— Как ты мог заложить в ломбард мои украшения, чтобы только поставить эту долбанную ставку на футбол?! Ты вообще ненормальный, что ли?!
Крик Ирины ударил по утренней тишине квартиры, как удар хлыста. Он застал Павла за кухонным столом, над остывающей чашкой кофе. Он вздрогнул, медленно поднял голову и увидел её в дверном проёме спальни. Она стояла в одном офисном платье, с растрёпанными волосами, и в руке у неё была опрокинутая шкатулка. Дешёвая бижутерия, которую она никогда не носила, рассыпалась по полу разноцветным мусором. Пустые бархатные ячейки зияли, как выбитые зубы.
— Ира, подожди, давай спокойно… Я всё могу объяснить, — начал он своим привычным, виноватым тоном, который всегда предшествовал какой-нибудь глупости.
— Спокойно?! — её голос сорвался на визг. Она сделала шаг в его сторону, и он инстинктивно вжался в стул. — Ты взял мамины серьги! Ты взял цепочку, которую мне отец на восемнадцатилетие подарил! Ты всё выгреб! Оставил только эту пластмассовую дрянь!
Он поднял руки в примирительном жесте. В его глазах плавала та мутная смесь страха и надежды на прощение, которая бесила её больше всего.
— Ириш, ну это же была верная ставка! Стопроцентный экспресс! Все аналитики говорили… Я хотел сделать тебе сюрприз, отыграться, всё вернуть с процентами и купить тебе ту новую сумку… Просто не повезло немного. Я всё верну, честное слово! За пару месяцев…
— Вернуть?! — она истерически рассмеялась, сделав ещё один шаг вперёд. С кухонного дивана под её руку попалась подушка, и она, не раздумывая, со всей силы швырнула её в него. Подушка неуклюже врезалась ему в плечо. — Чем ты вернёшь, Паша? Своей зарплатой курьера, которую ты спускаешь за три дня? Новыми ставками? Ты больной, понимаешь? Не просто дурак, а больной!
Он увернулся от полетевшего следом журнала.
— Ира, прекрати! Я же сказал, я найду деньги! Ну, виноват, сорвался! С кем не бывает!
И в этот момент что-то изменилось. Она перестала кричать. Её лицо, искажённое гневом, разгладилось и стало холодным, как маска. Она выпрямилась, одёрнула платье и опустила руки. Дыхание её выровнялось. Павел напрягся, ожидая новой волны ярости, но её не последовало. Вместо этого Ирина молча обошла его, всё ещё мямлившего что-то про «последний раз» и «больше никогда», и подошла к полке в прихожей. Её движения стали выверенными и точными, как у хирурга. Она взяла из общей ключницы брелок с ключами от его старенького «Фокуса» и, открыв ящик комода, достала синюю папку с документами на машину.
Он замолчал на полуслове, наблюдая за ней. Происходящее было настолько не похоже на их обычные скандалы, что он совершенно растерялся.
— Что ты делаешь? — спросил он, когда она, положив ключи и ПТС в свою сумку, повернулась к нему.
— Обеспечиваю возврат инвестиций, — ледяным, абсолютно бесцветным голосом ответила Ирина. Она достала из кармана телефон и разблокировала экран. — Смотри сюда. Рыночная стоимость моих украшений, тех, что ты сдал за копейки, — примерно сто пятьдесят тысяч рублей. Стоимость твоего старого «Фокуса», если его быстро продать, — около двухсот. С сегодняшнего дня машина стоит на платной парковке возле моего офиса. Документы будут у моего отца.
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни ярости, ни обиды — только холодный, деловой расчёт.
— У тебя есть ровно месяц. Тридцать дней. Как только все до единого мои украшения в полном составе вернутся в эту шкатулку, ты получишь ключи и документы обратно. Если через месяц этого не произойдёт, я продаю машину. Забираю свои сто пятьдесят тысяч, плюс пятьдесят за моральный ущерб и потраченное время. Тебе всё понятно? Раз ты превратил моё имущество в свой игровой актив, я превращаю твоё — в свой страховой депозит.
Павел смотрел на жену и не узнавал её. Перед ним стоял не близкий человек, а жёсткий кредитный инспектор. Он открыл рот, чтобы возразить, возмутиться, закричать о несправедливости, но не смог произнести ни слова. Он вдруг с абсолютной ясностью понял, что она не шутит. Она только что провела быструю и безупречную операцию по изъятию залогового имущества, и он в этой схеме — безнадёжный должник без единого права голоса.
