— Оксан… Ксюш, ты не сильно занята?
Степан замер на пороге комнаты, которую они называли кабинетом. Он не решался войти, словно переступал границу чужого, суверенного государства. Оксана сидела за большим чертёжным столом, склонившись над листом ватмана. Свет от настольной лампы выхватывал из полумрака её сосредоточенное лицо, тонкие пальцы, крепко сжимающие рейсшину, и сложный узор линий, который мог быть чем угодно — планом дома или картой звёздного неба. Она не ответила сразу, медленно и точно проведя грифелем карандаша последнюю, завершающую черту. Только после этого она отложила инструмент в сторону, идеально параллельно краю стола, и, не поворачивая головы, произнесла:
— Говори, я слушаю.
Её голос был ровным, безэмоциональным, как звук метронома. Это спокойствие действовало на Степана хуже, чем если бы она сразу начала кричать. Он нервно сглотнул, сделал неуверенный шаг вперёд, обходя стопку книг на полу.
— Тут такое дело… Маме помочь надо. Войти в положение, так сказать. Она же на пенсию выходит, ты знаешь. Решили торжество небольшое устроить, коллег позвать, родственников. А она одна… ну, сама понимаешь. Ей одной тяжело, она же не справится со всем этим.
Он говорил быстро, сбивчиво, словно боялся, что она прервёт его на полуслове. Он вывалил на неё свою просьбу, как ребёнок, который разбил чашку и теперь торопливо объясняет, что она сама упала. В комнате повисла пауза, наполненная лишь тихим гудением системного блока компьютера. Оксана по-прежнему сидела к нему спиной. Она взяла ластик и аккуратно стёрла какую-то вспомогательную линию на чертеже, смахнув катышки на ладонь. Каждое её движение было пропитано ледяным, убийственным самообладанием.
— Ну, банкет организовать… — добавил Степан, чувствуя, как его слова тонут в этой тишине. — Зал заказать, меню составить, гостей обзвонить. Кому ещё, если не нам?
Наконец она медленно повернулась вместе со своим рабочим креслом. Она не смотрела на него с упрёком или обидой. Её взгляд был прямым и изучающим, как у хирурга, рассматривающего безнадёжный случай.
— Не справится? — повторила она его слово, пробуя его на вкус. В её исполнении оно прозвучало как издевательство. — Правда? Тамара Петровна с чем-то не справляется? Интересно.
Она встала, подошла к окну и прислонилась плечом к косяку, скрестив руки на груди. Теперь свет из комнаты падал на её лицо, и Степан увидел, что в её глазах не было ни капли тепла.
— Давай-ка я тебе напомню, Стёпа, с чем твоя мама прекрасно справлялась все эти годы, без чьей-либо помощи. Она отлично справлялась, когда рассказывала тёте Вале и всем соседям по даче разные гадости про меня. Она виртуозно справлялась, когда жаловалась своей подруге Ларисе по телефону, так громко, чтобы я слышала из другой комнаты, что сыночку, то есть тебя, обманывают постоянно. У неё прекрасно получалось намекать нашим общим друзьям на каждом застолье, что я вышла за тебя замуж исключительно из-за квартиры. Она была великолепна, неподражаема в этом.
Она говорила всё так же ровно, без единой дрогнувшей ноты. Она не обвиняла, она просто перечисляла факты, зачитывала протокол многолетних унижений.
— Нарезать салаты и обзвонить кафе у неё сил не хватает. А как она годами справлялась с тем, чтобы бегать по всем знакомым и рассказывать, какая я дрянь? На это сил было в избытке. У неё это отлично получалось, Стёпа. Просто виртуозно.
Степан почувствовал, как краска заливает ему шею и уши. Он ожидал сопротивления, слёз, упрёков — чего угодно, но не этого ледяного, анатомического разбора личности его матери. Он начал мерить шагами небольшое пространство кабинета, от стола к окну, стараясь не смотреть на жену. Её спокойствие выводило его из себя, обезоруживало и заставляло чувствовать себя глупым, провинившимся школьником.
