— Я тебе друг или кто?! Дай мне свою машину на выходные съездить на дачу, что тебе, жалко? У меня шашлыки срываются!
Лёха не стоял на месте. Он нарезал круги по идеально чистому ламинату в гостиной Кирилла, от дивана к окну, от окна к книжному стеллажу и обратно. Каждый его разворот был резким, нервным, словно пол под ногами обжигал ему подошвы. Его плечи были напряжены, лицо покраснело, а руки то взлетали вверх, описывая трагедию вселенского масштаба, то бессильно падали вдоль тела. Он был похож на разъярённого шмеля, запертого в стеклянной банке, — много шума, много хаотичного движения, много показного отчаяния.
Кирилл сидел в кресле. Он не откинулся на спинку, не закинул ногу на ногу. Его поза была нейтральной, собранной. В руках он держал остывшую чашку с кофе, но не пил из неё, а лишь слегка покачивал, наблюдая за тёмной жидкостью. Он молча смотрел на своего друга, и его спокойствие было густым, плотным, почти осязаемым. Оно действовало на Лёху, как красная тряпка на быка, заставляя того повышать обороты.
— Ты вообще понимаешь? Моя колымага сдохла окончательно. В сервисе сказали — минимум неделя. Неделя, Кирилл! А ребята уже там, мясо маринуется, баня топится! Всё на мне держится! Я им обещал! И что я им теперь скажу? Извините, друг-жлоб машину зажал? Твоя-то стоит под окном, пылится. Новая, муха не сидела. Что с ней за два дня случится? Я же не гонять на ней буду, аккуратно доеду и всё.
Это был не вопрос. Это был ультиматум, завёрнутый в дружескую просьбу. Кирилл знал эту манеру Лёхи — создавать вокруг себя атмосферу катастрофы, в которой единственным спасителем мог стать только тот, к кому он обращался. И отказ в такой ситуации автоматически приравнивался к предательству. Раньше это работало. Кирилл вздыхал, ворчал, но в итоге давал — деньги в долг, свой новый перфоратор, ключи от квартиры на время отпуска. Но сегодня что-то изменилось. Он просто сидел и смотрел, как Лёха исполняет свой привычный спектакль, и впервые не чувствовал ни капли вины. Только холодное, отстранённое любопытство.
Лёха остановился прямо перед его креслом, нависнув сверху. От него пахло потом и дешёвым парфюмом.
— Кирилл, ну ты чего молчишь? Как будто я у тебя почку прошу. Это же просто железяка! Вещь! А у нас дружба. С первого класса вместе. Помнишь, как я тебя от старшаков отмазал? А как мы на последнюю двадцатку пиво покупали? Ты что, всё забыл? Выручи, по-братски!
Он говорил это с надрывом, заглядывая в глаза, пытаясь найти там отклик, сочувствие, привычную мягкость, на которую он всегда мог надавить. Но глаза Кирилла оставались спокойными и непроницаемыми, как тёмное стекло. Он медленно поставил чашку на маленький столик рядом с креслом, аккуратно, без единого звука. Потом поднял взгляд на побагровевшее лицо друга.
— Конечно, не жалко, — его голос прозвучал ровно и буднично, без малейшего намёка на эмоции. — Дружба — это святое.
Лицо Лёхи моментально разгладилось. Напряжённые складки у рта и на лбу исчезли, сменившись широкой, почти детской улыбкой облегчения. Он шумно выдохнул, словно до этого момента вообще не дышал, и по-свойски хлопнул Кирилла по плечу. Удар получился довольно сильным, заставив того слегка качнуться.
— Фух, ну слава богу! Я уж думал, ты занудствовать начал! — прогремел он, и его голос снова наполнил комнату жизнью и басовитыми вибрациями. — Вот это по-нашему! Я знал, что ты не подведёшь, старик! Ключи, документы давай, и я полетел. Мне ещё за мангалом заехать надо!
