняла её. Она просто развернулась и вышла из спальни. Лена услышала её шаги в коридоре, потом звук открывающегося крана на кухне. Катя начала мыть посуду. Мыть чашки, которые приготовила для их чаепития. Жизнь продолжалась, но Лена в этой жизни больше не существовала.
Лена осталась одна в комнате, посреди этого поля битвы. Солнечный свет, который ещё час назад казался таким радостным и тёплым, теперь бил в глаза, безжалостно высвечивая каждую деталь погрома: обугленную дырку на белом кружеве, которое виднелось из темноты шкафа, и синие лоскуты её собственного тщеславия, разбросанные по полу. Она добилась своего. Свадьба была испорчена. Только теперь она поняла, что вместе с платьем сестры она сожгла последний мост, который связывал её хоть с кем-то в этом мире. И в наступившей пустоте она была совершенно одна…
