— Ты опять проиграл все деньги, которые я дала тебе на оплату квартиры?! И теперь врёшь мне в глаза, что у тебя их украли в автобусе?! Ты меня за полную идиотку держишь, да?!
Лариса кричала и от каждого её слова впивались под кожу, как ледяные иглы. Она стояла посреди прихожей, всё ещё в дорожном пальто, рядом на полу сиротливо примостился небольшой чемодан на колёсиках. Воздух в квартире был спёртый, пахнущий вчерашней едой и какой-то несвежей, застоявшейся тревогой.
Егор стоял напротив неё, на пороге гостиной. Он суетился, переминался с ноги на ногу, а его руки не находили себе места — то теребили рукав свитера, то взъерошивали и без того растрёпанные волосы. Он был похож на плохого актёра, забывшего свою реплику и пытающегося спасти сцену жалкой импровизацией. На его лице была разыграна целая трагедия — скорбные брови домиком, поджатые губы, страдальческий взгляд, который, впрочем, никак не мог сфокусироваться на её глазах и постоянно соскальзывал куда-то в сторону, на стену, на выключатель, на её чемодан.
— Ларис, ну как ты можешь так говорить? Я… я сам не в себе! Такое несчастье! — он наконец нашёл нужную интонацию, полную горечи и обиды на несправедливость мира. — Автобус битком набит был, час пик, понимаешь? Давка такая, что дышать нечем. Я портмоне во внутренний карман куртки положил, специально, чтобы надёжнее было. А когда вышел, на остановке… полез за ним, а карман пустой. Как сквозь землю провалился! Там всё было, Ларис, всё до копейки!
Он говорил быстро, сбивчиво, будто боялся, что если сделает паузу, то вся его хрупкая конструкция лжи развалится на куски. Он даже сделал шаг к ней, протягивая руки, словно ища сочувствия, но наткнулся на её неподвижный, стальной взгляд и замер. Лариса не двигалась. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ни капли сострадания. Там было что-то другое — холодная, выверенная брезгливость, как у хирурга, смотрящего на безнадёжную гангрену. Она знала этот спектакль наизусть, видела все его акты и антракты десятки раз. Менялись только декорации: то «одолжил другу, у которого мать заболела», то «потерял кошелёк по дороге из магазина», теперь вот — «воры в автобусе».
— В каком автобусе, Егор? — так же спокойно спросила она, медленно расстёгивая пуговицы на пальто. Это простое, будничное движение выглядело сейчас как подготовка к казни.
— А… в сорок седьмом! Да, точно, сорок седьмой. Я от центра ехал, — он ухватился за эту деталь, как утопающий за соломинку. — Там вечно народу тьма, просто рассадник для этих щипачей! Я так зол, ты не представляешь! Руки бы им поотрывал!
— Понятно, — кивнула Лариса и, сняв пальто, аккуратно повесила его на вешалку. Она не спешила. Каждое её движение было наполнено зловещим спокойствием. Она действовала так, словно его здесь и не было, словно он был просто предметом мебели, издающим неприятные звуки. Она поправила воротник на пальто, разгладила несуществующую складку. Потом повернулась к нему. — А во сколько это случилось? Примерно.
— Часа в два… или в три, — его уверенность начала испаряться под её ледяным спокойствием. Он понял, что это не просто допрос, это что-то другое. Что-то гораздо хуже. — Да какая разница, Ларис? Денег-то нет! Их украли! Нужно что-то делать! Может, у кого-то перезанять…
— Нет, Егор, — она оборвала его на полуслове. — Перезанимать больше никто не будет. Особенно мы. Она достала из кармана джинсов телефон. Экран вспыхнул в полумраке прихожей, бросив синеватый отсвет на её сосредоточенное, непроницаемое лицо. Она сделала несколько движений большим пальцем по экрану, что-то открывая. — Потому что твой автобус не ходит по маршруту «Ливерпуль — Арсенал», тотал больше двух с половиной. И воров твоих зовут не карманниками, а «экспресс на Бундеслигу».