Он уже повернулся в сторону прихожей, готовый на ходу подхватить ключи и умчаться навстречу дымному запаху шашлыка и весёлой компании. Но Кирилл не двинулся с места. Он плавно, без единого резкого движения, поднялся из кресла, обошёл Лёху и направился не к вешалке с ключами, а к своему рабочему столу в углу комнаты. Лёха замер на полпути, недоумённо наблюдая за его действиями.
Кирилл включил принтер. Тихое жужжание нарушило победную атмосферу, которую Лёха уже успел создать. Через несколько секунд из устройства медленно выполз аккуратный лист формата А4, испещрённый мелким, ровным шрифтом. Кирилл взял его, вернулся к журнальному столику, положил бумагу сверху и достал из ящика стола шариковую ручку.
— Вот, — сказал он всё тем же спокойным голосом. — Подпиши.
Лёха подошёл ближе, с недоумением глядя то на друга, то на лист. Он наклонился, и его улыбка начала медленно сползать с лица, уступая место растерянности. Сверху крупными буквами было напечатано: «ДОГОВОР КРАТКОСРОЧНОЙ АРЕНДЫ ТРАНСПОРТНОГО СРЕДСТВА БЕЗ ЭКИПАЖА».
— Это что такое? — он ткнул в бумагу пальцем, словно боясь к ней прикоснуться. — Ты что, шутишь?
— Нисколько, — Кирилл сел обратно в кресло, приняв прежнюю собранную позу. — Это стандартный договор. Просто формальность, чтобы всё было по-честному, как ты и любишь — по-братски. Здесь мы фиксируем текущее состояние машины, — он постучал ручкой по одному из пунктов, — чтобы не было потом вопросов про царапины, которых «вроде бы не было». Отмечаем точный пробег и уровень бензина в баке. Вернуть нужно будет с таким же.
Он говорил медленно, методично, словно объяснял условия банковского вклада нерадивому клиенту. Каждый его слог был пропитан ледяной логикой, не оставляющей места для эмоций.
— Вот здесь, — его ручка переместилась ниже, — ты вписываешь свои паспортные данные. И ставишь подпись вот под этим пунктом. Он самый важный. О полной материальной ответственности в случае любого ущерба. ДТП, поломка по твоей вине, штрафы с камер, пробитое колесо — всё это твоя зона ответственности. Я же должен быть уверен, что получу машину обратно в том же виде, в котором отдал. Это ведь справедливо, правда?
Лёха выпрямился. Его лицо из растерянного стало каменно-непонимающим. Он смотрел на Кирилла так, будто видел его впервые в жизни. Розыгрыш затянулся и перестал быть смешным.
— Ты… ты это сейчас серьёзно?
— Абсолютно, — без тени улыбки ответил Кирилл.
И тут плотину прорвало. Лёха побагровел. Кровь бросилась ему в лицо так яростно, что, казалось, сейчас брызнет из ушей.
— Ты что, мне не доверяешь?! Мы столько лет дружим, а ты мне бумажку подсовываешь, как какому-то чужому человеку с улицы?!
Кирилл поднял на него свой холодный, спокойный взгляд.
— Доверяю, — отчеканил он, и в его голосе не было ни капли тепла. — Настолько, что готов закрепить наше доверие на бумаге. Подписывай. Или ты не уверен, что сможешь выполнить такие простые и честные условия?
Лёха издал странный, булькающий звук — не то смех, не то кашель. Он оттолкнул от себя стол, на котором лежал злополучный лист, будто тот был раскалённым. Бумага соскользнула на пол, но никто из них даже не посмотрел на неё. Вся энергия в комнате сконцентрировалась в пространстве между двумя мужчинами, которые ещё десять минут назад считали себя лучшими друзьями.
— Ах вот ты какой, Кирилл… — протянул он, и в его голосе зашипел яд. — Я-то думал, ты просто педант. А ты, оказывается, счетовод. Душный, мелочный счетовод. У тебя, наверное, тетрадочка есть, да? Куда ты всё записываешь: кто тебе сколько должен, кто на твой коврик не так наступил.