Прошло три дня. Три дня ледяного, вязкого молчания, которое было хуже любого крика. Воздух в квартире стал плотным, как будто из него откачали все звуки, кроме самых необходимых: щелчок выключателя, шум воды из крана, тихий стук столовых приборов о тарелку. Они двигались по одной территории, как два враждебных государства, соблюдающих хрупкий нейтралитет. Павел спал на диване в гостиной, Ирина — в спальне. Она уходила на работу раньше, чем он просыпался, и возвращалась, когда он уже сидел, ссутулившись, перед телевизором.
Он ждал. Ждал, что она сломается, что лёд в её голосе растает, что она снова начнёт кричать, бить посуду — что угодно, лишь бы это было живой, человеческой эмоцией. Но она оставалась непроницаемой. И это сводило его с ума.
В тот вечер он решил пойти в наступление. Он дождался, когда она вернётся с работы, и перехватил её в коридоре. Она сняла туфли, поставила сумку на комод и собиралась молча пройти в комнату, но он встал на её пути.
— Мы так и будем молчать? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал не виновато, а обиженно.
— А у нас есть темы для разговора? — ответила она, не поднимая на него глаз. Она поправляла шарф на вешалке.
— Я думаю, есть. Например, то, что ты ведёшь себя так, будто я тебе чужой человек. Ты отняла у меня машину, ты со мной не разговариваешь… Ты разрушаешь нашу семью, Ира.
Она наконец посмотрела на него. Её взгляд был спокойным и очень внимательным, как у врача, изучающего симптомы пациента.
— Я не разрушаю нашу семью, Павел. Я фиксирую убытки. Нашу семью разрушил ты в тот момент, когда решил, что моё наследство — это просто фишки для твоего казино. Это был твой выбор, не мой.
Его лицо исказилось. Он ожидал чего угодно — слёз, упрёков, но не этого холодного, бухгалтерского анализа.
— Казино? Это была просто ставка! Я хотел как лучше! Я хотел для нас! А ты… ты даже не пытаешься меня понять! Где твоя поддержка? Где вот это вот всё — «и в горе, и в радости»? Или это работает только в одну сторону?
— Поддержка не означает поощрение воровства, — отчеканила она. Каждое её слово было идеально выверенным. — «Горе» — это когда человек болеет, когда теряет работу, когда у него случается настоящая беда. А то, что сделал ты, — это не горе. Это осознанный поступок взрослого мужчины, который украл у своей жены, чтобы удовлетворить свою зависимость. И мои брачные клятвы не включают в себя пункт о спонсировании лудомании.
Он сделал шаг к ней, пытаясь сократить дистанцию, пробить её броню.
— Да что с тобой стало? Ты же не такая! Ты всегда была доброй, понимающей… Неужели какие-то железки для тебя важнее меня? Важнее нас?
— Ты опять всё путаешь, — она сделала едва заметный шаг назад, сохраняя между ними расстояние. — Дело не в «железках». Дело в доверии. Ты его взял и спустил в унитаз вместе со своими деньгами. А теперь пытаешься заставить меня чувствовать себя виноватой за то, что я не хочу, чтобы ты утащил за собой на дно ещё и меня. Это не жестокость. Это инстинкт самосохранения.
Он смотрел на неё, и в его взгляде отчаяние смешивалось с бессильной злобой. Все его заготовленные фразы, все манипуляции, которые должны были вызвать в ней чувство вины, разбивались о её логику, как волны о скалу. Он пытался давить на эмоции, а она отвечала фактами. Он говорил о семье, а она — об активах и обязательствах. Эта психологическая война была для него гораздо страшнее утреннего скандала. Тогда она была просто в ярости. Сейчас она была судьёй, который уже вынес приговор и лишь хладнокровно следит за его исполнением.
— У тебя есть двадцать семь дней, — сказала она так, будто подводила итог деловой встречи. — Найди деньги, верни украшения — и получишь свою машину. Других вариантов у нас нет.
С этими словами она обошла его и скрылась в спальне. Он остался один посреди коридора, раздавленный и униженный. Он понял, что его старые методы больше не работают. Эта женщина больше не будет его жалеть. Она будет только считать. И счёт был явно не в его пользу.