Телефон в её руке светился холодным, мертвенным светом. На мгновение лицо Егора застыло, превратившись в уродливую маску из изумления и страха. Спектакль был окончен, занавес рухнул, и он остался один на пустой сцене под безжалостным светом софита. Его мозг, лихорадочно искавший пути к отступлению, нашёл единственный доступный — нападение. Жалость к себе, смешанная с яростью от того, что его поймали так просто и унизительно, ударила ему в голову.
— Что это? Ты… ты в мой аккаунт залезла? — его голос из жалобного превратился в скрежещущий, возмущённый. Он сделал шаг вперёд, и в его глазах блеснула уже не фальшивая скорбь, а неподдельная злоба. — Ты что себе позволяешь? Это моя личная жизнь! Ты не имеешь права так делать!
Лариса даже не моргнула. Она не стала оправдываться или вступать в пререкания по поводу этичности её поступка. Это всё было уже неважно. Она просто шагнула ему навстречу и почти ткнула телефоном ему в лицо. Экран был так близко, что Егору пришлось зажмуриться.
— Вот твой автобус, — повторила она, проводя пальцем по экрану. Под её ногтем проплывали строки с названиями команд, коэффициентами и суммами. Большинство из них были подсвечены красным — цветом проигрыша. — Вот эта ставка, смотри. Вчера, в половина третьего. Это, наверное, и есть та самая давка в час пик, да? А вот эта, через двадцать минут, — ещё один проигрыш. Видимо, второй вор подсуетился, пока ты от первого отходил.
Её сарказм был густым и едким, как кислота. Он не просто обжигал, он разъедал остатки его самообладания.
— Прекрати! — заорал он, отшатываясь от телефона, как от раскалённого железа. — Ты всё специально подстроила! Ждала, когда я оступлюсь! Тебе нравится меня контролировать, унижать! Ты всегда такой была!
Он начал ходить по комнате, размахивая руками, его лицо пошло багровыми пятнами. Он выплёскивал слова, как грязь, пытаясь запачкать её, сделать соучастницей, виноватой в его собственном падении. Это был его последний, отчаянный манёвр — превратить жертву в агрессора. Но Лариса стояла неподвижно, как скала. Она опустила телефон и просто смотрела, как он мечется по их общей гостиной, по ковру, который они вместе выбирали, мимо дивана, на котором они когда-то обнимались под глупые комедии.
— Я не контролировала тебя, Егор. Я тебя спасала. Тащила на себе, пока ты спускал наши общие деньги на свои «верняки». Я врала родителям, почему мы не едем в отпуск. Я придумывала отговорки перед друзьями, когда ты не мог отдать долг. Я думала, это болезнь. Думала, что тебе нужна помощь, поддержка, — она говорила это не ему, а скорее себе, подводя итог под длинной, изнурительной главой своей жизни. — Но это не болезнь. Это твой выбор. И ты его сделал. Снова.
Она снова подняла телефон, но уже не показывала ему. Она просто смотрела на экран, на этот цифровой некролог их будущего.
— Ты спросил, имею ли я право лезть в твою личную жизнь, — её голос стал совсем тихим, но в оглушённой криком комнате он прозвучал, как удар колокола. Она подняла на него глаза, и в них не было ничего, кроме выжженной пустыни. — Больше не буду. — Так же криком ответила Лариса — Потому что с этого момента у тебя больше нет общей со мной жизни. И квартиры, кстати, тоже. Потому что это моя квартира теперь.
На секунду в комнате замерло всё, даже воздух. Слова Ларисы, тихие и веские, упали в пространство между ними, как гири, пробивая тонкий лёд его последней надежды. Егор моргнул, потом ещё раз. Его лицо медленно менялось: растерянность сменилась недоумением, а затем — кривой, уродливой усмешкой. Он издал короткий, лающий смешок, лишённый всякого веселья.
