— Давай просто решим, Костя. Либо мы едем в сентябре, либо не едем вообще. Я не собираюсь снова ждать, пока ты «почувствуешь настроение». Билеты дорожают каждый день.
Лена стояла у плиты, помешивая в сковороде овощи. Её движения были резкими, выверенными — лопатка с сухим стуком ударялась о чугунное дно. Константин сидел за кухонным столом, лениво листая ленту в телефоне. Он даже не поднял головы. Этот разговор они вели уже неделю, и он научился пережидать её вспышки, как пережидают дождь под навесом.
— Лен, ну куда торопиться? Сентябрь ещё не скоро. Успеем. Всегда успеваем.
— Вот именно, Костя. Мы всегда «успеваем» в последний момент. Покупаем самое дорогое, летим в самое неудобное время. Я просто хочу один раз всё сделать по-человечески. Запланировать. Тем более что это, может быть, наш последний такой отпуск на ближайшие пару лет.
Она сказала это как бы между прочим, но оба поняли, что именно было вложено в эту фразу. Негласное «пока не появится ребёнок». Эта тема витала в воздухе их квартиры уже давно, становясь то фоновым шумом, то главной причиной глухих, изматывающих ссор. Он поднял на неё взгляд. Его лицо было спокойным, почти скучающим, но что-то в уголке рта едва заметно дёрнулось.
— Что значит «последний»?
— То и значит. Мы же говорили. После тридцати тянуть уже некуда. Врачи говорят, что сейчас самое время. Мы откладывали, пока ты не получишь повышение, пока не доделаем ремонт… Всё, Костя. Все условия выполнены. Пора.
Она выключила плиту и повернулась к нему, прислонившись бедром к столешнице. Она смотрела на него в упор, и её взгляд был требовательным и ясным. Она ждала не просто ответа про отпуск. Она ждала подтверждения их общего будущего.
Константин медленно положил телефон на стол экраном вниз. Он провёл рукой по лицу, будто стирая с него маску безразличия. Он смотрел куда-то мимо неё, на блик света на дверце холодильника.
— Я не хочу сейчас об этом, — тихо сказал он.
— А я хочу. Когда ещё? Когда мне стукнет сорок? Когда твоё «позже» превратится в «никогда»? Ты обещал, Костя. После ремонта. Ремонт закончен три месяца назад.
Его плечи опустились. Он выглядел бесконечно уставшим. Казалось, невидимый груз, который он носил много лет, окончательно его раздавил. Он вздохнул, и этот вздох был полон не досады, а какого-то финального, смертельного смирения.
— Потому что никакого ребёнка не будет. Никогда.
Слова упали в пространство кухни негромко, почти буднично. Но от них зазвенел воздух. Лена замерла. Лопатка, которую она всё ещё держала в руке, выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим пластиковым стуком упала на пол. Она не заметила. Весь мир сузился до его лица, до его губ, произнёсших эти слова. Шум работающего холодильника вдруг стал оглушительным. Секундная стрелка на настенных часах начала отбивать время с пугающей отчётливостью.
Он наконец посмотрел на неё. В его глазах не было злости или вызова. Только опустошение и что-то похожее на вину.
— Я не могу, Лен. И не хочу. Я думал, что смогу. Думал, что со временем это желание появится, что я повзрослею, захочу всего этого… Но этого не произошло. И уже не произойдёт. Я не готов становиться отцом. Это не моё.
Он говорил, а она молчала. Её мозг, до этого работавший в режиме бытового спора, лихорадочно пытался обработать новую информацию. Она не плакала. Она не кричала. Она просто смотрела на него, и в её сознании, как на старой киноплёнке, начали прокручиваться кадры. Вот они выбирают квартиру, и он говорит: «Эту комнату сделаем детской, тут света много». Вот юбилей её матери, и он поднимает тост: «За будущих внуков, которых мы вам обязательно подарим». Вот бессонная ночь два года назад, после неудачной попытки, и он обнимает её, шепча: «Ничего, родная, в следующий раз всё получится…».
