— О, привет! А что на ужин?
Женя замерла на пороге гостиной, не снимая куртки. Ключ в руке, который она только что провернула в замке, казался ледяным. Звук его голоса, бодрый и беззаботный, пронзил её, как тонкая игла, добравшись до самого оголённого нерва. Двенадцать часов на ногах. Двенадцать часов запаха хлорки, лекарств и человеческой боли. Двенадцать часов беготни по гулким коридорам, капельниц, уколов и экстренных вызовов от тяжёлых пациентов. Её ноги гудели так, словно в вены залили расплавленный свинец, а в голове стоял монотонный звон, похожий на писк кардиомонитора.
Она медленно подняла глаза. Дима сидел к ней вполоборота, в массивных игровых наушниках, одно «ухо» которых он сдвинул, чтобы задать свой вопрос. Экран монитора заливал его лицо мертвенно-синим светом, в котором плясали вспышки взрывов и трассеры снарядов. Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к виртуальному полю боя. Рядом с ним, на кофейном столике, стояла тарелка с засохшими остатками гречки и размазанным по краю кетчупом. Вилка лежала прямо на столе, оставив жирное пятно на глянцевой поверхности.
Женя молчала. Она просто смотрела на эту картину, и внутри неё что-то с щелчком обрывалось. Не было обиды, не было желания пожаловаться. Была только выжженная дотла пустота, которая стремительно заполнялась холодной, кристаллической яростью. Она молча прошла мимо него на кухню, расстёгивая на ходу молнию куртки. Каждый шаг отдавался тупой болью в пояснице. Воздух в квартире был спёртый, пахнущий пылью и чем-то кислым.
Она бросила куртку на стул, открыла кран и подставила под струю ледяной воды ладони, а потом и лицо. Вода немного привела её в чувство. Женя налила полный стакан и выпила его залпом, до ломоты в зубах.
— Жень, ты слышала? Я есть хочу, — Дима появился в дверном проёме кухни. Наушники уже висели у него на шее, он потёр глаза, явно раздражённый тем, что его оторвали от важного дела. — Что молчишь? День тяжёлый был?
И тут её прорвало. Она медленно повернулась к нему. Её лицо было абсолютно спокойным, даже непроницаемым. Но голос, когда она заговорила, был низким и твёрдым, как камень. В нём не было ни одной привычной мягкой нотки.
— Я пришла после двенадцатичасовой смены, а ты даже тарелку за собой со стола убрать не мог, потому что в танчики свои играл?! Всё, с меня хватит! С завтрашнего дня бюджет раздельный, еду каждый готовит себе сам!
Дима опешил. Он моргнул, словно не понял смысла сказанных слов. Его лицо вытянулось, на нём отразилось искреннее недоумение. Он ожидал чего угодно: усталых вздохов, жалоб, просьб помочь, но не этого ледяного, ультимативного тона.
— Ты чего? С ума сошла? Какой раздельный бюджет?
— Тот самый, — отчеканила Женя, ставя пустой стакан на стол с таким стуком, что он подпрыгнул. — Я перестаю быть твоей прислугой. Твоей личной кухаркой, уборщицей и посудомойкой, которая работает в две смены: одну в больнице, а вторую — здесь, обслуживая тебя. Хочешь есть — иди и готовь. И тарелку свою помой. А лучше прямо сейчас пойди и помой.
Она говорила это, глядя ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме холода и стали. Она не давала ему ни малейшей лазейки, ни шанса свести всё к шутке или обвинить её в плохом настроении. Это был не эмоциональный срыв. Это было взвешенное и окончательное решение.
Женя обошла его, стоящего столбом посреди кухни, и направилась в спальню.
— Эй, ты это серьёзно? — крикнул он ей в спину, его голос дрогнул от возмущения и растерянности.
Она не ответила. Дверь в спальню закрылась, и через секунду в замке отчётливо щёлкнул механизм. Дима остался один на кухне. Он несколько секунд смотрел на закрытую дверь, потом перевёл взгляд на пустой холодильник, потом снова на дверь. До его сознания медленно, но неотвратимо начало доходить, что его уютный, налаженный мир, где ужин появлялся сам собой, только что рухнул. И виной тому была не проигранная битва на экране монитора, а одна грязная тарелка из-под гречки.
Утро встретило Диму не будильником, а запахом свежесваренного кофе. Он потянулся в кровати, ощущая привычный комфорт. Ночной инцидент уже казался чем-то далёким и нелепым. Ну, психанула жена, с кем не бывает. Устала, сорвалась. Сейчас он выйдет на кухню, она, может, ещё будет дуться, но он её обнимет, скажет пару ласковых слов, и всё вернётся на круги своя. Он был в этом абсолютно уверен. Накинув футболку, он пошлёпал на кухню, готовясь к утреннему ритуалу примирения.
