— Вот! Теперь энергия Ци будет течь свободно, а не застаиваться в углах, как в болоте, — заявила Светлана Игоревна с видом эксперта, победившего многовековой хаос. Она стояла посреди гостиной, уперев руки в бока, и с нескрываемым самодовольством оглядывала плоды своих трудов.
Алина застыла на пороге, всё ещё сжимая в руке холодную ручку сумки. Ключ так и остался в замочной скважине с внешней стороны. Воздух в лёгких будто сгустился, стал вязким и тяжёлым. Она смотрела не на свекровь. Она смотрела на свою гостиную, которая за восемь часов её отсутствия превратилась в чужое, нелепое и враждебное пространство. Тяжёлый книжный шкаф, который они с Максимом с таким трудом и точностью вымеряли, чтобы он идеально вписался в нишу у стены, теперь был грубо выдвинут вперёд и развёрнут, загораживая почти половину окна. Солнечный свет, раньше заливавший комнату, теперь пробивался уродливым, косым лучом, подчёркивая пылинки, взметнувшиеся в воздух от этой бурной деятельности.
Её уютное кресло, её личный островок покоя, где она читала вечерами, укрывшись пледом, было бесцеремонно задвинуто в самый тёмный угол за диваном, будто наказанный ребёнок. А сам диван, центр их семейной жизни, стоял по диагонали комнаты, как пьяный корабль, создавая неудобный и абсурдный проход, о который непременно будешь спотыкаться в темноте. Всё это «улучшение» выглядело как результат работы безумного грузчика.
Максим появился из кухни, вытирая руки о полотенце. На его лице была натянутая, виноватая улыбка человека, который знает, что сейчас грянет буря, и отчаянно пытается её предотвратить.
— Алин, ты уже вернулась? А мы тут с мамой… решили немного освежить обстановку. Мама говорит, так по фэншую, для гармонии в семье.
Но Алина его не слышала. Её взгляд скользил мимо абсурдно переставленной мебели, мимо самодовольного лица свекрови и виноватого, заискивающего лица мужа. Он остановился на подоконнике. Точнее, на том месте, где он должен был быть. На пустом, сиротливом месте. Сердце пропустило удар, а затем заколотилось глухо и тяжело, отдаваясь в висках. Она медленно, как во сне, прошла в комнату. Её шаги по паркету были единственным звуком в наступившей тишине. У мусорного ведра, рядом с аккуратно сложенным пакетом, на полу лежал её фаленопсис.
Фарфорово-белые лепестки, которые она с такой любовью и нежностью опрыскивала каждое утро, были измяты и испачканы тёмной, влажной землёй. Хрупкий, почти живой стебель, державший на себе семь роскошных цветков, был сломан у самого основания. Цветок, который она спасла из уценки, выхаживала почти год, который наконец-то ответил ей пышным цветением, был безжалостно выдран из своего горшка и брошен умирать на полу, как сорняк.
— Это что? — голос Алины был тихим, лишённым всяких эмоций. Просто вопрос. Констатация увиденного. Светлана Игоревна махнула рукой с тем пренебрежением, с каким отгоняют назойливую муху.
— Ой, да выбросила я эту заразу. Такие цветы всю положительную энергию из дома высасывают, особенно от мужчин. Вампиры, а не растения. Тебе для Максима жалко, что ли? Я тебе герань принесу, настоящую, деревенскую. Вот это цветок-оберег!
Алина медленно подняла глаза от останков своего цветка. Она посмотрела на мужа. Он не выдержал её взгляда и уставился куда-то в стену, пробормотав:
— Алин, ну мама же не со зла… Она хотела как лучше. Ты же знаешь, у неё жизнь сложная была, нервы… Она просто помочь хотела.
Она молча смотрела на него ещё несколько секунд. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только холод. Глубокий, арктический холод окончательного понимания. Затем она, не говоря больше ни слова, развернулась, достала из сумки телефон и, найдя в контактах службу такси, набрала номер. Максим и его мать с недоумением наблюдали за её спокойными, выверенными действиями.
— Девушка, здравствуйте. Такси к седьмому подъезду по улице Мира, дом двенадцать, — произнесла она в трубку чётким, деловым тоном, будто заказывала пиццу в офис. — Да, ожидает. Спасибо.
Завершив вызов, она положила телефон на тумбочку в прихожей и повернулась к застывшей в изумлении свекрови. На лице Алины не дрогнул ни один мускул.
— Светлана Игоревна, — её голос был идеально ровным и вежливым, без тени раздражения. — Ваше такси подано. Прошу вас, не задерживайтесь, водитель ждать не будет.
Светлана Игоревна не ушла молча. Она обдала невестку взглядом, полным яда и оскорблённого достоинства, затем повернулась к сыну, и её лицо исказила гримаса трагической мученицы.