— Что ты несёшь? Какая ещё «твоя» квартира? Мы здесь живём! Вместе! — он попытался вернуть себе прежний, возмущённый тон, но голос его дрогнул, выдавая подступающую панику. Он обвёл рукой комнату, словно призывая в свидетели стены и мебель. — Ты в командировке перегрелась, что ли? Устала? Давай сядем, поговорим спокойно. Ну, проиграл, да! Виноват! Я отработаю, верну! Что теперь, из-за денег всё рушить?
Он пытался говорить примирительно, конструировать мосты над пропастью, которую она только что вырыла между ними. Он хотел свести всё к банальной бытовой ссоре из-за денег, к проблеме, которую можно решить, занять, отдать. Но Лариса смотрела на него так, будто он говорил на незнакомом ей языке. Она больше не видела в нём мужа, провинившегося ребёнка или больного человека. Она видела перед собой чёрную дыру. Ту, что годами беззвучно поглощала её деньги, её нервы, её надежды, её молодость.
— Дело не в деньгах, Егор, — её голос был ровным и пустым, как поверхность замёрзшего озера. Она медленно пошла вглубь комнаты, и он инстинктивно попятился к дивану. — Деньги — это просто ресурс. Ты его сжёг. Как всегда. Дело в том, что ты врёшь. Врёшь постоянно, бездарно и унизительно. Ты врёшь мне, глядя в глаза, и считаешь, что я поверю в твою чушь про автобусных воров. Ты считаешь меня настолько глупой.
Она остановилась у книжного стеллажа, провела пальцем по корешку какой-то книги. Её спокойствие было неестественным, пугающим. Это было не затишье перед бурей. Это была сама буря, только бушевала она не снаружи, а внутри, выжигая всё дотла.
— Помнишь деньги на юбилей моей матери? Ты клялся, что одолжил их коллеге на операцию для ребёнка. А я потом нашла твою квитанцию из ломбарда, куда ты заложил её же подарок с прошлого дня рождения. Помнишь первоначальный взнос на машину, который мы копили почти год? Он тоже «пропал из ящика стола». Ты тогда так убедительно изображал жертву, что я сама готова была пойти и написать заявление. А деньги ушли на какой-то «договорной матч», который почему-то не состоялся, — она перечисляла его проступки не с укором, а с холодной отстранённостью патологоанатома, описывающего причину смерти. Каждый факт был гвоздём, который она методично вбивала в крышку гроба их отношений.
— Лариса, прекрати… Это было давно… Зачем ты это вспоминаешь? — пролепетал он, оседая на подлокотник дивана. Его защитная агрессия иссякла, оставив после себя лишь липкий, животный страх.
— Я вспоминаю это, чтобы ты понял, — она повернулась к нему, и её взгляд был твёрдым, как гранит. — Это не ошибка. Это не срыв. Это система. Это ты. И я больше не хочу в этом участвовать. Я устала быть твоим личным банкиром, психологом и детективом в одном лице. Я устала проверять твои карманы и историю браузера. Я устала жить в ожидании очередного провала. Я просто устала от тебя.
Она подошла к окну и на мгновение замолчала, глядя на огни вечернего города. Затем она произнесла свой приговор, так же ровно и чётко, как и всё, что говорила до этого.
— У тебя есть три часа. Чтобы собрать всё, что ты считаешь своим, и уйти. Ровно в одиннадцать я вызываю мастера, чтобы сменить замки. Можешь идти к своим друзьям, к родителям, на вокзал — меня это не волнует. Но в этой квартире тебя больше не будет.
Сказав это, она развернулась и, не глядя на него, прошла на кухню. Егор остался сидеть в гостиной, оглушённый. Через несколько секунд он услышал характерный щелчок — это Лариса включила электрический чайник. Этот будничный, домашний звук на фоне только что рухнувшей жизни прозвучал для него громче любого крика.
Три часа прошли. Они не пролетели и не тянулись мучительно долго — они просто закончились, как заканчивается песок в часах, песчинка за песчинкой, неумолимо и безвозвратно. Лариса вошла в гостиную из кухни. За это время она успела выпить две чашки чая, разобрать свой маленький чемодан и даже принять душ. Она действовала методично, спокойно, словно выполняла давно запланированную, хоть и неприятную работу. На ней теперь был домашний халат, волосы влажно темнели на плечах. Она выглядела отдохнувшей и до ужаса чужой в этой квартире.