Время съёживалось, уплотнялось, превращаясь из недель в дни, а затем и в часы, которые тикали в голове Павла с назойливостью метронома. До назначенного Ириной срока оставалась последняя неделя. Семь дней. Сто шестьдесят восемь часов. Он чувствовал, как эта цифра давит ему на грудь, мешая дышать. Холодное молчание в квартире больше не было просто молчанием — оно стало фоном для его паники.
Он пытался что-то сделать. По-настоящему пытался. Обзвонил всех, кого мог. Сначала друзей, с которыми пил пиво по выходным. Они сочувственно мычали в трубку, говорили «да, брат, понимаю, держись», но как только речь заходила о деньгах, разговор тут же сворачивал на их собственные проблемы — ипотеки, кредиты, больные тёщи. Его репутация бежала впереди него. Все знали, что долг, данный Павлу, — это не заём, а благотворительность. Безвозвратная.
Потом он позвонил двоюродному брату, с которым не общался года три. Тот выслушал его сбивчивую историю про «неудачное вложение в бизнес» и прямо спросил: «На ставку проиграл, да?». Павел что-то промямлил в ответ, и брат вежливо, но твёрдо отказал.
Он даже открывал сайты микрофинансовых организаций. Хищные проценты на экране смотрели на него, как глаза голодных волков. Он понимал, что это петля, но отчаяние толкало его курсор к кнопке «Оставить заявку». В последний момент он закрывал вкладку. Страх перед долговой ямой всё ещё был сильнее страха перед Ириной. Но этот баланс менялся с каждым часом.
В четверг вечером, когда до «дня Х» оставалось три дня, его взгляд упал на гитару, стоявшую в углу гостиной. Его старый, потёртый Fender Telecaster, подарок отца на двадцатилетие. Он давно не играл, но эта гитара была чем-то большим, чем просто инструмент. Она была якорем, связью с тем временем, когда он ещё не был погрязшим в долгах лудоманом, а был парнем с мечтами и тремя аккордами. Он провёл рукой по пыльному чехлу. Внутри что-то болезненно сжалось, но тут же сверху нахлынула другая мысль — острая, спасительная, как укол адреналина. Гитара была дорогая. Даже в подержанном состоянии за неё можно было выручить тысяч сорок, может, пятьдесят.
И в его воспалённом мозгу мгновенно сложился план. Безупречный, как ему казалось. Он продаст гитару. Поставит всю сумму на один-единственный матч. Железный, стопроцентный. Коэффициент — три. Этого хватит, чтобы выкупить украшения из ломбарда. Ещё и останется. Он вернёт Ирине её золото, заберёт машину. И она увидит, что он всё исправил. Сам. Он не просто вернёт долг, он одержит победу.
Он вытащил телефон и начал быстро строчить объявление на Avito, торопясь, будто боялся, что остатки совести его остановят. Через полчаса ему позвонили. Мужской голос, деловитый и быстрый, предложил встретиться завтра днём, посмотреть инструмент. Павел согласился, чувствуя одновременно и прилив эйфории, и тошнотворный холодок в желудке.
На следующий день Ирина вернулась с работы чуть раньше обычного. Павел не услышал, как она вошла. Он как раз заканчивал разговор с тем самым покупателем, договариваясь о встрече через час у метро.
— Да-да, состояние отличное, струны только поменять. Деньги? Лучше наличными, если можно. Да, жду, — он говорил вполголоса, стоя спиной к коридору.
Положив трубку, он обернулся и замер. Ирина стояла в дверях комнаты. Без пальто, без сумки. Просто стояла и смотрела на него. Она всё слышала. Он понял это по её лицу. На нём не было ни гнева, ни удивления. Только холодная, абсолютная усталость. Как у патологоанатома, который в сотый раз видит одну и ту же причину смерти.
— Это моё, — выдавил он, инстинктивно прижимая к себе чехол с гитарой. — Моя вещь. Я что хочу, то и делаю.
— Да, — тихо сказала она. — Это твоя вещь.
Она не стала спорить. Не стала кричать. Она просто развернулась и ушла на кухню. Павел сглотнул. Такая реакция пугала его больше, чем любой скандал. Он ожидал взрыва, ультиматума, чего угодно. Но она просто согласилась. И в этом её согласии было что-то окончательное. Он вдруг понял, что, пытаясь спасти ситуацию, он только что выкопал себе могилу ещё глубже. Он не просто продавал гитару. Он продавал последний шанс на то, что она увидит в нём хоть что-то, кроме безнадёжного должника. И она это увидела. И вынесла свой вердикт.