— Ну хватит, Оксан. Это всё в прошлом. Зачем ты сейчас это вспоминаешь? Надо быть выше этого, уметь прощать. Она пожилой человек, у неё характер сложный, ты же знаешь. Но она моя мать.
Он остановился и повернулся к ней, пытаясь придать своему голосу вес и мудрость. Он решил зайти с другой стороны, воззвать к её благородству, к тому, что всегда в ней ценил — к её умению быть великодушной.
— Мы же семья. И в семье бывают разные моменты. Но держаться за старые обиды — это мелочно, понимаешь? Это разрушает. Неужели ты хочешь уподобляться ей, копить эту желчь в себе? Просто сделай это ради меня. Ради нашего спокойствия. Прояви мудрость.
Это был сильный ход, как ему казалось. Он не просто просил, он ставил её перед моральным выбором: быть великодушной и мудрой или мстительной и мелочной. Он ждал, что она сейчас вздохнёт, поморщится, но в итоге согласится, потому что быть «плохой» она не захочет.
Оксана отделилась от оконного косяка и сделала шаг ему навстречу. Её лицо было непроницаемо.
— Я и буду выше, Стёпа, — отрезала она, и в её голосе прозвенел металл. — Я не опущусь до помощи человеку, который годами методично меня уничтожал и ни разу не нашёл в себе сил сказать простое «прости». Помогать ей сейчас — это значит признать, что она была права. Что можно вытирать об меня ноги, а когда понадобится помощь, я прибегу, виляя хвостом, и всё сделаю. Вот это, Стёпа, и есть «не быть выше». Это значит не уважать себя.
Аргументы кончились. Логика, взывания к благородству, попытки вызвать жалость — всё разбилось о её гранитную уверенность. И тогда в Степане что-то взорвалось. Весь его страх перед её холодным гневом, вся его неловкость и стыд трансформировались в грубую, мужскую злость.
— Это моя мать! — рявкнул он, и его голос, непривычно громкий в этой тихой комнате, заставил дрогнуть стопку журналов на столе. — И ты обязана её уважать, хотя бы потому, что она моя мать! Ты обязана помочь!
Она смотрела на него, и её глаза на мгновение сузились. Слово «обязана» упало между ними, как камень, окончательно разделив их. Вся её выдержка, всё её напускное спокойствие испарилось, но на смену ему пришла не истерика, а что-то гораздо более страшное — холодная, сконцентрированная ярость.
— Обязана? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячь слух. — Хорошо. Я ничего ей не обязана, но я могу ей помочь. Как профессионал. За плату.
Степан опешил. Он смотрел на неё, не понимая, шутит она или нет.
— Напиши ей сообщение. Прямо сейчас, — её голос звенел, как натянутая струна. — Передай дословно. «Мама, Оксана согласна всё организовать. Она составит меню, обзвонит и пригласит всех гостей, договорится с рестораном и проконтролирует всё от начала и до конца». Написал? А теперь дальше: «Цена услуги — публичное извинение. На празднике. Перед всеми гостями. За каждое оскорбление и за каждое лживое слово, сказанное за моей спиной за все эти годы». Отправляй. Жду ответа.
Сначала он не понял. Слова просто не складывались в осмысленное предложение, они висели в воздухе комнаты, как набор случайных звуков. Степан моргнул, потом ещё раз, ожидая, что её лицо изменится, что по нему пробежит тень горькой усмешки, и она скажет, что это просто злая шутка. Он даже издал короткий, нервный смешок, больше похожий на кашель.
— Ты… Ты чего? Какой шантаж? Ты с ума сошла?
Но она не шутила. Она смотрела на него абсолютно серьёзно, и в этом взгляде не было ни грамма безумия. Там был холодный, трезвый расчёт, доведённый до абсолюта. Её лицо было похоже на маску из слоновой кости — красивое, гладкое и совершенно непроницаемое.
— Это же… это же издевательство! — его голос сорвался, потеряв остатки твёрдости. — Ты хочешь её унизить! Публично! На её же празднике! Заставить старого человека извиняться перед всеми… Ты хоть понимаешь, какую дикость ты предлагаешь?