— Максим, ты видишь? Ты видишь, как она обращается с твоей матерью? Я для вас стараюсь, душу вкладываю, а она… — Договаривать она не стала, лишь скорбно поджала губы и, величественно накинув пальто, проследовала к выходу.
Щелчок замка прозвучал в квартире оглушительно. Это был не просто звук закрывающейся двери. Это был сигнал, отсекающий внешний мир и оставляющий двух людей наедине с катастрофой, которую они оба допустили.
Максим несколько секунд смотрел на дверь, будто надеялся, что она снова откроется и всё это окажется дурным сном. Затем он медленно повернулся к Алине. Его лицо из растерянно-виноватого стало багровым. Ноздри раздувались, а в глазах, ещё недавно полных мольбы, теперь плескалась холодная ярость. Он был похож на зверя, которого загнали в угол, и он наконец решил атаковать.
— Ты что творишь? — его голос был низким и сдавленным, но в нём вибрировала угроза. — Ты с ума сошла? Выгнать мою мать. Родную мать! Как последнюю собаку!
Он сделал шаг к ней, сокращая дистанцию. Алина не отступила. Она стояла спокойно, сложив руки на груди, и смотрела на него так, как смотрят на интересный, но предсказуемый химический опыт. Это её спокойствие бесило его ещё больше.
— Я не выгоняла твою мать, Максим. Я вызвала ей такси, — поправила она его ровным тоном. — Потому что её визит был окончен. Более того, он вообще не должен был состояться в таком формате.
— В таком формате?! — взорвался он, переходя на крик. Он начал мерить шагами небольшое пространство прихожей. — Да она просто хотела помочь! Сделать как лучше для нас! У неё сердце болит за нашу семью! А ты… Ты встретила её как врага! Из-за какого-то паршивого цветка и передвинутого шкафа ты унизила пожилого человека!
Он остановился напротив неё, тяжело дыша. Он ждал от неё чего угодно — ответных криков, слёз, оправданий. Но она продолжала молчать, давая ему выговориться до конца, выплеснуть весь свой праведный сыновий гнев. И когда он замолчал, ожидая её реакции, она наконец заговорила. Тихо, но каждое её слово впивалось в него, как осколок стекла.
— Не моя проблема, что у твоей матери что-то с головой не так! Просто держи её подальше от нашей семьи, иначе же я буду держаться подальше от всей вашей семейки, потому что мне уже надоели её заскоки!
Фраза прозвучала не как оскорбление, а как сухой, безжалостный диагноз.
Максим отшатнулся, будто его ударили.
— Ты… бессердечная, — выдавил он, и в голосе его прозвучала искренняя, неподдельная обида. — У неё жизнь была тяжёлая, она нас с сестрой одна поднимала, работала на двух работах… У неё нервы ни к чёрту! Ты хоть каплю сострадания имеешь?!
Алина усмехнулась. Это была страшная усмешка — без веселья, без тепла.
— Нет, Максим. Я просто ценю своё личное пространство. Свой дом. Свои вещи. Своё спокойствие. И если ты, мой муж, не в состоянии его защитить от кого бы то ни было, даже от собственной матери с «тяжёлой жизнью», то я сделаю это сама. Сегодня ты это видел.
Она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно отступил. Её глаза потемнели, в них появился стальной блеск.
— Я не буду жить в проходном дворе, где кто угодно может прийти и начать крушить то, что мне дорого, прикрываясь «благими намерениями» и «расшатанными нервами». Я не буду подбирать слова и улыбаться, когда в моё личное пространство вторгаются без спроса. И я не буду слушать оправдания от мужчины, который позволяет этому происходить.
Она подошла к нему вплотную и посмотрела прямо в глаза.
— Поэтому слушай меня внимательно, потому что я не буду повторять. Это было последнее предупреждение. Следующий её визит в моё отсутствие, даже на пять минут, даже чтобы передать банку огурцов, будет последним днём нашей совместной жизни в этой квартире. Понятно?
Он молчал, раздавленный её напором и ледяной логикой. Он хотел что-то возразить, что-то крикнуть в ответ, но все его аргументы о сыновнем долге и тяжёлой жизни матери рассыпались в прах перед её простой, нерушимой позицией.
Алина больше не ждала ответа. Она молча обошла его, прошла в гостиную, аккуратно подняла с пола изуродованный цветок и так же молча понесла его к мусорному ведру. Этот жест был красноречивее любых слов. Она выбрасывала не просто мёртвое растение. Она выбрасывала его оправдания, его слабость и остатки своей веры в то, что он способен быть её защитой и опорой. А он так и остался стоять посреди уродливо «гармонизированной» комнаты, один на один с выбором, который она ему оставила.
