— Андрюш, ты только посмотри! Это же не просто квартира, это… это эстетика! Это уровень!
Светлана держала в руках тяжёлую папку из плотного картона с тиснёным логотипом дизайнерского бюро, словно священный манускрипт, способный изменить их жизнь. Она положила её на массивный лакированный стол, который помнил ещё студенческие конспекты отца Андрея, и с благоговейным трепетом раскрыла. Воздух в комнате тут же наполнился запахом свежей типографской краски и дорогих обещаний. На глянцевых листах их типовая «двушка» в спальном районе превратилась в филиал скандинавского журнала: идеально белые стены, кухня-невидимка без ручек, парящая в воздухе, диван цвета мокрого асфальта на точёных латунных ножках и сложная система освещения, которая, по словам дизайнера, «создавала правильные сценарии для жизни».
— Представляешь, как Лена с Катей обзавидуются? У Ленки её «сканди» уже вчерашний день, а Катькин «лофт» — вообще позапрошлый век. А у нас будет… идеально. Чистота линий, ничего лишнего. Посмотри, какая гардеробная! Мы избавимся от этого чудовища, — она кивнула на старый, но невероятно прочный трёхстворчатый шкаф, который Андрей отказывался называть иначе как «хранитель семейной истории».
Андрей молчал. Он сидел в глубоком кресле, обитом плотной коричневой тканью, и смотрел не на безупречные 3D-рендеры, а на жену. На её горящие глаза, на то, как её пальцы с идеальным миндалевидным маникюром порхали над картинками, боясь оставить отпечаток на глянцевой поверхности. Он видел не радость, а какую-то лихорадочную одержимость, желание соответствовать образу, подсмотренному в чужой, отфильтрованной и выставленной на продажу жизни. Он взял у неё из рук тяжёлую папку. Пролистал идеальные комнаты, не задерживая на них взгляд, и открыл последнюю страницу, где мелким, убористым шрифтом была прописана смета. Цифра в конце списка, выделенная жирным, смотрела на него, как жерло пистолета.
— Света, ты видела итоговую сумму? — спросил он тихо, намеренно спокойно. Этот контраст между его ровным голосом и её звенящим восторгом сделал тишину в комнате почти осязаемой.
— Ну видела, конечно, — она легкомысленно отмахнулась, словно речь шла о покупке новой пары туфель. — Да, недёшево. Но это же инвестиция! В наш комфорт, в наш статус! Мы же не какие-то нищеброды, чтобы жить в окружении этого… — она обвела рукой комнату, и в её жесте было столько неприкрытой брезгливости, будто она говорила о заброшенном сарае. — Этого старья. Мы возьмём кредит. Все так делают. Выплатим потихоньку.
Вот тут он и не выдержал. Он аккуратно закрыл папку, звук схлопнувшегося картона прозвучал как точка в их прежних отношениях. Он положил её на стол, прямо поверх картинки с идеальной спальней, и посмотрел жене в глаза.
— Нет, Света, никакого ремонта как у блогеров за миллионы не будет! Мы не полезем в кредиты, чтобы пускать пыль в глаза! Эти деньги пойдут на первый взнос на загородный дом, где будут расти наши дети, а не на твои белые стены!
Слова, твёрдые и острые, как осколки стекла, полетели в неё. Сияние в глазах Светы погасло, словно кто-то выключил рубильник. Её лицо, такое живое и счастливое секунду назад, застыло, превращаясь в маску холодного недоумения. Восторг сменился обидой, а затем и откровенным, ледяным возмущением. Она смотрела на мужа так, будто видела его впервые. И этот незнакомец только что растоптал её самую заветную мечту.
— Что? Какой ещё дом? Ты о чём вообще? Мы это не обсуждали! Мы обсуждали ремонт! Я полгода выбирала этого дизайнера, мы три месяца согласовывали каждую деталь!
Светлана стояла посреди комнаты, сжимая в руках бесполезные теперь листы с картинками идеальной жизни. Её голос, ещё недавно воркующий и сладкий, стал высоким и острым, как игла. Она смотрела на мужа, и её недоумение стремительно перерастало в гнев. Он не просто отказал. Он обесценил. Он перечеркнул её месяцы мечтаний, поисков, согласований одним грубым, приземлённым предложением.
