— Паш, я сегодня девочек в «Версаль» пригласила. Посидим немного, отпразднуем Ленкин развод.
Ира произнесла это, не отрывая взгляда от своего отражения. Она крутилась перед большим зеркалом в прихожей, затянутая в новое шёлковое платье цвета пыльной розы. Ткань струилась по телу, обрисовывая каждый изгиб, который она считала выгодным, и деликатно скрывая те, что вызывали сомнения. Она повернулась боком, выгибая спину, затем вполоборота, оценивая, как свет от люстры играет на дорогом материале. Платье было куплено вчера, спонтанно, с его кредитной карты. Это была маленькая, необходимая инъекция счастья в череду серых будней.
Павел вошёл в комнату с кухни. В руке он держал кружку с остывшим чаем, а на лице застыло выражение крайней усталости. Он только что полчаса смотрел на экран ноутбука, на таблицу с их расходами, и цифры плясали перед его глазами, складываясь в одно простое и страшное слово: «катастрофа». Он услышал и название ресторана, и весёлую, беззаботную интонацию, с которой оно было произнесено. Услышал и понял, что платить за весь этот банкет в честь чужого развода снова будет она. За их общий счёт.
— Ты в своём уме? Какой «Версаль»? — его голос был тихим, лишённым сил для крика. — Ир, нам за ипотеку платить через три дня. У нас на карте сорок тысяч. Всего.
Она фыркнула, поправляя тонкую бретельку на плече. Этот его тон. Вечно ноющий, вечно недовольный, будто он один в этом мире тащит на себе непосильный груз. Будто её вклад — поддерживать красоту и видимость успеха — ничего не стоит.
— Ой, не начинай. Один раз живём. Что я, хуже других? Ленка после развода отсудила у своего половину бизнеса, а я должна сидеть дома и считать копейки? Нельзя же людям показывать, что у нас проблемы. Они же сразу сожрут, понимаешь?
Она повернулась к нему. В её глазах не было ни капли сочувствия, только холодное раздражение. Для неё его цифры, его таблицы и его усталость были просто скучным фоном, который мешал ей наслаждаться жизнью. Она видела мир как сцену, а себя — как главную актрису. И декорации должны были соответствовать.
Вот тут он взорвался. Не громко, не истерично, а как-то глухо, изнутри. Словно внутри него лопнул давно натянутый трос, державший остатки его терпения. Он поставил кружку на комод, подошёл почти вплотную и посмотрел на неё сверху вниз — на её идеальную укладку, на новое платье, на вызывающий изгиб накрашенных губ.
— Ира, у нас нет сейчас денег, чтобы ты могла повыпендриваться перед своими подружками! Ты не пойдёшь ни в какой ресторан и не будешь ни за кого платить! А если всё же пойдёшь — там и оставайся!
Он произнёс это ровно, чеканя каждое слово. Это был не просто запрет. Это был ультиматум, холодный и окончательный. Он увидел, как её лицо на мгновение застыло от удивления, а потом исказилось презрительной усмешкой. Она ещё не поняла, что правила игры только что изменились.
Ира вызывающе рассмеялась. Смех получился громким, немного театральным, рассчитанным на то, чтобы унизить, показать, насколько ничтожны его угрозы. Она отвернулась от зеркала и скрестила руки на груди, ткань дорогого платья натянулась, подчёркивая её уверенную позу. Для неё его ультиматум прозвучал как признание собственного бессилия.
— Будешь мне ещё указывать? — она процедила слова сквозь зубы, глядя на него свысока, хотя он был на голову выше. — Ты решил, что можешь меня запереть дома, как в клетке, только потому, что у тебя очередной приступ твоей фирменной жадности? Я пойду. И не просто пойду, а заплачу за всех, чтобы ты не позорил меня. Чтобы мои подруги не думали, что я вышла замуж за нищего скрягу, который удавится за каждую копейку.
Она сделала шаг к нему, её глаза метали молнии. Вся её фигура излучала презрение. Она была уверена в своей правоте, в своей силе. В конце концов, он всегда сдавался. Немного покричит, походит с мрачным лицом, а потом всё равно даст денег, потому что поддержание их «статуса» было игрой, в которую, как она считала, они играли вдвоём. Просто он был плохим актёром и постоянно забывал свою роль.
— Хорошо, — неожиданно спокойно сказал Павел.
Это короткое слово, произнесённое без тени злости, сбило её с толку. Она ожидала продолжения ссоры, криков, обвинений. А вместо этого получила тихое, ледяное согласие. Он достал из кармана телефон. Его движения были плавными, неторопливыми, будто он собирался проверить почту или почитать новости. Ира смотрела на него, и в её душе зашевелилась непонятная тревога. Что-то было не так. В его спокойствии было что-то зловещее.
— Только платить будешь уже не с моей карты, — добавил он, не поднимая на неё глаз. Его большой палец скользнул по экрану, разблокировав его. Свет от дисплея отбросил на его сосредоточенное лицо холодные, мертвенные блики.