Картина, которую он увидел, заставила его замереть в дверях. Женя уже была одета в джинсы и свитер, волосы собраны в тугой хвост. Она сидела за столом спиной к нему и спокойно ела яичницу. Перед ней стояла одна тарелка, одна вилка и одна кружка с дымящимся кофе. На столешнице, где обычно ждала его порция, было демонстративно пусто. Она не обернулась на звук его шагов, словно его присутствие в квартире было не более значимым, чем гудение холодильника.
— Доброе утро, — произнёс он как можно более миролюбиво.
Женя не повернула головы, лишь коротко кивнула.
— Ага.
Эта холодная отстранённость сбила его с толку. Он подошёл к столешнице, заглянул в турку — она была пуста и уже вымыта.
— А кофе… сварила? — спросил он, всё ещё надеясь, что она просто забыла ему налить.
— Себе сварила, — ровным тоном ответила она, не отрываясь от своей тарелки. Каждое слово было отмерено и лишено всяких эмоций.
Дима почувствовал, как внутри поднимается волна раздражения. Это уже не было похоже на обычную обиду. Это была какая-то методичная, холодная игра, правил которой он не знал.
— И со мной не поделишься? — он попытался улыбнуться, свести всё к шутке.
Женя, наконец, доела, положила вилку на пустую тарелку и повернулась к нему. Её взгляд был спокойным и тяжёлым.
— Кофеварка на месте. Кофе в шкафу. Сахарница на столе. Вода в кране.
Она произнесла это как инструкцию для постороннего человека, который впервые оказался на этой кухне. Унизительно и чётко. Затем она встала, взяла свою тарелку и кружку, подошла к раковине и принялась их мыть. Рядом, в раковине, сиротливо лежала его вчерашняя тарелка из-под гречки, на которую она не обратила ни малейшего внимания, аккуратно обтекая её струёй воды.
Вот тут Дима понял. До него дошло, что это не игра. Это не каприз. Это новая реальность, которую она вчера объявила и сегодня начала скрупулёзно выстраивать. Его лицо напряглось, миролюбие испарилось без следа.
— Ты что, решила в эту игру играть до конца? — процедил он сквозь зубы. — Думаешь, я на это поведусь?
Женя выключила воду, тщательно вытерла свою посуду полотенцем и поставила её на полку. Затем она повернулась к нему, вытирая руки.
— Это не игра, Дима. Это моя жизнь. И с сегодняшнего дня она выглядит так. Я больше не твоя прислуга. Привыкай.
Она обошла его и вышла из кухни, оставив за собой запах кофе, которым его не угостили. Дима остался один. Он перевёл взгляд с её идеально чистой, убранной на место посуды на свою грязную тарелку в раковине, на крошки на кофейном столике в гостиной, которые были видны из кухни. И впервые за долгие годы он почувствовал не просто раздражение, а холодный укол растерянности. Его комфортный мир, державшийся на её незаметном ежедневном труде, трещал по швам, и он понятия не имел, как его склеить обратно.
Прошло три дня. Три долгих, гулких дня, за которые квартира превратилась из общего дома в демаркационную зону, разделённую невидимой, но абсолютно реальной линией фронта. Воздух пропитался новым запахом — странной смесью аромата Жениного куриного бульона и кисловатого духа остывшей пиццы из коробки. Это был запах распада их совместной жизни.
Кухня стала эпицентром холодной войны. Раковина, некогда сияющая чистотой, теперь была разделена на две части. Левая, меньшая, была территорией Жени: там никогда не задерживалась посуда. Она съедала свой ужин, тут же мыла тарелку и чашку, вытирала их насухо и убирала в шкаф. Правая часть раковины превратилась в уродливый памятник Диминому бытовому бессилию. Там громоздились тарелки со следами застывшего жира, кофейные кружки с тёмным налётом, сковорода с присохшей яичницей — результат его единственной и провальной попытки приготовить завтрак.
Плита тоже стала картой боевых действий. Две конфорки со стороны Жениного края стола были идеально чистыми. Две другие, ближе к раковине, были забрызганы маслом и усеяны крошками. Мусорное ведро переполнилось ещё вчера. Теперь рядом с ним росла куча из пустых коробок от пиццы и пластиковых контейнеров из службы доставки. Дима, быстро осознав тщетность своих кулинарных потуг, перешёл на подножный корм.
Вечером Женя вернулась с работы. Она молча вошла на кухню, чтобы налить себе воды. Дима как раз пытался втиснуть в холодильник очередную коробку с недоеденной пиццей, бесцеремонно отодвигая её аккуратные контейнеры с едой на неделю.