— Ты ничего не понимаешь в стиле! Я не хочу жить в этом бабушкином интерьере! — возмутилась она, переходя на крик. — Ты видишь этот шкаф? Эту стенку? Этот паркет? Это же визуальный шум! Это прошлый век! От этого веет нафталином и безысходностью! Я хочу приходить домой и радоваться, а не впадать в депрессию. Я хочу приглашать подруг и не сгорать со стыда! Ты хоть представляешь, что Лена скажет, когда увидит всё это? Она живёт в квартире, как с обложки, а я… я как будто в музее советского быта!
Андрей молча слушал её тираду про уют, тренды и позор перед подругами. Он не перебивал. Он просто смотрел на неё, и его взгляд становился всё более холодным и отстранённым. Он видел перед собой не любимую женщину, а капризного подростка, чья система ценностей была полностью сформирована глянцевыми картинками из интернета. Её страдания казались ему фальшивыми, её аргументы — пустыми. Она говорила о статусе, а он думал о фундаменте. Она переживала о мнении Лены, а он думал о том, на какой земле будут играть их будущие дети. Они говорили на разных языках, и он понял, что переводчика для этих языков не существует.
Когда она, наконец, выдохлась, сделав судорожный вдох, чтобы начать новый круг обвинений, он без единого слова поднялся с кресла. Его спокойствие было пугающим. Он подошёл к массивному комоду, тому самому, который Света презирала за его «громоздкость и неуместность», выдвинул верхний ящик, который всегда немного заедал, и достал тонкую пластиковую папку. Не ту, глянцевую и дорогую, что лежала на столе, а простую, офисную, синего цвета.
Он вернулся к столу и положил папку рядом с дизайн-проектом. Контраст был разительным: мир грёз и мир фактов. Он открыл её и достал два документа.
— Я всё понимаю, — произнёс он ровным, безэмоциональным голосом. Он положил перед ней первый лист — договор с риелтором о внесении задатка за участок в двадцати километрах от города. Её имя там даже не фигурировало. — Вот.
Светлана уставилась на бумагу, её глаза бегали по строчкам, но мозг отказывался воспринимать смысл.
— А вот, — он положил сверху второй листок. Это была выписка с их общего накопительного счёта. Жирная сумма, которую они собирали почти пять лет, стала значительно меньше. А в графе «назначение платежа» значилось: «Задаток по договору купли-продажи земельного участка». — Выписка со счёта, где этих денег уже нет. Я уже всё решил. Летом начинаем строить дом.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде не было ни вины, ни сожаления. Только сталь.
— Ты можешь клеить там обои какого хочешь цвета. Если сама на них заработаешь. А в этой квартире ремонт будет, когда я посчитаю нужным. И это будет не скоро.
Тишина, наступившая после его слов, была плотной и тяжёлой, как влажный бетон. Она заполнила комнату, вдавливая Светлану в пол. Секунду, две, десять… она просто смотрела на два лежащих перед ней листа бумаги. Договор. Выписка. Эти два слова, напечатанные казённым шрифтом, были гораздо страшнее любой ругани. Они были фактом. Неоспоримым, холодным, как лезвие гильотины, которое только что опустилось на её мечту. Её губы шевельнулись, но не издали ни звука. Она смотрела то на бумаги, то на лицо мужа, и в её глазах ужас смешивался с неверием.
— Ты… Ты сделал это за моей спиной? — прошептала она, и этот шёпот был страшнее крика.
Андрей молчал, давая ей время осознать всю глубину произошедшего. Он не потратил их общие деньги. Он потратил её будущее. То будущее, которое она так тщательно рисовала себе, листая глянцевые журналы и сохраняя картинки в Pinterest.
И тут её прорвало. Бетонная тишина разлетелась на тысячи осколков от её вопля.
— Предатель! — закричала она, и её лицо, бледное от шока, залилось неровными красными пятнами. — Ты просто взял и украл мои деньги! Наши деньги! Ты всё решил один! Кто ты такой, чтобы решать за меня, как мне жить?! Я потратила месяцы на этот проект! Я жила им! А ты… ты просто взял и всё уничтожил!