Он зашёл в приложение банка. Ира молча наблюдала, всё ещё не до конца понимая, что происходит. Может, он просто пугает её? Проверяет баланс, чтобы снова ткнуть ей в нос цифрами? Но Павел не показывал ей никаких цифр. Он сделал несколько быстрых нажатий, его лицо оставалось абсолютно непроницаемым.
— Вот, смотри, — сказал он, всё так же не повышая голоса. — Все деньги с нашего общего счёта… — он сделал паузу, словно давая ей время осознать весь масштаб происходящего, — …теперь на моём личном. И доступа к нему у тебя нет. А твою карту… — его палец снова замер над экраном, а затем решительно нажал на виртуальную кнопку, — …вот так… блокирую. По причине безопасности.
Он поднял на неё глаза. В них не было ни гнева, ни обиды. Только пустота и холодная, отстранённая решимость хирурга, который только что ампутировал безнадёжно больную конечность. Он убрал телефон обратно в карман. Действие было завершено.
— Всё. Иди выпендривайся. Только теперь за свой счёт.
Ира стояла посреди комнаты, в своём новом, невероятно дорогом платье. Оно вдруг показалось ей нелепым, чужим, как сценический костюм, из которого выгнали актрису посреди спектакля. Слова застряли у неё в горле. Воздух в квартире стал плотным и тяжёлым, его было трудно вдыхать. Она только что проиграла войну, даже не успев понять, что она началась по-настоящему.
Первым было оцепенение. Оно длилось, может быть, секунд десять — долгих, гулких, как удары сердца в пустой комнате. Ира стояла, глядя на то место, где только что был Павел, который уже развернулся и спокойно пошёл на кухню, будто ничего не произошло. Она судорожно выхватила из сумочки свой телефон, дрожащими пальцами открыла банковское приложение. Экран безжалостно подтвердил его слова: ноль на счёте и красная плашка «Карта заблокирована». Реальность обрушилась на неё, как ледяной водопад.
Оцепенение сменилось яростью. Не той громкой, показательной яростью, которую она демонстрировала пять минут назад, а другой — низкой, животной, рождённой из унижения и бессилия. Она пошла за ним на кухню. Он стоял у столешницы и методично наливал себе стакан воды из фильтра. Его спина была абсолютно прямой и спокойной.
— Так вот ты какой, значит? — прошипела она, останавливаясь в дверном проёме. — Решил поиграть в хозяина? Думаешь, если перекрыл мне кислород, я теперь буду ползать у твоих ног?
Павел медленно допил воду, поставил стакан в раковину и только потом обернулся. Он посмотрел на неё так, будто видел впервые. Не как на жену, а как на чужого, постороннего человека, который почему-то кричит у него на кухне.
— Я не хочу, чтобы ты ползала, Ира. Я хочу, чтобы ты перестала жить в иллюзиях.
— В иллюзиях? — она шагнула вперёд, её голос начал набирать силу. — Моя единственная иллюзия — это то, что я вышла замуж за мужчину! А не за бухгалтера в поношенных штанах, который считает каждую салфетку в ресторане! Мужчина решает проблемы! Он зарабатывает больше, он крутится, он делает так, чтобы его женщина ни в чём не нуждалась! А ты? Ты можешь только отнимать!
Она ждала ответного удара. Что он вспылит, начнёт оправдываться, кричать, что он и так работает на двух работах. Но он молчал. Он просто смотрел на неё, и это молчание было хуже любого крика. Оно обесценивало все её слова, превращало её страстную обвинительную речь в жалкий, бессмысленный шум.
Видя, что её атака не достигла цели, она сменила тактику, переходя на личности, на самое больное.
— У Ленки муж, даже бывший, оставил ей и квартиру, и машину, и счёт в банке, чтобы она не чувствовала себя ущемлённой. Потому что он мужик, даже на разводе! А Светин Вадим? Он что, спрашивает у неё, сколько стоит её очередная сумка? Он просто даёт карту и говорит: «Милая, купи себе всё, что хочешь». Потому что он её любит и уважает! А ты… Ты меня просто ненавидишь. Ненавидишь за то, что я красивее тебя, успешнее в общении, за то, что люди ко мне тянутся, а от тебя шарахаются, потому что от тебя за версту несёт этой твоей тоской и мелочностью!
Она выплеснула всё. Самые ядовитые, самые жестокие слова, которые копились в ней годами. Она хотела ранить его, зацепить за живое, пробить эту его броню. Павел выдержал паузу, а затем спокойно ответил, глядя ей прямо в глаза:
— Если муж Ленки и муж Светы так хороши, возможно, тебе стоило выходить замуж за них. Но ты почему-то здесь.
Он развернулся и вышел из кухни, оставляя её одну посреди комнаты. Её пламенная речь разбилась о его ледяное безразличие. Она стояла в своём роскошном платье, которое теперь казалось карнавальным костюмом на похоронах, и понимала, что все её привычные инструменты — крик, упрёки, сравнения, давление на жалость и мужское эго — больше не работают. Он просто выключил звук. И в этой новой, оглушающей тишине она впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему бедной.