Она спокойно выдержала его гневный взгляд, не отведя глаз.
— Это не шантаж, Стёпа. Это коммерческое предложение. Твоя мать получает услугу высочайшего качества — идеально организованный банкет, о котором ей не придётся беспокоиться ни секунды. Я, в свою очередь, получаю компенсацию за многолетний моральный ущерб. Всё честно. Рыночные отношения. Она же так любит говорить, что в этом мире всё продаётся и всё покупается. Вот, я предлагаю ей сделку.
Каждое её слово было маленьким, отточенным лезвием, которое впивалось ему под кожу. Она взяла его же аргументы, его же попытки воззвать к практичности и цинично вывернула их наизнанку. Он ходил по комнате, хватаясь то за спинку кресла, то за край стола, словно теряя равновесие. Его мир, такой понятный и привычный, рушился на глазах.
— Она никогда на это не пойдёт! Никогда! Она скорее умрёт, чем сделает это! Ты просто хочешь всё испортить, хочешь ей отомстить!
И тут её спокойствие дало трещину. Невидимую, тонкую, как волосок на стекле. Её губы сжались в жёсткую линию, а в глазах полыхнул холодный огонь. Она сделала к нему шаг, и он инстинктивно отступил.
— Мне плевать, что твоей матери нужна помощь с проведением подготовкой её проводов на пенсию! Вот как приползёт ко мне на коленях извиняться за то, что она про меня наговорила, я подумаю, помогать ей или нет!
Эта фраза, произнесённая без крика, оглушила его сильнее любой пощёчины. Это была точка невозврата. Он понял, что всё зашло слишком далеко, что пути назад больше нет.
— Бери телефон, — приказала она. Голос снова стал ровным, безжизненным, как у робота, отдающего команду. — Сейчас.
— Я не буду этого делать, — прохрипел он, но сам понимал, что врёт. В её взгляде была такая сила, что сопротивляться было невозможно.
— Будешь. Ты пришёл ко мне с просьбой. Ты сказал, что я «обязана». Вот моё встречное обязательство. Бери телефон и пиши. Или можешь пойти и сказать своей маме, что её сын не смог договориться с собственной женой. Выбирай.
Он, как в тумане, достал из кармана мобильный. Пальцы плохо слушались, он несколько раз промахнулся мимо иконки сообщений. Оксана подошла и встала рядом, заглядывая в экран через его плечо. От неё пахло духами и холодом.
— Диктую. «Мама. Оксана согласна взять на себя полную организацию твоего торжества». Пиши. Без всяких «приветов» и «как дела». «Её условие: публичное извинение на банкете перед всеми гостями за многолетние оскорбления». Слово в слово, Стёпа. Не вздумай ничего менять. «Ждём твоего решения». Всё. Отправляй.
Он смотрел на набранный текст. Эти сухие, казённые строки выглядели как приговор. Он поднял на неё глаза в последней, отчаянной мольбе. Но её лицо было из камня. Его палец завис над кнопкой «Отправить». Щелчок. Сообщение ушло. В комнате стало так тихо, что он слышал, как гудит кровь у него в ушах.
Время остановилось. Секунды растягивались в липкую, тягучую патоку. Степан не двигался, стоя посреди комнаты с телефоном в руке. Аппарат казался невероятно тяжелым, чужеродным предметом, источником неминуемой катастрофы. Он смотрел то на тёмный экран, то на Оксану. Она вернулась в своё кресло и теперь сидела к нему вполоборота, откинувшись на спинку. Её поза была воплощением расслабленного ожидания, как у хищника, который устроился в засаде и знает, что жертва уже идёт прямо к нему. Ему отчаянно захотелось что-то сказать, нарушить эту гнетущую тишину, может быть, даже извиниться, но он понимал — любое слово будет лишним. Механизм был запущен.