Егор сидел всё в том же положении, на подлокотнике дивана, будто прирос к нему. Он не двигался. Он не собирал вещи. Он просто смотрел в одну точку на противоположной стене, где висела их свадебная фотография в простой деревянной рамке. Его мозг отказывался принять реальность происходящего. Он ждал. Ждал, что она остынет, что сейчас выйдет, может быть, даже заплачет, и они начнут очередной мучительный разговор, который закончится его клятвами и её усталым прощением. Так было всегда.
— Время вышло, Егор, — сказала Лариса, останавливаясь в дверном проёме. Её голос был таким же ровным и бесцветным, как и три часа назад.
Он вздрогнул и медленно повернул голову. Его лицо было бледным, осунувшимся. Последняя, самая жалкая из его масок — маска раскаявшегося страдальца — была готова.
— Ларис, послушай… Давай не будем так. Я всё понимаю. Я виноват, я мразь, можешь называть меня как хочешь. Но не гони меня. Куда я пойду? Ночь на дворе. Вспомни, как мы начинали… Эту съёмную однушку с тараканами, как копили на этот диван. Неужели всё это можно вот так перечеркнуть из-за моей глупости?
Он говорил тихо, вкрадчиво, пытаясь нащупать в ней хоть какую-то струну, за которую можно было бы зацепиться. Он апеллировал к их общему прошлому, к тем кирпичикам, из которых они когда-то строили свой мир. Он надеялся, что фундамент ещё цел. Но он ошибся. Фундамент давно сгнил, и дом стоял лишь по инерции.
Лариса смотрела на него долго, не мигая. А потом, не сказав ни слова, подошла к креслу, взяла его куртку, брошенную на спинку, и протянула ему.
— Это твоё.
Этот жест был красноречивее любых слов. Егор смотрел то на куртку в её руке, то на её лицо, и до него наконец начало доходить. Это не спектакль. Это не угроза. Это финал. Он медленно поднялся. Ноги его не слушались. Он взял куртку и тупо уставился на неё, будто видел впервые.
— У тебя нет сумки? — спросила она деловито, как будто уточняла детали заказа.
— Нет… — выдавил он.
Лариса снова молча вышла и через минуту вернулась со старым спортивным рюкзаком, с которым он когда-то ходил в спортзал. Она бросила рюкзак на диван.
— Собирайся.
И он начал собираться. Это было самое унизительное действо в его жизни. Под её неподвижным, наблюдающим взглядом он ходил по комнате и бестолково засовывал в старый рюкзак первые попавшиеся вещи. Зубная щётка без футляра. Пара несвежих футболок из комода. Зарядка от телефона. Книга, которую он так и не начал читать. Он двигался как в вязком сне, а она просто стояла, прислонившись к стене, и ждала. Не помогала. Не торопила. Не упрекала. Её молчание давило сильнее, чем любой крик. Она была здесь чужим, бесстрастным наблюдателем, контролёром на выходе из его прошлой жизни.
Когда жалкое подобие сборов было окончено, он, не поднимая глаз, пошёл в прихожую. Она двинулась следом, как молчаливый конвоир. Он натянул кроссовки, накинул куртку. Рука его замерла на дверной ручке. Он сделал последнее усилие, обернулся, заглянул ей в лицо, пытаясь найти там хоть что-то — злость, обиду, сожаление. Но не нашёл ничего. Абсолютная, зеркальная пустота.
Она протянула руку мимо его плеча, взялась за ручку и открыла дверь. В подъезде горел тусклый свет.
— Уходи, — сказала она так же тихо.
Он переступил порог. Он стоял на лестничной клетке, в своей квартире, которая перестала быть его. Он не обернулся. Он просто услышал, как за его спиной двинулась дверь. Она закрылась без хлопка, мягко и плотно войдя в косяк. А потом раздался сухой, короткий щелчок замка, который отрезал его от всего, что у него было. И второй щелчок, контрольный. Точка…