Время застыло. Ира не знала, сколько она простояла на кухне, глядя в пустоту. Подруги уже, наверное, собирались в ресторане, ждали её звонка, слали сообщения, которые вибрировали в её сумочке глухо и раздражающе. Она прошла в спальню, и каждый шаг отдавался в голове гулким эхом. Шёлковое платье, ещё полчаса назад бывшее её доспехом и знаменем, теперь ощущалось на коже как липкая паутина. Она стянула его с себя резким, злым движением. Ткань соскользнула с тела и безвольной, поникшей тряпкой упала на пол у её ног — комок цвета пыльной розы на тёмном паркете.
Она села на край кровати в одном белье. Холод простыни обжёг кожу. Впервые за много лет она почувствовала себя голой не в эротическом, а в самом унизительном смысле этого слова. Обнажённой, беззащитной и выставленной на всеобщее обозрение, хотя в комнате она была одна. Весь её мир, такой тщательно выстроенный, такой яркий и блестящий на публике, рухнул в одно мгновение от нескольких нажатий пальца на экране телефона.
В дверях появился Павел. Он не зашёл, а просто встал, прислонившись плечом к косяку. На нём больше не было маски усталости. Его лицо было спокойным, почти безмятежным. Это было лицо человека, который принял тяжёлое, но единственно верное решение и больше не сомневается.
— Чтобы ты понимала, это не на один вечер, — начал он ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Это не наказание и не истерика. Это наши новые правила.
Ира подняла на него глаза. В них больше не было огня, только холодный пепел. Она молчала, ожидая продолжения.
— Я буду, как и прежде, оплачивать квартиру, коммунальные услуги и покупать продукты. Самые обычные продукты из супермаркета. Я заплачу за твою страховку и за бензин для твоей машины, пока она у тебя есть. Это — базовые потребности семьи. Я их закрываю. Всё остальное — рестораны с подругами, новая одежда, косметологи, маникюры, сумочки и «просто порадовать себя» — это теперь твоя зона ответственности. У тебя есть работа, есть зарплата. Пожалуйста, трать её так, как считаешь нужным.
Он говорил так, будто зачитывал условия договора. Ни упрёка, ни злорадства, ни даже нотки обиды. Просто констатация факта. Эта деловитость ранила сильнее, чем любой скандал. Она означала конец. Не обязательно конец брака, но конец той их жизни, которую она знала.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — тихо спросила она. Это был её последний козырь, последняя слабая попытка надавить на жалость, на страх её потерять.
Павел посмотрел на неё долго, изучающе. В его взгляде она тщетно пыталась найти хоть тень сожаления.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, Ира. Я хочу, чтобы ты осталась. Но осталась как партнёр, а не как дорогой и очень капризный проект, который я больше не могу финансировать. Мой ресурс закончился. Не только финансовый, но и эмоциональный. Если эти условия для тебя неприемлемы и ты решишь уйти — я не буду тебя останавливать. Это будет твой выбор.
И в этот момент она поняла, что проиграла окончательно. Ультиматум, который не страшно потерять, — это не ультиматум. Её уход больше не был для него трагедией. Он был лишь одним из возможных вариантов развития событий, к которому он был морально готов.
Она обвела взглядом комнату. Итальянская мебель, которую она выбирала три месяца. Картина модного художника на стене. Шёлковые шторы, заказанные по каталогу из Франции. Раньше она видела во всём этом своё безупречное чувство вкуса. Теперь она видела только его деньги. Она жила в его квартире, спала на его кровати, ела его еду и носила одежду, купленную на его средства. Она не была хозяйкой. Она была содержанкой, которая переоценила свою значимость и нарушила негласные правила игры.
В сумочке на туалетном столике снова завибрировал телефон. Светин звонок. Настойчивый, требовательный. Ира смотрела на мигающий экран, и её охватил ледяной ужас. Что она ей скажет? «Извини, Света, посиделок не будет, муж заблокировал карту»? Это было немыслимо. Признаться в таком — значило расписаться в собственном крахе, стать предметом для жалости и пересудов в их блестящем мирке.
Она сбросила вызов и, собрав последние силы, напечатала сообщение: «Светик, прости, не приеду. Что-то голова раскалывается, отравление, наверное. Отдыхайте без меня».
Отправив ложь, она отшвырнула телефон. Он глухо стукнулся о мягкий ковёр. В наступившей тишине Ира смотрела на скомканное розовое платье на полу. Оно лежало там, как сброшенная змеиная кожа. Кожа той женщины, которой она больше никогда не будет. Война закончилась, так и не начавшись. И впервые в своей жизни она почувствовала себя по-настоящему одинокой и бедной. Не потому, что на её счету был ноль, а потому, что у неё не осталось ничего, кроме вещей, которые ей не принадлежали…