Прошла минута. Две. Пять. Степан уже начал надеяться, что ответа не будет, что мать, прочитав сообщение, впала в ступор или просто решила проигнорировать этот бред. Может, она даже не поняла, о чём речь. Эта слабая, иррациональная надежда на мгновение согрела его. И в этот самый момент телефон в его руке завибрировал, издав короткое, злое жужжание. На экране высветилось «Мама».
Сердце ухнуло куда-то в пятки. Он инстинктивно нажал на кнопку приёма и поднёс телефон к уху, одновременно делая шаг к двери.
— Мам, привет, я…
— Громкую связь, — раздался за спиной тихий, но абсолютно непреклонный голос Оксаны.
Степан замер.
— Оксан, не надо, давай я сам…
— Я сказала, включи громкую связь. — Она даже не повысила голоса. — Это часть сделки. Я должна услышать её ответ. Или ты хочешь, чтобы я решила, что ты пытаешься вести переговоры за моей спиной?
Обречённо вздохнув, он нажал на иконку динамика. Комнату тут же заполнил голос Тамары Петровны. Но это был не крик. Это было шипение, полное сдавленной, концентрированной ненависти.
— Степан, ты что, совсем ума лишился? Ты дал этой… этой твари свой телефон, чтобы она писала мне такие вещи? Какое извинение? За что я должна извиняться?! За то, что всю жизнь пыталась открыть тебе глаза на то, с кем ты живёшь? За то, что говорила правду — что она бесплодная, ленивая вертихвостка, которая только и умеет, что картинки свои малевать, а на плите у неё кастрюля с прошлогодним супом киснет?!
Степан дёрнулся, как от удара. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь слабый хрип. Оксана сидела неподвижно, её лицо оставалось бесстрастным. Она просто слушала, слегка склонив голову, словно оценивала качество звука в новой аудиосистеме.
— Публично?! — продолжала бушевать трубка. — Да я скорее на центральной площади повешусь, чем перед этой выскочкой унижаться буду! Она мне условия ставит! Она, которая в наш дом с одним чемоданом пришла, которой вы с отцом ремонт в квартире делали! Она будет мне, человеку с сорокалетним стажем, условия диктовать?! Да пусть скажет спасибо, что я её вообще терплю все эти годы рядом с тобой! Пусть на коленях ползает и благодарит, что я сына против неё не настроила!
— Мама, перестань, пожалуйста, успокойся… — пролепетал Степан, бросая испуганный взгляд на жену.
Но Тамара Петровна его не слышала. Она была в своей стихии.
— А ты, подкаблучник! Вместо того, чтобы поставить её на место, ты мне эту мерзость пересылаешь! Совсем мужскую гордость потерял! Она из тебя верёвки вьёт, а ты и рад! Так и передай своей драгоценной жёнке: никакого праздника мне от неё не нужно! Я лучше одна бутербродов нарежу, чем приму помощь от этой…
Она не договорила. Оксана молча встала, подошла к Степану и спокойно, без рывка, забрала телефон из его ослабевшей руки. Он даже не сопротивлялся. Она поднесла трубку к своему лицу. В динамике на мгновение воцарилась тишина. Тамара Петровна, видимо, поняла, что телефон перешёл в другие руки.
— Алло? Это ты?! — снова зашипела она.
Оксана выдержала небольшую паузу, давая своей свекрови набрать в лёгкие побольше воздуха для новой тирады. А затем произнесла в трубку всего одну фразу. Голос её был абсолютно спокойным, вежливым и до ужаса деловым.
— Тамара Петровна, ваше встречное предложение рассмотрено и отклонено. Навсегда.
И она нажала кнопку сброса вызова.
Затем она так же спокойно протянула телефон ошеломлённому Степану. Он машинально взял его. Оксана развернулась, прошла к своему рабочему столу, села в кресло и взяла в руки карандаш. Она снова повернулась к своему чертежу, словно и не было последних пятнадцати минут, словно не рухнул только что мир её мужа. Она просто вернулась к своей работе. А Степан остался стоять посреди комнаты, один. Он смотрел на её прямую спину, на телефон в своей руке, на котором только что погас экран, и с абсолютной ясностью понимал, что это конец. Не скандала. А всего…