Каждое воспоминание, которое раньше было тёплым и обнадёживающим, на её глазах превращалось в уродливую, чудовищную ложь. Он не просто обманывал её сейчас. Он лгал всегда. Он строил декорации их будущего, прекрасно зная, что спектакля никогда не будет.
Ледяное спокойствие начало заполнять её изнутри, вытесняя шок. Эмоции умерли, не успев родиться. Остался только холодный, аналитический ум, который с ужасающей ясностью осознал масштаб предательства. Она сделала вдох. Он получился ровным, без единого сбоя. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её собственный взгляд стал твёрдым, как сталь.
— Давно?
Одно это слово, произнесённое без всякой интонации, заставило Константина вздрогнуть. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, града вопросов. Но этот короткий, как выстрел, запрос конкретики был хуже. Он требовал ответа, от которого нельзя было увернуться.
— Лен, это не так просто… Это не было решением одного дня. Оно как-то… зрело.
— Я не спрашиваю, как оно зрело, Костя. Я спрашиваю, как давно ты знал. Знал, что ничего не будет, но продолжал играть в эту игру. Год? Два?
Он молчал, вперившись взглядом в узор на клеёнке. Он чувствовал себя подсудимым, и эта ярко освещённая кухня вдруг превратилась в безжалостную комнату для допросов. Лена обошла стол и встала напротив, разделяя их пространство, как барьер. Она не скрещивала руки на груди, не принимала закрытых поз. Она просто стояла, и её открытость была пугающей.
— Пять, — выдавил он наконец, не поднимая глаз.
— Пять.
Она повторила это слово так, будто пробовала его на вкус. Будто взвешивала на ладони. Пять лет. Вся их совместная жизнь. Она медленно кивнула, словно подтверждая какой-то свой внутренний диагноз.
— Хорошо. Тогда давай вспомним. Три года назад мы покупали эту квартиру. Ты помнишь, что ты сказал про маленькую комнату, ту, что с окном во двор?
Он поднял на неё затравленный взгляд. Он помнил. Конечно, он, чёрт возьми, помнил.
— Я сказал… что там будет хорошая детская.
— Верно. Детская. Ты выбирал обои со смешными зверюшками в каталоге. Ты говорил, что солнечная сторона — это то, что нужно. Ты уже тогда знал, что в этой комнате никто и никогда не будет жить? Ты стоял рядом со мной, держал меня за руку и врал?
— Я думал, всё изменится! — его голос сорвался, в нём появились оправдательные, жалкие нотки. — Я надеялся, что если мы создадим все условия, то я… захочу. Что это чувство придёт само.
— Чувство не пришло, — констатировала она с холодным бесстрастием хирурга, сообщающего о неудачной операции. — Ладно. Идём дальше. Юбилей моей мамы. Два года назад. Твой тост. Ты помнишь свой тост, Костя?
Он сглотнул. Память услужливо подсунула ему картинку: ресторан, десятки гостей, лица родственников, обращённые к нему. И он, с бокалом в руке, уверенный и улыбающийся.
— Я… желал здоровья. И…
— И говорил, что надеешься в скором времени порадовать её новым статусом бабушки. Моя мама плакала от счастья. Все гости аплодировали. Это тоже была часть твоего плана по «созданию условий»? Публичная ложь помогает лучше почувствовать отцовский инстинкт?
— Это были просто слова, Лен! Торжественный момент, все так говорят… Я не мог сказать что-то другое!
— Ты мог промолчать, — отрезала она. Её голос стал ещё тише, но приобрёл твёрдость металла. — Ты мог просто пожелать ей здоровья. Но ты выбрал ложь. Красивую, обнадёживающую ложь. Ты подарил надежду не только мне, но и ей.
Она сделала ещё один шаг, сокращая дистанцию. Теперь она стояла почти вплотную к столу.
— А теперь самое интересное, Костя. Наш отпуск в Италии. Полтора года назад. Та ночь в номере с видом на море. Когда мы долго говорили, и ты сам сказал, что пора. Что ты готов. Что мы перестаём предохраняться. Ты помнишь это?