Она схватила с дивана бархатную подушку — ту самую, которую купила на прошлой неделе, потому что её оттенок «пыльной розы» был в тренде — и со всей силы швырнула ему в грудь. Подушка ударилась о него с глухим, жалким стуком и упала на пол. Этот жест был настолько бессильным и нелепым, что её злость вспыхнула с новой силой.
— Я не хочу жить на даче! В грязи! С комарами и огородом! Я хочу жить в красивой квартире сейчас! Я хочу жить, как нормальный человек, а не как твои родители, которые всю жизнь копили на мифическое «потом», которое так и не наступило! Ты хочешь превратить меня в них? Чтобы я до старости жила в окружении этого убожества?!
Её взгляд метнулся по комнате в поисках нового снаряда. Папка с дизайн-проектом. Она схватила её и с размаху запустила в его сторону. Тяжёлые глянцевые листы вылетели из неё, разлетевшись по комнате белыми птицами с подбитыми крыльями. Идеальные кухни, спальни и гостиные оседали на старый паркет, на ковёр, на то самое кресло, в котором он сидел. Один из листов, с изображением их будущей идеальной ванной с отдельно стоящей ванной, спланировал и приземлился прямо у его ног.
А он стоял и смотрел. Он не уворачивался. Не кричал в ответ. Он просто смотрел на её искажённое злобой лицо, на её мечущуюся фигуру, и не узнавал её. Он пытался вспомнить ту девушку, в которую влюбился, ту, что смеялась над его шутками и говорила, что ей неважно, где жить, лишь бы с ним. Но сейчас вместо неё он видел чужого, кричащего человека, для которого мнение подруги Лены было важнее их общего будущего. Он смотрел, как она, задыхаясь от ярости, швыряет в него скомканный плед, потом глянцевый журнал со столика, и понимал, что принял единственно верное решение. С этой женщиной нельзя строить дом. С ней нельзя растить детей. Потому что её фундамент был построен на лайках в соцсетях и зависти подруг. И этот фундамент был гнилым.
— Ты просто боишься! — визжала она, вцепившись пальцами себе в волосы. — Ты боишься красивой жизни! Боишься быть успешным! Тебе проще сидеть в этом болоте, в этом старье, потому что ты сам такой! Пыльный и старый! Как этот шкаф! Ты хочешь затащить меня в свою яму, чтобы я не была лучше тебя! Чтобы я не высовывалась!
Она подскочила к ненавистному шкафу, дёрнула на себя дверцу и начала вышвыривать оттуда свою одежду. Дорогие платья, кашемировые свитера, блузки — всё это летело на пол, смешиваясь с разлетевшимися листами дизайн-проекта. Это было похоже на безумный перформанс: вещи из её идеального будущего смешивались с вещами из её реального настоящего, создавая на полу хаотичную кучу.
— Я не буду так жить! Слышишь? Не буду! Я не для того уезжала из своего города, чтобы снова оказаться в деревне! Иди и строй свою конуру один! А я найду того, кто не будет считать деньги на то, чтобы его женщина была счастлива!
Он смотрел на неё, и внутри него что-то окончательно умерло. Не осталось ни любви, ни жалости, ни даже злости. Только холодная, звенящая пустота. Он видел, как её красивые, тщательно очерченные губы искривляются, выплёвывая оскорбления. Он видел, как её глаза, которые он так любил, мечут молнии чистой, незамутнённой ненависти. И он понимал, что это конец. Не просто ссоры. Конец всего.
— Я тебя ненавижу! — выдохнула она, когда предметы для метания закончились, а голос сорвался до хрипа. — Ты эгоист и тиран! Тебе плевать на меня и на то, чего я хочу! Мне не нужен такой муж! Не нужен
Когда её голос сорвался, а последнее слово, брошенное с отчаянием и злобой, повисло в воздухе, Андрей не вздрогнул. Он просто смотрел на неё, и в его взгляде больше не было ни боли, ни обиды. Он смотрел на неё так, как смотрят на природное явление — на грозу, которая пронеслась, оставив после себя вырванные с корнем деревья и размытую дорогу. Явление закончилось. Теперь нужно было разбирать завалы.
