Телефонный звонок прорезал утреннюю рутину, как скальпель. Я знала, кто это.
Десять лет я ждала этого звонка.
— Ну, здравствуй, сестренка. Выпускают.
Голос Вероники совсем не изменился. Тот же бархат, та же ленивая сталь под ним.
— Я тебе не сестренка.
Я спокойно поливала фикус, не пролив ни капли. Десять лет тренировок. Руки больше не дрожали.
— Не начинай. Присылай деньги на такси. И жди. Буду через час.
Она не спрашивала. Она утверждала. Будто не было этих десяти лет, будто она вчера выходила из моей квартиры за хлебом.
— Адрес тот же? Ты куда-то едешь? — уточнила я ровным тоном.
В трубке на мгновение повисла недоуменная пауза. Она ожидала слёз, истерики, мольбы о прощении. Она всегда питалась чужими эмоциями.
— Не звони мне, домой я еду, Кира. К себе домой. К дочери.
Вот оно. Первое касание раскаленным железом. К дочери.
— У тебя нет дома, Вероника. А у Аглаи есть. Со мной.
Я поставила лейку на подоконник, ее пластиковое донышко глухо стукнуло о керамику.
— Ты совсем страх потеряла? — в ее голосе зашипел яд. — Ты забыла, кто должен был там сидеть? Кто мою жизнь украл?
Я усмехнулась. Краем глаза я видела, как в дверном проеме показалась сонная Аглая. Моя одиннадцатилетняя девочка, мое сокровище. Дочь Вероники.
— Я прекрасно помню, как ты, рыдая, паковала мои вещи в сумку. Как уговаривала взять на хранение «деньги друзей».
Как клялась, что это всего на пару дней. И как я случайно нашла твой дневник, где ты хвасталась, как ловко вешаешь все на «наивную дурочку Киру».
Вероника замолчала. Я знала, что она это помнит.
Помнит запах своих духов на пачках купюр. Помнит свой лживый, испуганный взгляд в зеркале прихожей.
Помнит, как я показала ей ту страницу из дневника, и ее лицо стало серым. Она думала, я сдам ее полиции.
Но я предложила выбор. И она выбрала сесть сама, но на меньший срок, чем светил ей, если бы вскрылось все.
Она ошиблась, думая, что я останусь той же дурочкой.
— Я приеду, и мы поговорим, — прошипела она, придя в себя. — И Аглая узнает, какая у нее тетя на самом деле. Героиня.
— Приезжай, — ответила я и посмотрела на дочь. — Только такси вызывай сама. И не на мой адрес. Сними себе номер в гостинице.
Я нажала отбой прежде, чем она успела ответить.
Аглая подошла и обняла меня сзади.
— Мам, кто звонил?
Я развернулась и поцеловала ее в макушку, вдыхая запах шампуня с ромашкой.
— Работа, солнышко. Просто работа.
Но я знала, что это не так. Моя десятилетняя работа по спасению ее души только что вошла в самую опасную фазу. Война, которую я считала оконченной, сегодня начиналась заново.
Вероника не сняла гостиницу. Она нашла меня сама.
Я ждала ее у школы Аглаи, за полчаса до конца уроков. Чутьё не подвело. Она стояла у ворот, в дешевом, но броском плаще, и курила тонкую сигарету, выпуская дым в серое небо.
Она изменилась. Появились жесткие складки у губ, взгляд стал колючим, оценивающим.
Но красота ее никуда не делась, только стала хищной, изголодавшейся. Тюрьма содрала с нее лоск, оставив суть.
— Шпионишь за мной? — она бросила окурок под ноги.
— Я пришла предложить тебе сделку.
Вероника рассмеялась. Тихо, безрадостно.
— Сделку? Ты? Мне? Кира, ты живешь в моей квартире, воспитываешь мою дочь на мои, между прочим, деньги. Это я должна предлагать тебе сделки. Например, убраться из моей жизни по-хорошему.
Она упивалась своей ролью жертвы. Она искренне верила, что это я ей должна.
— Я сниму тебе квартиру. Любую, какую захочешь. Дам денег, чтобы ты встала на ноги. Все, что нужно.
Я говорила спокойно, глядя ей прямо в глаза. Я пыталась. Ради Аглаи я была готова купить мир.
— Мне не нужны твои подачки.
— Это не подачки, Вероника. Это… компенсация. За твое время.
Она подошла вплотную. От нее пахло тюрьмой и дешевыми духами.
— Компенсация? Ты оцениваешь десять лет моей жизни в съемную хату? Ты неплохо устроилась, сестричка. На всем готовеньком.
Ее рука легла мне на плечо, пальцы сжались, как клещи.
— Я хочу видеть дочь. Сейчас.