Он съёжился на стуле, словно её слова были физическими ударами. Это воспоминание было самым страшным, самым стыдным.
— Помню.
— Ты смотрел мне в глаза и говорил, что хочешь ребёнка от меня. Ты и тогда врал? В тот самый момент?
Он молчал. Что он мог сказать? Что в тот момент желание сделать её счастливой пересилило его собственную правду? Что он надеялся на чудо? Любой ответ был бы чудовищен. Его молчание было ответом.
Она смотрела на него ещё несколько секунд. Её лицо было похоже на маску — ни единой эмоции, ни одного дрогнувшего мускула. Она закончила. Картина была полной. Пазл из пяти лет лжи сложился в уродливое, законченное полотно. Она молча развернулась и, не глядя на него, пошла из кухни. Её шаги были ровными и тихими. Она не пошла в прихожую. Она направилась в спальню.
Константин остался один на кухне. Он слышал, как Лена ушла, но не мог заставить себя обернуться. Её тихие, ровные шаги по коридору были громче любого крика. Он сидел, ссутулившись, и смотрел на свои руки, лежащие на столе. Они казались ему чужими, принадлежащими какому-то другому, бесхребетному человеку, который только что разрушил всё. Воздух на кухне загустел, стал тяжёлым, пропитанным запахом остывающего ужина и невысказанных слов. Тиканье настенных часов превратилось в методичные удары молотка по его вискам.
На мгновение в нём вспыхнула слабая, идиотская надежда. Может, она пошла за вещами? Может, сейчас соберёт сумку и уйдёт, и этот кошмар закончится? Это было бы просто и понятно. Но он знал её. Лена никогда не выбирала простых путей.
Из спальни не доносилось ни звука. Ни всхлипов, ни грохота выдвигаемых ящиков. Эта тишина была хуже, чем скандал. Она была зловещей, как затишье перед бурей. Он услышал тихий скрип — будто она встала на табуретку. Затем глухой шорох, словно что-то тяжёлое и картонное сдвинули с места на верхней полке шкафа. Что там? Что она там делает? Этот вопрос забился в его голове панической птицей. Он невольно напрягся, весь превратившись в слух, ожидая следующего звука, который мог бы подсказать, что его ждёт.
И вот шаги послышались снова. Такие же неторопливые, размеренные. Она возвращалась. Он не обернулся, но почувствовал, как изменилась атмосфера, когда она вошла обратно на кухню. Она несла что-то в руках. Он увидел это боковым зрением.
Лена обошла стол и поставила предмет прямо перед ним. Это была обычная обувная коробка из плотного серого картона. Без надписей, без рисунков. Просто анонимный ящик, хранящий что-то внутри. Она поставила его на стол небрежно, но в то же время с какой-то ритуальной точностью. Глухой стук дна о клеёнку стал финальным аккордом в его допросе.
Константин поднял на неё глаза. Её лицо по-прежнему ничего не выражало. Оно было гладким и непроницаемым, как речной камень. Она посмотрела не на него, а на коробку. Затем её пальцы легко подцепили крышку и сняли её.
Внутри лежали вещи.
Первым, что бросилось ему в глаза, была пара крошечных пинеток. Белоснежные, из мягкой шерсти, связанные аккуратной, ровной вязкой. Он никогда их не видел. Рядом лежали две детские книжки в ярких глянцевых обложках с забавными картинками. Он смутно припомнил, как она как-то принесла их из магазина, сказав, что купила «для дочки подруги». Он тогда ещё усмехнулся, не придав этому значения. Под книжками виднелся уголок какой-то деревянной игрушки — гладко отполированной, тёплого медового цвета.
Это был не просто набор детских вещей. Это была коллекция надежд. Материальное воплощение её мечты, которую она тихо, втайне от него, собирала все эти годы. Каждый предмет в этой коробке был доказательством его лжи, немым укором его предательству. Он смотрел на эти крошечные пинетки и физически ощущал, как они превращаются в гири, которые тянут его на дно.