Прошла неделя. Она была похожа на хождение по минному полю в собственной квартире. Воздух загустел от невысказанных упрёков и затаённых обид. Они заключили молчаливый пакт о ненападении: обходили острые углы, говорили на нейтральные темы о погоде и работе, ужинали в напряжённой тишине, где единственными звуками были стук вилок о тарелки и тиканье настенных часов. Максим стал подчёркнуто внимательным, почти угодливым. Он сам выносил мусор, мыл посуду после ужина и даже один раз принёс Алине её любимый кофе из кофейни у работы. Это были мелкие, отчаянные попытки загладить вину, но они не работали. Алина принимала их с вежливой холодностью, как принимают извинения от чужого человека, наступившего вам на ногу в автобусе. Прощение не подразумевалось.
Самым сложным испытанием для Максима стали звонки матери. Раньше он говорил с ней громко, развалившись на диване. Теперь же, заслышав знакомую мелодию, он вздрагивал, хватался за телефон и уходил на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Алина делала вид, что не замечает, но прекрасно слышала его сдавленный, умоляющий шёпот. Она разбирала обрывки фраз: «Мам, пожалуйста, не сейчас…», «Я сам позвоню, потом…», «Да, у нас всё хорошо, просто заняты…». Он лгал им обеим. Ей — своим молчанием и деланым спокойствием. Ей — своей ложью о том, что всё в порядке. Он оказался между двух огней, и его разрывало на части.
В пятницу вечером Алина задержалась на работе — нужно было срочно закончить квартальный отчёт. Она предупредила Максима, что будет поздно. Это и стало той самой лазейкой, тем слабым местом в обороне, которого так ждала Светлана Игоревна.
Звонок застал Максима, когда он разогревал ужин.
— Максим, сынок, я тут рядом совсем, у тёти Гали была, — заворковал в трубке материнский голос. — Занесу тебе котлетки домашние, твои любимые, с пюре. А то поди питаешься одними полуфабрикатами со своей…
Максим напрягся.
— Мам, не надо, спасибо. У нас есть ужин.
— Ой, да что ты такое говоришь! — обиженно протянула она. — Я же для тебя старалась! И голова что-то разболелась, давление скакнуло, сил нет до дома идти. Забеги в аптеку, а? Я у подъезда посижу, тебя подожду. Мне только таблетки от давления.
Это была идеально разыгранная партия. Отказать больной матери, которая «старалась для него» и ждёт на лавочке у подъезда, он не мог. Это было выше его сил. «Пять минут, — сказал он себе. — Я только поднимусь с ней, оставлю дома и сбегаю в аптеку на углу. Это ровно пять минут. Она даже раздеться не успеет. Алина никогда не узнает». Этот самообман был сладок и убедителен.
Он встретил мать внизу, помог донести сумку.
— Мам, ты посиди в прихожей, я мигом, — бросил он, уже натягивая кроссовки.
— Да что ты, сынок, я хоть руки помою с дороги, — ответила она, уже проходя вглубь квартиры.
Он вернулся через семь минут. Светлана Игоревна сидела на кухне и пила чай. Мебель в гостиной стояла на своих местах. В квартире царил порядок. Ничто не выдавало вторжения. Она поблагодарила его за таблетки, допила чай и ушла. Максим выдохнул. Пронесло. Он даже почувствовал гордость за то, как ловко всё устроил.
Алина вернулась через час. Уставшая, вымотанная. Она сразу почувствовала что-то неладное. Это не был запах чужих духов или какой-то видимый беспорядок. Это было что-то на уровне ощущений. Воздух в её доме стал другим — чужим, осквернённым. Она молча разделась, прошла на кухню. Увидела на столе одинокую чашку с едва заметным следом помады. Она знала этот оттенок. Она прошла по комнатам, осматриваясь. Гостиная, ванная… всё было на своих местах. Её тревога казалась иррациональной. Может, она просто устала.
Она вошла в спальню, чтобы переодеться в домашнюю одежду, и замерла. Её взгляд упал на прикроватную тумбочку с её стороны кровати. Там всегда стояла их с Максимом фотография в серебряной рамке — они, счастливые и загорелые, на берегу моря во время медового месяца. Фотография была на месте. Рамка стояла там же. Но что-то было не так. Она подошла ближе, и её сердце провалилось в ледяную пустоту. Из рамки на неё смотрели чужие, но до боли знакомые лица. Вместо их снимка там стояла старая, выцветшая карточка: десятилетний Максим в нелепом матросском костюмчике, крепко при
Крепко сжав в руке холодную серебряную рамку, она прошла в гостиную. Максим сидел на диване, том самом, что стоял теперь криво и нелепо, и смотрел телевизор. На экране какая-то комедия, в зале гогочут зрители. Он улыбался, расслабленный и совершенно не подозревающий, что его мир только что треснул пополам. Он обернулся на её шаги, и улыбка на его лице застыла, а потом медленно сползла. Он увидел выражение её лица.