Он медленно, почти ритуально, наклонился и поднял с пола один из листов. На нём была их будущая гостиная: тот самый диван цвета мокрого асфальта, минималистичный торшер и панорамное окно, которого в их квартире никогда не было и быть не могло. Картинка была красивой, но абсолютно безжизненной, как комната в мебельном салоне. Он провёл пальцем по глянцевой поверхности, а потом аккуратно, не сводя с жены глаз, сложил лист пополам, а затем ещё раз. Хруст ломающейся бумаги прозвучал в оглушительной тишине как выстрел.
— Ты права, — сказал он наконец, и его голос был удивительно спокойным. В нём не было металла, как раньше, только усталость. Глубокая, всепоглощающая усталость человека, который долго шёл не в ту сторону и наконец остановился. — Ты совершенно права. Тебе не нужен такой муж. И, наверное, этому дому, который я хочу построить, не нужна такая хозяйка.
Он положил сложенный вчетверо листок на массивный лакированный стол. Рядом с синей папкой и договором. Три артефакта их разрушенной жизни.
— Я всё понял, Света. Правда. Дело ведь не в ремонте. И даже не в деньгах. Дело в том, что ты хочешь жить на картинке. А я хочу жить на земле. Ты хочешь, чтобы всё было идеально, чисто и выверено. А я хочу, чтобы было по-настоящему. С грязными сапогами в прихожей после дождя, с царапинами на полу от детского велосипеда, с запахом яблочного пирога, а не ароматического диффузора с нотками «скандинавского мха». Мы просто хотим разного. И я был дураком, что не видел этого раньше.
Он повернулся и пошёл в прихожую. Каждый его шаг по старому, скрипучему паркету отдавался в её груди глухим ударом. Она стояла посреди созданного ею хаоса, среди разбросанной одежды и растоптанных бумажных грёз, и смотрела ему в спину. Её гнев испарился, оставив после себя липкий, холодный страх. Ей вдруг отчаянно захотелось крикнуть «Подожди!», «Прости!», но слова застряли в горле. Гордость, или, может, уже просто инерция разрушения, не дала ей издать ни звука.
Он молча надел куртку, взял с полки ключи. Их привычное позвякивание показалось ей похоронным звоном. Он не обернулся. Он просто открыл входную дверь.
— Можешь делать любой ремонт, какой захочешь, — сказал он, уже стоя на пороге, спиной к ней. — Я подам на развод и раздел имущества на следующей неделе. Квартира останется тебе. Мне она не нужна. Мне нужен дом.
Дверь закрылась. Мягко, без хлопка. Щёлкнул замок.
Светлана осталась одна. В полной, абсолютной тишине. Она медленно опустилась на пол, прямо на груду своих кашемировых свитеров и шёлковых блузок. Воздух пах пылью и её дорогими духами. Она обвела взглядом комнату. Старый, ненавистный шкаф стоял незыблемо, как утёс. Кресло, которое она хотела выбросить, молчаливо хранило тепло его тела. Стол, который помнил поколения его семьи, держал на себе обломки её мечты.
Всё это «старьё» и «убожество», которое она так презирала, вдруг обрело смысл. Это была не просто мебель. Это была история. Это была жизнь. Настоящая. А чего хотела она? Она хотела стереть эту жизнь, закрасить её идеально белой краской, как ошибку.
Она протянула руку и подняла с пола один из глянцевых листов. Их идеальная спальня. Парящая кровать, скрытая подсветка, стерильная чистота. Она смотрела на эту безупречную картинку, и впервые за всё время увидела её по-настоящему. Она была мёртвой. Холодной. В ней не было места для ссоры, для страстного примирения, для утреннего кофе в постель, для болезни и для ленивых воскресений. В ней не было жизни.
Светлана сидела на полу посреди своей разрушенной квартиры, в окружении красивых вещей и мёртвых картинок, и впервые за долгие годы почувствовала себя не модной и стильной, а бесконечно, пронзительно одинокой. Она получила то, чего хотела. Пространство, готовое к идеальному ремонту. Только теперь ремонтировать было не для кого…