Он снова начал своё движение по комнате, но теперь это было не суетливое метание, а медленное, хищное кружение. Он словно искал слабые места в обороне Кирилла, выцеливая, куда ударить побольнее.
— Я теперь всё понимаю. Понимаю, почему ты всегда так скрупулёзно высчитывал свою долю в кафе, до копейки. Не дай бог за друга лишний рубль заплатить! Понимаю, почему ты мне неделю названивал из-за того перфоратора, который я у тебя брал. Неделю! Будто я его украсть хотел! Это же просто вещи, Кирилл! Бездушные железки, пластмасски! А ты носишься с ними, как с сокровищами, потому что у тебя больше ничего нет!
Обвинения летели, как камни. Лёха вытаскивал из памяти мелкие, давно забытые эпизоды и выворачивал их наизнанку, превращая обычную аккуратность в патологическую жадность, а просьбу вернуть свою вещь — в унизительное недоверие. Он упивался собственной праведностью, выставляя себя широкой душой, страдающей от мелочности своего друга.
Кирилл слушал его молча, но его лицо неуловимо менялось. Спокойствие никуда не делось, но оно стало острее, как заточенный нож. Когда Лёха на мгновение замолчал, чтобы перевести дух, Кирилл заговорил. И его тихий голос прозвучал в комнате оглушительно.
— Перфоратор. Мой новый перфоратор «Макита». Ты взял его на дачу и оставил под дождём на веранде. Когда я за ним приехал через неделю твоих «завтраков», патрон уже начал ржаветь. Я ничего тебе не сказал тогда. Просто забрал, почистил и смазал.
Лёха на секунду опешил от такой убийственной конкретики, но тут же нашёлся.
— Подумаешь! Ржавчина! Отчистил же! А гонору-то было! Но дело не в этом! Дело в твоём отношении! Ты не умеешь дружить, ты умеешь только пользоваться! Тебе удобно, что я есть — весёлый, лёгкий на подъём, всегда готовый помочь! А как только от тебя что-то нужно, ты сразу в свою раковину прячешься и выставляешь колючки из правил и договоров!
Это был сильный удар. Но Кирилл даже не пошатнулся.
— Помочь? — он медленно поднялся с кресла, и теперь они стояли друг напротив друга. — Твоя «помощь», Лёша, всегда чего-то стоит. Ты помог мне перевезти диван, а потом три месяца при каждом удобном случае напоминал мне об этом, выпрашивая скидку на ремонт у моего отца. Ты «по-дружески» посидел с моим котом, а я потом нашёл под диваном прожжённый сигаретой след на новом ламинате. Ты помнишь об этом?
— Это случайность! — взвизгнул Лёха. — Ты придираешься к мелочам!
— А пять тысяч, которые ты занял у меня три года назад «на недельку», на подарок своей тогдашней пассии? — в голосе Кирилла появился металл. — Это тоже мелочь? Ты их так и не вернул. Я не напоминал. Я просто запомнил. Я не веду тетрадку, Лёша. У меня просто хорошая память. И она мне подсказывает, что наша дружба — это улица с односторонним движением. И сегодня я просто решил поставить знак «въезд запрещён».
Он наклонился, поднял с пола договор и протянул его Лёхе.
— Так что эта бумажка — не оскорбление. Это просто счёт за проезд. Либо ты его оплачиваешь, либо ищешь другую дорогу.
Лёха смотрел на протянутый ему лист бумаги, который он сам только что скомкал бы в ярости, если бы не держал себя в руках. Теперь этот договор, предложенный Кириллом, выглядел как насмешка, как символ его унижения. Все факты были против него. Перфоратор, ламинат, деньги — он помнил всё это, но в его картине мира это были незначительные мелочи, издержки широкой натуры, которые настоящая дружба должна покрывать не глядя. А Кирилл не просто посмотрел — он выставил счёт.
Воздух в комнате стал плотным, тяжёлым. Лёха медленно поднял глаза от бумаги на лицо друга. И в этот момент его стратегия изменилась. Он больше не оправдывался. Он пошёл в атаку на саму личность Кирилла, целясь в то, что считал его ядром.