— Ей нельзя. Это будет для нее шок. Я сказала ей, что ее мама… в долгой экспедиции. Геолог.
Я выбрала эту ложь, потому что она оставляла надежду. Глупая надежда, что Вероника вернется другой.
— Геолог? — Вероника отшатнулась, и на ее лице промелькнуло что-то похожее на изумление. А потом оно сменилось торжеством. — Ах ты, какая… Удобно, да? Сделала из меня героиню романа и живешь спокойно.
Она сделала шаг назад, оглядела меня с ног до головы. Мое пальто, сумку, прическу. В ее взгляде плескалась неприкрытая зависть.
— Знаешь, а я ведь могу ее просто забрать. Я — мать. У меня есть все права. А ты — никто. Просто тетя, которая врала ей одиннадцать лет.
Она знала, куда бить. Это был прямой удар под дых. Все мои попытки договориться, найти компромисс, рассыпались в прах.
— Не смей к ней подходить, — мой голос стал глухим.
— А то что? — она улыбнулась своей самой ядовитой улыбкой. — Снова подставишь меня? Не выйдет, милая. Я теперь ученая. В этот раз сидеть будешь ты. А я посмотрю, как моя дочь будет навещать в тюрьме свою любимую «мамочку».
Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. А я осталась стоять у школьных ворот, понимая, что она не блефует. Она не хотела денег. Она не хотела начинать новую жизнь.
Она хотела забрать мою.
Точка невозврата наступила во вторник. Вечером, когда мы с Аглаей делали уроки.
Она сидела над контурной картой, хмурила брови, а потом вдруг подняла на меня свои ясные, чистые глаза.
— Мам, а почему у тебя другая фамилия?
Я замерла с ручкой в руке. Сердце пропустило удар, а потом забилось тяжело и гулко.
— Что, солнышко?
— Мне сегодня тетя на улице сказала. Красивая такая. Спросила, как мои дела в школе. Сказала, что она моя настоящая мама. И что она скоро за мной приедет. И что ты ее обманула и посадила в тюрьму.
Она произнесла это буднично, как пересказывала параграф из учебника. Но я видела смятение в ее взгляде. Яд уже начал действовать.
— Она сказала, что ты меня у нее украла. Это правда?
Вот он. Финальный, непростительный удар. Вероника не просто нарушила запрет. Она ударила по самому святому. Она попыталась разрушить мир моего ребенка.
В этот момент что-то во мне окончательно окаменело. Вся моя жалость, остатки родственных чувств, надежда на мирное решение — все это испарилось. Осталась только выжженная земля.
— Нет, моя хорошая. Это неправда, — я обняла ее, чувствуя, как дрожат ее маленькие плечи. — Это очень злая, несчастная женщина, которая хочет сделать нам больно. Никогда с ней не разговаривай, слышишь?
Я уложила ее спать, прочитала сказку, дождалась, пока ее дыхание станет ровным. А потом вышла на кухню.
Больше никакой защиты. Только нападение. Она думает, что я та же наивная Кира, которую она подставила десять лет назад. Она не знает, кем я стала.
Я достала из шкафа старую шкатулку, которую не открывала много лет. Внутри, под слоем старых открыток, лежал ключ. Обычный ключ от банковской ячейки.
Десять лет я платила за эту ячейку. Десять лет я хранила там свой страховой полис.
В ячейке лежал тот самый дневник Вероники и пачка денег. Не вся сумма. А та ее часть, которую, как следовало из записей, Вероника взяла в долг у очень опасного человека. Взяла и «забыла» отдать, решив, что тюрьма ее спрячет.
Я достала телефон. Нашла в старой записной книжке номер. Пальцы не дрожали.
— Родион Сергеевич? Здравствуйте. Меня зовут Кира Бестужева. Десять лет назад моя сестра, Вероника, заняла у вас крупную сумму.
На том конце провода помолчали, а потом раздался низкий, спокойный голос.
— Я помню. И сестру твою помню. Найти не мог.
— Она нашлась, — сказала я. — Она вышла. И она хочет вернуть вам долг. Я могу вернуть вам деньги с процентами.
В обмен на то, что вы ей очень доходчиво объясните, что ей стоит уехать из этого города навсегда.
Я назначила Веронике встречу в безликом кафе у вокзала. Она пришла, источая триумф. Села напротив, положила на стол дорогую сумку, которую я не видела раньше.
— Ну что, надумала? — ее взгляд был насмешливым. — Готова освободить мою квартиру и вернуть мне дочь?
За два дня до этой встречи к ней в гостиницу зашли двое. Без угроз, без насилия.
Они просто показали ей ее фотографию и назвали сумму долга. И сказали, что Родион Сергеевич очень огорчен, что она так долго не выходила на связь.
