— Ты знаешь, Вера, я сегодня понял, что продавал свою жизнь по часам. Буквально. Восемь часов в день, пять дней в неделю. Я отдавал им куски своей души, а они взамен бросали мне на карту немного денег, чтобы я мог заплатить за эту коробку и купить еды. И всё. Это не жизнь, это медленное самоубийство.
Вадим стоял посреди их маленькой съёмной кухни, всё ещё в офисном костюме, но с расстёгнутым воротом рубашки, и смотрел куда-то сквозь стену. На его лице играла странная, отстранённая улыбка человека, которому только что открыли главную тайну мироздания. Вера, стоявшая у плиты и помешивавшая в сковороде зажарку для супа, медленно повернулась к нему. Запах жареного лука и моркови густо висел в воздухе, смешиваясь с его внезапной, неуместной философией.
— Тяжёлый день? — она спросила это ровным, немного уставшим голосом. Она привыкла к его периодическим всплескам экзистенциальной тоски, которые обычно случались по вторникам и лечились хорошим ужином и сериалом.
— Это не день тяжёлый, Вера. Это вся жизнь — тяжёлая, когда она чужая. Когда ты ходишь по кругу, как цирковая лошадь, и делаешь вид, что тебе это нравится. А внутри всё кричит. Я больше так не могу. Я не хочу через тридцать лет очнуться седым, пустым стариком, который всю жизнь потратил на составление квартальных отчётов.
Он говорил это с таким воодушевлением, с таким жаром, что Вера отложила лопатку и выключила конфорку. Что-то в его тоне было новым. Не привычное нытьё, а какая-то пугающая, фанатичная убеждённость. Она прислонилась бедром к столешнице, скрестив руки на груди.
— И что ты предлагаешь?
Он сделал шаг к ней, его глаза горели. Он взял её руки в свои. Его ладони были горячими и сухими.
— Я уволился.
Воздух на кухне будто сгустился. Шум улицы за окном, гул старого холодильника — всё на мгновение стихло. Вера смотрела на него, пытаясь понять, шутит он или нет. Но блаженная улыбка не сходила с его лица. Он не шутил. Холодная, тонкая игла тревоги пронзила её изнутри, но она заставила себя сохранить спокойствие.
— Хорошо. Уволился. Допустим. И на что мы будем жить? Через две недели платить за квартиру.
Он снисходительно усмехнулся, словно она спросила о чём-то бесконечно мелком и неважном.
— Вот! Вот в этом вся проблема! Ты сразу думаешь о материальном, о клетке. А я говорю о свободе! О поиске себя! Я хочу писать, может быть, рисовать… Я должен найти своё призвание! А на счёт денег… Вера, я всё придумал. Мы не пропадём.
Он отпустил её руки и сделал широкий, театральный жест, обводя им их крохотную кухню.
— Мы съедем отсюда. Зачем нам платить этому старику бешеные деньги за эти стены? Мы переедем к моей маме. У неё большая трёхкомнатная квартира, она живёт одна. Места всем хватит. У меня будет время на поиски, на творчество, а ты… ты будешь рядом. Мы сможем накопить денег, я раскручусь, и тогда…
Он не договорил, потому что увидел выражение её лица. Оно застыло, превратившись в бесцветную маску. Имя «мама» и слово «переедем» столкнулись в её сознании и взорвались, оставив после себя ледяную пустоту. Антонина Павловна. Женщина, которая при каждой встрече сканировала её оценивающим взглядом, комментировала её «нездоровый цвет лица» и громко сокрушалась, что её сыночек «мог бы найти и получше».
— Вадим, — произнесла она тихо, тщательно подбирая слова. — Это невозможно.
— Что невозможно? — он искренне удивился. — Вера, это идеальный вариант! Мы не будем тратиться на аренду, на коммуналку. Мама будет только рада.
— Твоя мама, — Вера сделала глубокий вдох, стараясь, чтобы её голос не дрогнул. — Она меня, мягко говоря, не любит. Мы не сможем ужиться под одной крышей и недели. Ты же помнишь, чем закончился её последний визит?
Он раздражённо махнул рукой, отгоняя её слова, как назойливую муху.