Она не сказала ни слова. Просто подошла и положила рамку на кофейный столик перед ним. Лицом вверх. Максим непонимающе уставился на фотографию своей матери, обнимающей его в матроске, потом на Алину.
— Что это? — спросил он, хотя по его бегающим глазам было видно, что он всё понял.
— Это, Максим, точка, — ответила она тихо, но в этой тишине было больше металла, чем в самом громком крике. — Я же просила. Я предупреждала.
Он вскочил с дивана. В его голосе зазвучали панические, оправдывающиеся нотки.
— Алина, подожди! Это не то, что ты думаешь! Мама зашла буквально на пять минут! Я в аптеку бегал, она… она просто хотела сделать сюрприз! Это же просто фотография, какая ерунда!
Алина смотрела на него без ненависти. С чем-то гораздо худшим — с полным, всеобъемлющим безразличием. Будто перед ней стоял не муж, а посторонний, назойливый человек.
— Ты прав. Это не ерунда. Это символ. Она не просто поменяла фото. Она стёрла меня из твоего прошлого. Из нашего общего прошлого. И ты ей это позволил. Ты впустил её сюда, зная, чем это закончится. Ты солгал мне своим молчанием.
— Да я не лгал! Ничего же не случилось! — он почти кричал, размахивая руками. — Мебель на месте, вещи твои никто не трогал! Это просто дурацкая фотография! Мы сейчас же поставим нашу обратно, и всё!
— Нет, Максим. Ничего «обратно» мы уже не поставим. — Она обвела взглядом комнату. — Ультиматум был предельно ясен. Она была здесь. В моё отсутствие. Этого достаточно.
И тут она начала действовать. Не так, как он ожидал. Она не стала собирать чемодан или звонить подруге. Она медленно пошла по квартире, и её спокойствие было страшнее любой истерики. Она подошла к кофемашине на кухне.
— Это моё. Мне подарили на день рождения родители. Она коснулась пальцем спинки дивана, на котором он только что сидел. — Это наше. Мы покупали вместе. Значит, теперь это твоё. Можешь поставить его хоть на потолок, по фэншую. Она прошла в коридор и указала на большое зеркало в резной раме. — Это я нашла на барахолке и реставрировала. Моё. Она повернулась к нему. Его лицо вытянулось от непонимания и страха.
— Что… что ты делаешь? — прошептал он.
— Я исполняю своё обещание, — её голос был ровным, как у хирурга, констатирующего диагноз. — Я сказала, что это будет последний день нашей совместной жизни в этой квартире. Вот я и отделяю своё от твоего. Всё, что было моим до тебя, остаётся моим. Всё, что мы нажили вместе, остаётся тебе. В качестве утешительного приза. И в качестве постоянного напоминания.
Он бросился к ней, схватил за руку. Его пальцы сжались до боли.
— Прекрати! Прекрати этот цирк! Ты не можешь вот так просто… взять и всё перечеркнуть! Из-за фотографии! Алина медленно высвободила свою руку из его хватки. Она посмотрела на него так, будто увидела впервые.
— Не из-за фотографии, Максим. А из-за твоего выбора. Ты каждый раз выбираешь её. Её комфорт, её «расшатанные нервы», её безумные идеи. Ты выбираешь её, предавая меня. Всё просто. А теперь я делаю свой выбор.
Она вошла в спальню. Он поплёлся за ней, как побитый пёс. Она подошла к шкафу, открыла свою половину.
— Эта одежда — моя. Эта кровать… мы покупали её вместе. Можешь спать на ней со своей мамой, если захочешь. Думаю, она будет счастлива. Это было жестоко. И это было последнее, что она ему сказала.
Она взяла с тумбочки свою книгу, телефон и зарядное устройство. Сняла с вешалки плащ. Она не брала больше ничего. Она не собирала сумки. Она просто шла к выходу из квартиры, которая за несколько минут превратилась для неё в чужое место.
Максим стоял посреди спальни, раздавленный и уничтоженный. Он смотрел на фотографию в рамке, которую всё ещё сжимал в руке. На счастливое лицо своей матери и на своё собственное, детское, ничего не подозревающее. Он позволил ей «гармонизировать» пространство. И она справилась. Она вытеснила из этого дома всё чужое, всё, что принадлежало Алине. И вместе с этим — саму Алину. Он остался один. Посреди своей квартиры. Посреди «своих» вещей. В идеальном, гармоничном одиночестве, которое устроила для него его любящая мать. А за дверью стихли шаги женщины, которая просто сдержала своё обещание…