Я видела по ее осунувшемуся лицу, что визит произвел впечатление. Но она все еще хорохорилась.
— Я молча пододвинула к ней по столу маленький конверт. Она с недоумением открыла его. Внутри был билет на поезд. В один конец. До Владивостока.
— Это что за шутки?
— Это твой шанс, Вероника. Единственный. Уехать и никогда не возвращаться.
Она расхохоталась, но смех вышел нервным.
— Ты думаешь, я испугалась твоих дружков? Я завтра же иду в опеку, а потом в полицию.
Я не стала спорить. Я просто включила диктофон на телефоне. Это был мой личный страховой полис.
Я наняла человека, который за скромную плату подсел к ней в баре накануне. Пьяная и уверенная в своей безнаказанности, Вероника была очень разговорчива.
Из динамика полился ее собственный голос. Хвастливый, злобный.
«…эта дура до сих пор думает, что я ее люблю. Она мне жизнь сломала, теперь я сломаю ее. А девчонка… да что девчонка, вырастет — спасибо скажет, что от такой мамаши ее избавила…»
Лицо Вероники менялось с каждой фразой. Самоуверенность утекала, сменяясь сначала недоумением, потом страхом, а затем — животной яростью.
— Кто… кто это? — прошипела она.
— Просто случайный знакомый. А вот этот дневник, — я положила на стол маленькую книжицу в синей обложке, — уже не случайность.
Она смотрела на дневник, как на змею.
— У тебя два пути. Первый — этот поезд. Ты исчезаешь. Второй… Эта запись, этот дневник и мои показания о вновь открывшихся обстоятельствах отправляются следователю.
Ты вернешься туда, откуда пришла. Но в этот раз — насовсем.
Она молчала. Вся ее хищная красота опала, как штукатурка.
— Ты… ты не посмеешь.
— Я одиннадцать лет воспитывала твою дочь, — мой голос был ровным и холодным, как лед.
— Я превратила ее из испуганного комочка в умную, добрую, счастливую девочку. Я буду защищать ее. От кого угодно. Особенно от тебя.
Она медленно протянула руку и взяла билет.
Я смотрела, как она уходит, не оборачиваясь. Не было ни радости, ни злорадства. Была только огромная, всепоглощающая усталость. И облегчение.
Прошло два года. Мы продали ту квартиру, стерев последние следы прошлого, и переехали в другой район, ближе к парку.
Разговор с Аглаей был. Не один. Я рассказывала ей правду порциями, аккуратно, как дают горькое лекарство. О том, что Вероника была ее мамой, но запуталась в жизни. О том, что она совершила ошибку. О том, что я, ее тетя, очень ее полюбила и решила стать ее мамой.
Я не врала, но и не вываливала на нее всю грязь. Я говорила о сложной судьбе, а не о предательстве. О слабости, а не о злом умысле.
Аглая слушала. Иногда плакала. Иногда задавала вопросы, от которых у меня самой перехватывало дыхание. «Она меня совсем не любила?», «Почему ты не рассказала раньше?».
А однажды, уже в новой квартире, когда мы развешивали на стенах ее рисунки, она вдруг сказала:
— Хорошо, что ты тогда не испугалась. И стала моей мамой.
В этой простой фразе было все. Принятие. Понимание. И прощение, которого я не заслуживала, но получила.
Ложь об «экспедиции» осталась в прошлом, и на ее месте выросла сложная, но честная связь.
Вероника не объявлялась. Я не знала, села ли она на тот поезд. Иногда мне казалось, что я вижу ее в толпе — мелькнет похожий силуэт, знакомый поворот головы. Но это были лишь призраки. Она исчезла, растворилась.
Я больше не ждала звонка. Страх, который жил со мной десять лет, ушел. Я перестала быть тюремщиком для самой себя.
Победа не ощущалась как триумф с фанфарами. Она была тихой. Она была в том, как Аглая смеется, рассказывая о школьных друзьях.
В том, как мы вместе выбираем обои для ее комнаты. В спокойных вечерах без оглядки на прошлое.
Я не стала жестче или злее. Но та наивная девочка, которую сестра отправила в тюрьму вместо себя, умерла окончательно.
Я поняла, что настоящая сила — не в умении прощать всех подряд. Она в умении очерчивать границы и защищать тех, кого любишь, чего бы это ни стоило.
Однажды мы гуляли в парке, и Аглая, уже почти подросток, спросила:
— Мам, а ты счастлива?
Я посмотрела на ее серьезное лицо, на первые веснушки на носу, и поняла, что ответ прост.
— Да. Сейчас — да.
И это была самая чистая правда за всю мою жизнь.