— Убери руки от моих продуктов, — произнесла Женя тихо, но так, что Дима вздрогнул.
— Тут места нет! Куда мне это девать? — огрызнулся он, не поворачиваясь.
— На твоей полке полно места. Если выкинуть оттуда засохший сыр и протухшую колбасу.
Он с силой захлопнул дверцу холодильника.
— Слушай, может, хватит уже? Ты добилась своего, показала характер. Я понял. Давай прекращать этот цирк.
Женя посмотрела на него так, будто он был чужим человеком, случайно зашедшим к ней в дом.
— Для тебя это цирк, Дима? А для меня — единственно возможный способ не сойти с ума. Так что нет, не хватит. Привыкай.
Она взяла свой стакан воды и ушла в комнату. Её территория была оазисом порядка в нарастающем хаосе. Чистая постель, отсутствие разбросанной одежды, стопка книг на прикроватной тумбочке. Гостиная же, где Дима устроил свой командный пункт, всё больше напоминала берлогу. Вокруг его кресла образовался культурный слой из пустых пачек от чипсов, банок из-под энергетиков и каких-то проводов.
Пассивная агрессия сочилась из каждой мелочи. Он начал «случайно» оставлять свои грязные носки у порога её комнаты. Она «забывала» покупать туалетную бумагу, когда заканчивался рулон, и просто носила новый в свою комнату, оставляя ему пустую втулку как немой укор. Он включал музыку в наушниках так громко, что низкие частоты вибрировали по всему полу. Она перестала закрывать дверь в ванную, когда принимала душ, словно его мнение или возможное присутствие больше не имели никакого значения.
Апогеем стал инцидент со стиральной машиной. Женя пришла домой после суток, мечтая только о том, чтобы постирать свою униформу и лечь спать. Но, открыв дверцу машины, она обнаружила внутри влажную, скомканную кучу Диминых вещей — джинсы, футболки, бельё, всё вперемешку. Он, очевидно, постирал их вчера и просто забыл вытащить. Вещи уже начали приобретать неприятный, затхлый запах.
Раньше она бы вздохнула, вытащила его одежду, развесила, а потом запустила свою стирку. Но не сейчас. Внутри неё не шевельнулось ничего, кроме холодного, брезгливого раздражения. Она молча зацепила пальцами влажную ткань и, одну за другой, вытащила все его вещи из барабана, бросая их прямо на кафельный пол ванной. Джинсы, футболки, носки — всё это легло в бесформенную, мокрую кучу у его корзины для белья. Затем она закинула свою униформу, засыпала порошок и запустила машину.
Через час Дима, вернувшись с прогулки, зашёл в ванную и застыл на пороге.
— Это что такое?! — его голос сорвался на крик. Он смотрел то на мокрую гору своей одежды на полу, то на мерно гудящую стиральную машину. — Ты что творишь?!
Женя появилась в дверях, спокойно вытирая руки полотенцем.
— Мне нужно было постирать свои вещи. Машина была занята.
— Занята?! Моими вещами! Ты не могла их просто вытащить и развесить?
Она посмотрела на него в упор. Её глаза были холодными и ясными.
— Почему я должна была это делать? Это твои вещи. Твоя стирка. Твоя обязанность — следить за ними. Моя обязанность — следить за своими. Я освободила место для себя.
— Ты их просто вышвырнула на пол! Они теперь все вонять будут! — он тыкал пальцем в мокрую кучу, его лицо исказилось от ярости. — Это уже не просто раздельный бюджет, это какая-то дикость!
— Дикость — это прийти домой после суточной смены и не иметь возможности постирать рабочую форму, потому что кто-то слишком ленив, чтобы вытащить своё бельё из машинки, — отчеканила она. — Твои вещи. Твоя проблема.
С этими словами она развернулась и ушла в свою комнату, оставив его одного с его мокрой одеждой и бессильной злобой. Дима смотрел на эту кучу, на гудящую машину, на идеально чистый кафель вокруг, и впервые за всё это время его накрыл не просто гнев, а ледяное, отчётливое чувство, что он проигрывает. Проигрывает войну, правил которой он до сих пор так и не понял.
Конец наступил не с криком, а с тихим, отвратительным щелчком. Это был звук, с которым пластиковая вилка из службы доставки сломалась о кусок полухолодной, застывшей лазаньи. Прошла неделя с начала «новой жизни». Неделя, за которую Димин мир съёжился до размеров грязного кресла, кофейного столика, заваленного мусором, и тропинки, протоптанной к холодильнику и туалету.