Лена обвела взглядом содержимое коробки, словно патологоанатом, изучающий причину смерти. Затем она снова подняла свои пустые, холодные глаза на него. Её губы едва заметно шевельнулись.
— Вот.
Её голос был ровным, безжизненным. Как будто она комментировала прогноз погоды, а не выносила приговор их браку.
— Это наша семья. Та, которую ты убил, так и не дав ей родиться. Теперь это твоё. Живи с этим.
Константин смотрел в коробку, и ему казалось, что он смотрит в открытую могилу. Могилу, вырытую для кого-то другого, но в которой лежать придётся ему. Эти вещи — пинетки, книжки — они были не просто предметами. Они были живыми. Они дышали её надеждой, её ожиданием, её любовью. И он, как последний трус, позволил этой любви расти, зная, что в конце сам же её и убьёт. Он поднял на неё взгляд, полный отчаянной, запоздалой мольбы.
— Лен… Я не знал, как сказать. Я боялся тебя потерять. Я думал, что если буду тянуть, то…
— То что? — её голос прервал его на полуслове, он был острым, как осколок стекла. — Что я сама догадаюсь? Что моя мечта просто умрёт от старости, и я не замечу? Или что однажды я проснусь и скажу: «Знаешь, дорогой, а я передумала, давай лучше купим мотоцикл»? Ты на это рассчитывал?
Она обошла стол и встала прямо перед ним, так близко, что он мог чувствовать ледяной холод, исходящий от неё. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни боли, ни ненависти. Там была пустота и презрение.
— Так ты всё это время врал?! Ты смотрел мне в глаза и говорил «позже», что мы ещё успеем завести детей, зная, что этого «позже» никогда не будет?! Ты украл у меня годы, Костя, самые важные годы!
— Просто…
— Ты не просто обманывал. Ты питался моей надеждой. Ты строил свой уютный мирок на фундаменте моей мечты, зная, что этот фундамент — гнилой. Ты не мужчина, который боится ответственности. Ты вор. Ты украл моё время. Украл моё тело, которое ждало, верило твоим обещаниям. Украл моё будущее.
Каждое её слово было не ударом, а точным хирургическим разрезом, вскрывающим самую суть его ничтожества. Он хотел что-то сказать, возразить, оправдаться, но язык прилип к нёбу. Он понял, что любые слова сейчас будут лишь подтверждением её правоты. Он был разоблачён. Полностью.
Лена молча протянула руку и взяла из коробки одну из пинеток. Она повертела её в пальцах, рассматривая ровные петли, аккуратный узор. Она делала это с отстранённым любопытством исследователя, изучающего незнакомый артефакт. Затем она нашла кончик нити.
На его глазах, медленно, без единого лишнего движения, она потянула за него.
Первая петля распустилась. Затем вторая, третья. Аккуратный, плотный узор начал исчезать, превращаясь в рыхлую, волнистую линию. Она не отрывала от него взгляда, пока её пальцы методично разрушали то, что когда-то с такой любовью создавали. Шерстяная нить с тихим шорохом скользила сквозь петли, и этот звук был единственным в мёртвой тишине кухни.
Крошечный ботиночек, символ их несостоявшегося будущего, таял в её руках. Он превращался в хаотичный, бесформенный клубок. Константин смотрел на это, и ему казалось, что это не нитки распускают у него на глазах, а саму ткань его жизни. Он не мог пошевелиться, не мог дышать. Он был парализован этим холодным, жестоким, медитативным процессом уничтожения.
Когда пинетка полностью исчезла, превратившись в жалкую горстку белой пряжи у неё на ладони, она остановилась. Она посмотрела на то, что осталось, а затем разжала пальцы. Спутанный клубок ниток упал на стол рядом с коробкой. Упал с едва слышным, мягким стуком.
Она развернулась. И пошла к выходу из кухни. Не быстро и не медленно. Она не обернулась. Не сказала ни слова на прощание. Просто ушла, оставив его одного. Одного за столом, перед коробкой, полной мёртвых надежд, рядом с которой лежал маленький белый клубок — всё, что осталось от их семьи…