Павел стоял посреди комнаты, всё ещё прижимая к себе гитару, как щит. Он ждал. Ждал криков, обвинений, нового витка скандала. Но Ирина, вернувшись на кухню, просто налила себе стакан воды. Он слышал, как она пьёт — медленными, спокойными глотками. Эта бытовая нормальность на фоне происходящего ужасала. Он не выдержал и пошёл за ней.
— Ира, это не то, что ты думаешь… Я просто…
Он не успел договорить. Она поставила стакан, взяла со стола свой телефон и, не глядя на него, начала что-то искать в списке контактов. Её лицо было абсолютно непроницаемым. Она не злилась. Она не обижалась. Она работала.
— Что ты делаешь? — спросил он, и его собственный голос показался ему чужим и жалким.
Она проигнорировала вопрос. Найдя нужный номер, она поднесла телефон к уху. Павел смотрел на неё, и ледяной ужас начал медленно подниматься от его желудка к горлу. Он ещё не понимал, что происходит, но уже чувствовал, что это конец.
— Здравствуйте, Сергей? — её голос был ровным, почти дружелюбным. Деловитым. — Это Ирина, по поводу серебристого «Фокуса». Да, здравствуйте. Вы смотрели его на прошлой неделе… Да, всё в силе. Я готова продать.
Павел замер. Кровь отхлынула от его лица. Он хотел что-то крикнуть, вырвать у неё телефон, но его тело словно парализовало. Он мог только стоять и слушать, как она одним звонком стирает часть его жизни.
— Цена? Вы предлагали сто семьдесят, я помню. Хорошо. Меня устраивает. Главное — быстро, — она сделала паузу, прислушиваясь к ответу на том конце. — Да, конечно. Завтра утром сможете подъехать с деньгами? В десять? Отлично. Договор и все документы у меня на руках. Да, до завтра.
Она нажала отбой и положила телефон на стол. И только тогда посмотрела на Павла.
— Что… Что ты наделала? — прошептал он. Губы его не слушались.
— Я ликвидировала проблемный актив, — спокойно ответила она.
И тут его прорвало. Бессильная, удушающая ярость захлестнула его.
— Ты продала мою машину?! Мою! Без спроса! За копейки! Ты всё разрушила! Ты понимаешь, что ты всё разрушила?! Из-за каких-то побрякушек! Я же хотел всё исправить! Я бы вернул! Я бы нашёл деньги!
Он кричал, размахивая руками, а она просто смотрела на него. Она позволила ему выплеснуть всё, до последней капли его жалкого гнева. Когда он замолчал, тяжело дыша, она сделала шаг вперёд.
— Я ничего не разрушила, Павел. Я просто остановила процесс гниения. Ты не хотел ничего исправлять. Ты хотел сделать новую ставку. Ты хотел взять последнее, что у тебя было, и спустить это в ту же яму, куда уже кинул мои вещи. Ты неисправим. Ты — чёрная дыра, которая засасывает всё вокруг. Я просто отошла на безопасное расстояние.
Её голос не дрогнул ни на секунду. Он был таким же ровным и холодным, как поверхность замёрзшего озера.
— Но ты сказала… ты сказала, что вернёшь разницу… — прохрипел он, цепляясь за последнюю соломинку.
— Я передумала, — отрезала она. — Условия изменились, когда ты решил продать подарок отца, чтобы снова сыграть. Так что слушай внимательно. Я забираю все сто семьдесят тысяч. Сто пятьдесят — это номинальная стоимость моих украшений. Десять тысяч — оплата платной парковки за месяц и компенсация моего потраченного времени. И ещё десять тысяч — за эту гитару. Считай, я её у тебя выкупила. Чтобы ты не просадил и её тоже.
Она кивнула в сторону коридора.
— Твои вещи. Вон там.
Павел обернулся. У входной двери стояли два больших спортивных баула и картонная коробка. Его вещи. Она собрала их. Пока он говорил по телефону с покупателем гитары, пока он ждал её реакции, она уже всё решила и сделала.
Он смотрел то на неё, то на собранные сумки, и до него наконец дошёл весь масштаб катастрофы. Он потерял не просто машину. Он потерял всё.
— Ты… ты меня выгоняешь? — в его голосе прозвучало детское, растерянное недоумение.
Ирина посмотрела на него в последний раз. Во взгляде её не было ни ненависти, ни жалости. Ничего. Пустота.
— Срок твоего договора аренды в этой квартире истёк, — произнесла она, ставя точку в их общей истории. — Уходи…