— Ой, ну хватит тебе. Это всё мелочи, женские придирки. Ты просто никогда не пыталась её понять. Мама — человек прямой, но добрый. Ты просто не хочешь меня поддержать в самый важный момент моей жизни! Тебе важнее твой комфорт, чем моё счастье! А это всё мелочи жизни!
— Мелочи? — Вера переспросила, и в её голосе прозвенел металл. Она отступила от него, разрывая контакт, и опёрлась о холодную плитку на стене. Улыбка на его лице слегка дрогнула, столкнувшись с её внезапной холодностью. — Женские придирки? Вадим, давай я тебе напомню эти «мелочи». Помнишь, год назад я купила то синее платье на нашу годовщину? Я вышла к столу, а твоя мама посмотрела на меня и сказала, что такой вырез «слишком… откровенен для замужней женщины». Сказала это при всех твоих друзьях. А ты тогда сделал вид, что не услышал.
Он нахмурился, напрягая память. Или делая вид, что напрягает.
— Ну, было что-то такое… Ты, наверное, неправильно поняла её тон. Она просто беспокоится о тебе, о нашей семье. У неё старая закалка. Она не хотела тебя обидеть.
— Она не хотела меня обидеть? — Вера усмехнулась, но в этой усмешке не было и тени веселья. — Хорошо. Другой пример. Твой день рождения. Я полдня простояла на кухне, пекла твой любимый яблочный пирог, тот самый, по рецепту моей бабушки. Антонина Павловна взяла кусочек, понюхала его и положила обратно на тарелку со словами: «Надеюсь, ты использовала домашние яблоки, а не эту химию из магазина». А потом весь вечер рассказывала, какие пироги пекла она, когда ты был маленьким. Это тоже была «забота старой закалки»? Она просто меня хочет сделать такой же как она!
Его лицо начало приобретать упрямое выражение. Он перестал быть просветлённым пророком, ищущим призвание, и превратился в капризного подростка, чью маму незаслуженно обижают.
— Вера, ну ты же знаешь, мама — сторонница всего натурального. Она просто хотела дать полезный совет. Почему ты в каждом её слове ищешь подвох? Это уже какая-то паранойя. Ты изначально настроена против неё, вот и видишь всё в чёрном цвете.
— Я вижу то, что происходит, Вадим! — её голос немного повысился, но она тут же взяла себя в руки. — А что насчёт моего фикуса? Того большого, что стоял в углу гостиной? Я его два года выхаживала, привезла маленьким отростком. Мы уехали на выходные, а когда вернулись, его не было. Твоя мама, которая приходила поливать цветы, сказала, что он «собирал пыль», и она его вынесла к мусорным бакам. Она выбросила мой цветок, из моего дома! И даже не спросила!
Этот аргумент, казалось, должен был быть неоспоримым. Это было прямое вторжение, акт неуважения. Но Вадим лишь досадливо поморщился.
— Господи, Вера, ты до сих пор помнишь про этот цветок? Это был просто засохший веник, он уже почти не подавал признаков жизни! Она сделала тебе одолжение, избавив от хлама. Ты вечно делаешь из мухи слона. Это просто… вещи. А я говорю о судьбе, о будущем!
И в этот момент Вера поняла. Она смотрела на него, на своего мужа, и видела перед собой совершенно чужого человека. Он не просто защищал мать. Он методично, слово за словом, обесценивал её чувства, стирал её воспоминания, объявлял её реакцию на унижение неадекватной. В его картине мира не было места для её обиды, для её правды. Была только его «просветлённая» цель и его идеальная, «прямолинейная» мама. А она, Вера, была лишь досадным препятствием на этом сияющем пути, капризной и злопамятной женщиной, которая цепляется за старые засохшие цветы.
— Ты не понимаешь, — сказала она тихо, но каждое слово было наполнено тяжестью этого открытия. — Дело не в цветке и не в пироге. Дело в том, что в каждой из этих ситуаций ты выбирал не меня. Ты выбирал удобную для себя версию событий, где твоя мама всегда права, а я — просто слишком чувствительная. Всё это время ты был её адвокатом, а не моим мужем. Ты не просто её адвокат, Вадим. Ты её сообщник, — голос Веры стал твёрдым, как сталь.
Она выпрямилась, и в её взгляде больше не было ни обиды, ни попыток достучаться. Там появился холодный, аналитический блеск.