— А знаешь что? — его голос стал тихим, вкрадчивым и оттого ещё более мерзким. — Ты ведь наслаждаешься этим, да? Стоишь тут, в своей вылизанной квартире, в своих идеальных штанах, и судишь меня. Перебираешь мои косяки, как бухгалтер свои квитанции. Тебе это доставляет удовольствие. Ты всю жизнь мне завидовал.
Кирилл замер, но выражение его лица не изменилось. Он просто ждал.
— Да-да, завидовал! — Лёха поймал кураж, почувствовав, что нашёл слабое место. — Завидовал, что я умею жить! Умею рисковать, ошибаться, веселиться! У меня всегда полно друзей, девчонок, движухи! А у тебя что? Работа, дом, эта твоя идеальная машина, которую ты полируешь чаще, чем общаешься с людьми. Ты не живёшь, ты функционируешь. Соблюдаешь регламент. А я для тебя был как окошко в настоящую жизнь. И ты смотрел в него, осуждал, но втайне завидовал. А теперь решил это окошко закрыть. Поставить решётку из своих дурацких правил. Потому что моя свобода тебя бесит! Моя лёгкость тебя оскорбляет! Тебе проще поверить, что я плохой друг, чем признать, что ты — просто пустой, скучный человек.
Он выдохнул. Это было его самое сильное оружие — обесценить оппонента, выставить его мотивы низкими и жалкими. Он ждал ответного взрыва, крика, чего угодно, что подтвердило бы его правоту.
Но Кирилл ответил не сразу. Он спокойно взял договор из своих рук, аккуратно разгладил мятый край и положил его обратно на стол. А потом посмотрел на Лёху взглядом патологоанатома, изучающего интересный, но уже мёртвый организм.
— Зависть? Нет, Лёша. Чтобы завидовать, нужно, чтобы у тебя было что-то, чего бы я хотел. А у тебя нет ничего. Твоя «лёгкость» — это безответственность. Твоя «свобода» — это инфантилизм. Твои «друзья» — это временные собутыльники, которые разбегутся, как только у тебя закончатся деньги или идеи для веселья.
Каждое слово было ровным, холодным и било точно в цель. Кирилл не повышал голоса, и от этого его речь становилась ещё более весомой, превращаясь в окончательный приговор.
— Ты не окошко в настоящую жизнь. Ты — налог. Налог на прошлое, на общие детские воспоминания. Ежемесячный, негласный налог, который я платил своим временем, своими нервами, своими вещами и своими деньгами. Я платил его из какой-то дурацкой привычки, по инерции. А сегодня я просто решил посмотреть декларацию. И понял, что платить больше не хочу. Компания, в которую я инвестировал, — банкрот.
Лёха стоял и молчал. Вся его напускная ярость, весь его праведный гнев схлынули, оставив после себя звенящую пустоту. Он вдруг увидел себя со стороны — не широкой душой и рубахой-парнем, а мелким, суетливым попрошайкой, которого только что уличили в мошенничестве. Он хотел что-то крикнуть в ответ, оскорбить, но слова застряли в горле. Он был раздавлен. Уничтожен не криком, а спокойной, безжалостной правдой.
— Машина мне не нужна, — тихо, почти шёпотом, произнёс он, и это были его последние слова в этой квартире.
Он развернулся и пошёл к выходу. Не быстро, не медленно. Просто пошёл, как человек, которому больше некуда спешить. Его плечи были опущены, спина ссутулилась. Он казался меньше ростом, словно из него выпустили весь воздух. За ним тихо закрылась входная дверь, без хлопка, без шума.
Кирилл остался стоять посреди гостиной. Он подождал минуту, потом подошёл к столу, взял договор, аккуратно сложил его вдвое и убрал в ящик. Затем подошёл к окну и посмотрел вниз. Лёха пересёк двор и скрылся за углом дома. Шашлыки были окончательно сорваны. Как и дружба, которой никогда и не было…