Он сидел посреди гостиной, которая теперь окончательно превратилась в его персональный филиал свалки. Запах в квартире стал тяжёлым, многослойным: кислый дух несвежей еды смешивался с пылью и запахом его нестираной одежды. Он пытался. Честно пытался бороться. После инцидента с бельём он, стиснув зубы, перестирал мокрую кучу, но развесить её ровно не сумел, и теперь одежда висела на сушилке уродливыми, жёсткими комками. Он даже попробовал вымыть гору посуды, но, провозившись час и залив пол водой, сдался, оставив в раковине жирную, мыльную воду.
В то утро он проснулся от голода. В холодильнике, на его полке, не было ничего, кроме засохшего куска пиццы. Он открыл кухонный шкаф в поисках хоть чего-то съедобного. Его полки были девственно пусты. А рядом, на Жениных полках, стояли аккуратные ряды банок с крупами, пачек с макаронами, чаем и кофе. Это был её мир — упорядоченный, самодостаточный, и ему в нём не было места. Он заказал еду. Когда курьер ушёл, Дима сел за стол и понял, что у него нет ни одной чистой вилки. Все они покоились на дне раковины под слоем грязной воды. Он с отвращением взял одноразовую вилку, которая и сломалась, ознаменовав его окончательное поражение.
Он встал и пошёл в их спальню. Женя сидела на кровати с ноутбуком, работала. В комнате пахло свежестью и чем-то неуловимо цветочным — её духами или кондиционером для белья. Контраст с остальной квартирой был настолько разительным, что у Димы перехватило дыхание. Она подняла на него глаза, и в них не было ни злости, ни ненависти. Только усталость и какая-то отстранённая вежливость, с какой смотрят на надоедливого соседа.
— Я больше так не могу, — сказал он тихо. Голос был хриплым. — Жень, я не могу так.
Она молча смотрела на него, ожидая продолжения.
— Я всё понял. Правда. Ты была права. Я был свиньёй, эгоистом, я не ценил ничего из того, что ты делала. Я готов всё исправить. Давай… давай я всё уберу. Прямо сейчас. Вымою всю квартиру, выкину мусор, буду мыть за собой посуду. Каждый день. Только давай прекратим это. Пожалуйста.
Он говорил искренне. В этот момент он действительно был готов на всё. Холодная, липкая реальность бытового коллапса оказалась страшнее любого скандала. Он ждал, что она смягчится, может быть, даже заплачет, что они обнимутся и всё вернётся на круги своя, но уже по-новому, по-честному.
Женя медленно закрыла ноутбук и отложила его в сторону.
— Слишком поздно, Дима.
— Почему поздно? — он шагнул к ней. — Я же говорю, я всё понял! Я изменюсь!
Она покачала головой, и в её глазах мелькнула тень горькой усмешки.
— Понимаешь… Дело не в грязной посуде и не в мусоре. И даже не в том, что ты не мог. Дело в том, что ты не хотел. Годами не хотел. Тебе нужно было, чтобы я сломалась, чтобы наш дом превратился в помойку, чтобы у тебя закончились чистые вилки, и только тогда ты «понял». Ты не понял, как мне было тяжело. Ты понял, как неудобно стало тебе.
Каждое её слово было спокойным и взвешенным, и от этого становилось только больнее.
— Чтобы ты заметил мой труд, мне пришлось прекратить его делать. Чтобы ты услышал меня, мне пришлось замолчать. Чтобы ты увидел меня, мне пришлось исчезнуть из твоей жизни, оставаясь в одной квартире. Ты думаешь, это можно просто так взять и «прекратить»? Я не могу вернуться назад. Я не хочу. Я потратила неделю, чтобы построить стену между нами. И знаешь что? За этой стеной мне дышится легче.
Она встала, обошла его и вышла из комнаты. Дима остался стоять один посреди оазиса чистоты, который больше ему не принадлежал. Он медленно вернулся на кухню. Посмотрел на гору грязной посуды, на переполненное мусорное ведро, на жирные пятна на плите. Это был не просто беспорядок. Это был материализованный результат его многолетнего безразличия. Он подошёл к столешнице и провёл пальцем по чистому, пустому месту, где каждое утро его ждал завтрак. Он посмотрел на молчаливую кофеварку, на её аккуратно убранную чашку.
И в этой оглушительной тишине он, наконец, понял по-настоящему. Он проиграл не войну. Он проиграл женщину, которая любила его. Проиграл не в тот день, когда она отказалась мыть за ним тарелку, а много-много дней до этого, каждый раз, когда принимал её заботу как должное. И теперь всё, что у него осталось, — это сломанная пластиковая вилка и осознание того, что его уютный мир разрушен не ею, а им самим. И собрать его из обломков уже невозможно…