— Ты стоишь рядом, киваешь и улыбаешься, пока она методично отравляет всё, к чему я прикасаюсь. Ты называешь это «мелочами», потому что так тебе проще. Проще сделать вид, что проблемы нет, чем признать, что твоя мать — токсичный, властный человек, а ты боишься ей слово поперёк сказать.
Это был удар ниже пояса. Обвинение в трусости задело его куда сильнее, чем напоминания о старых обидах. Его лицо исказилось. Просветлённая улыбка окончательно стёрлась, уступив место злому, уязвлённому выражению.
— Я не боюсь! — выпалил он. — Я её уважаю! Это чувство, которое тебе, видимо, незнакомо. Она моя мать! А ты… ты просто хочешь, чтобы я был удобным. Чтобы сидел в своём офисе, приносил деньги и не мешал тебе жить в твоём уютном мирке. Мои мечты, мои поиски — для тебя это всё пустой звук!
— Твои поиски? — Вера сделала шаг ему навстречу, и в её движении была хищная грация. — Ты называешь это поисками? Сбежать от ответственности, уволиться с работы, не имея никакого плана, и спрятаться за мамину юбку — это не поиск себя, Вадим. Это регресс. Это трусливое бегство в детство, где мама решит все проблемы, накормит и по головке погладит. Поиски себя — это роскошь, которую нужно заслужить. А ты хочешь получить её в подарок, как велосипед на десятилетие.
Каждое её слово было точным, выверенным уколом в самое его эго. Он смотрел на неё, и в его глазах разгоралась ярость. Он не мог опровергнуть её логику, поэтому ударил по эмоциям.
— Да что ты вообще понимаешь?! Ты всю жизнь живёшь по правилам, по расписанию! Ты боишься сделать шаг в сторону! Конечно, тебе страшно! Страшно, что я стану кем-то большим, чем просто офисный планктон, который оплачивает твои счета! Что я найду себя, стану свободным, а ты так и останешься в этой клетке!
— Я останусь в клетке, которую мы вместе снимаем и за которую я, между прочим, тоже плачу, — отрезала она. — А ты отправишься на «свободу», в квартиру, где тебе с порога укажут, что ты не так ешь, не так дышишь и не ту женщину себе выбрал! Какая же это свобода, Вадим? Это добровольное рабство.
— Это поддержка! — закричал он, переходя на фальцет. — То, чего я от тебя никогда не видел! Мама в меня верит! Она всегда верила! Она видит во мне не кошелёк на ножках, а человека, творца! С ней я смогу дышать, понимаешь? Дышать! Она создаст мне все условия! А ты… ты только требуешь и критикуешь!
В этот момент что-то внутри Веры оборвалось. Последняя нить, связывавшая её с тем человеком, за которого она когда-то выходила замуж. Он не просто защищал мать. Он противопоставлял её Вере, делая из неё идеал, символ безусловной любви и поддержки, а из собственной жены — тюремщика и критика. Он не просто предлагал переехать, он объявлял, что уходит туда, где ему лучше.
Её лицо побелело. Она смотрела на него так, словно видела впервые. На этого разгорячённого, кричащего мужчину с горящими от эгоизма глазами. И весь тот яд, который она годами сдерживала, вся боль от унижений, всё презрение к его слабости разом хлынули наружу. Она набрала полную грудь воздуха, и её голос, сорвавшись с цепи, заполнил всю квартиру.
— Да я никогда в жизни не буду жить в одной квартире с твоей матерью! Она уже давно выжила из ума, а ты хочешь, чтобы мы к ней переехали и испортили себе жизнь ещё больше?!
Крик был оглушительным. Он ударил по стенам, по ушам, по самому воздуху. Это была не просто фраза. Это был приговор. Их общему прошлому, его инфантильным мечтам, её последним надеждам. После этих слов уже ничего нельзя было вернуть назад. Вадим замер с открытым ртом. Его ярость мгновенно испарилась, сменившись холодным, оцепеневшим шоком. Он смотрел на жену так, будто она только что совершила святотатство.
Её крик ещё висел в воздухе, когда она замолчала. Замолчала резко, будто кто-то выключил звук. Вадим стоял посреди кухни, оглушённый. Он ожидал чего угодно: продолжения истерики, обвинений, битья посуды. Но вместо этого наступила тишина, плотная и тяжёлая, как мокрая ткань. Он смотрел на Веру, и ему стало не по себе. Ярость с её лица исчезла. Исчезло и отчаяние. На смену им пришло пугающее, абсолютное спокойствие. Она смотрела на него не как на мужа, а как на посторонний предмет, который она изучает с холодным любопытством.
— Ты… ты это сказала, — наконец выдавил он, и его голос был хриплым. — Ты оскорбила мою мать. Ты назвала её…
Он не смог договорить. Слова застряли в горле. В его мире это было преступлением, за которое не могло быть прощения. Он ждал, что она сейчас опомнится, начнёт извиняться, оправдываться. Это был привычный сценарий их редких ссор: она взрывается, потом чувствует вину, он великодушно её прощает. Но Вера и не думала извиняться. Она медленно обвела взглядом их кухню: дешёвый гарнитур с облупившейся краской, старый холодильник, который они купили с рук, календарь на стене с фотографией котёнка. Вся их жизнь, уместившаяся в тридцати квадратных метрах съёмного жилья. Жизнь, которую она только что приговорила к сносу.
— Да, Вадим, я это сказала, — её голос был ровным и тихим, и от этого он звучал ещё страшнее, чем её крик. — И знаешь что? Я жалею только об одном. Что не сказала этого пять лет назад, когда впервые переступила порог её квартиры и увидела, как она смотрит на меня. Я должна была сказать это тогда и бежать от вас обоих без оглядки.
Он опешил. Это было не раскаяние. Это было утверждение. Он попытался вернуть себе инициативу, снова нащупать привычную роль обиженного праведника.
— Ты не понимаешь, что ты наделала… Ты всё разрушила! Наши отношения, нашу семью! Всё из-за твоего эгоизма и гордыни! Я хотел как лучше для нас, а ты…
— Для нас? — она прервала его, и в её голосе прозвучала горькая усмешка. — Не обманывай себя, Вадим. Ты хотел как лучше для себя. Ты искал тёплое, уютное место, где можно предаваться своим великим «поискам», не думая о том, кто будет за это платить. А я… я в твоём плане была просто мебелью, которую можно перевезти из одной квартиры в другую. Неважно, что этой мебели будет неудобно, тесно и что её каждый день будет царапать хозяйская кошка. Главное, что она есть.
Он смотрел на неё, и до него медленно, мучительно стало доходить, что происходит что-то необратимое. Он больше не видел перед собой свою жену, женщину, которую, как ему казалось, он знал. Он видел чужого, жёсткого человека, который выносит ему вердикт. Пока он кричал о душе и призвании, она думала. И её мысли оказались куда разрушительнее его слов. Он попытался сделать последний, отчаянный ход.
— Так что ты решила? — спросил он, и в его голосе проскользнула неуверенность. — Ты со мной или против меня? Ты поедешь со мной к маме?
Вера смотрела ему прямо в глаза. Долго, не мигая. В её взгляде не было ненависти, только безмерная, ледяная усталость. Она увидела его всего, насквозь: его страхи, его слабость, его эгоизм, завёрнутый в красивую обёртку духовных исканий. И она поняла, что больше не любит этого человека. Может, и не любила по-настоящему. Просто жалела. А жалость — плохой фундамент для жизни.
Она сделала шаг в сторону, к выходу из кухни. Её движение было спокойным и окончательным.
— Знаешь что? Переезжай. Ищи себя, медитируй, пиши стихи. Но один. А я останусь здесь. И буду жить своей, а не твоей и твоей мамы жизнью.
Она развернулась и пошла по коридору в комнату. Не хлопнув дверью, не бросив ничего на пол. Просто ушла. А Вадим остался один стоять посреди кухни. Запах жареного лука давно выветрился. В воздухе пахло только пустотой. Его великое просветление, его грандиозный план по спасению души разбился о тихое, спокойное решение одного человека просто жить своей жизнью. Он вдруг понял, что его «поиски» закончились, так и не начавшись. Он нашёл то, что искал: полную свободу от ответственности. Только теперь эта свобода оказалась пугающе похожа на одиночество…
