— Ну, слава богу, последний ушёл, — Кирилл с громким щелчком закрыл замок входной двери, словно ставил точку в прекрасно проведённом вечере. Он проплыл мимо неё в гостиную, не замечая ни её застывшей фигуры, ни горы грязной посуды, которая громоздилась на кухонном острове.
Юлия стояла посреди этого поля боя и вдыхала воздух поражения. Пахло остывшим мясом, чесночными гренками и дешёвым пивом. Липкие круги от пивных бокалов расползлись по стеклянной поверхности журнального столика. На тарелках засыхали останки салата, а в центре стола одиноко стояла соусница с жирными разводами по краям. Весь день она провела на ногах. С утра — уборка, чтобы квартира выглядела идеально. Потом — поход в магазин с тяжёлыми сумками. Затем — несколько часов у плиты: нарезка, жарка, варка. И, наконец, вечер в роли идеальной хозяйки: улыбаться, подливать, подносить, уносить, следить, чтобы всем было комфортно.
Теперь гости разошлись, оставив после себя этот свинарник и звенящую усталость в её теле. Спина гудела тупой, ноющей болью от многочасового стояния. Ноги, обутые в домашние тапочки, казалось, налились свинцом и приросли к полу. А Кирилл, свежий и довольный, с довольным вздохом рухнул на диван. Щелчок пульта, и по комнате разлился приглушённый гул футбольного матча. Он был счастлив. Его друзья были накормлены, напоены и впечатлены. Миссия выполнена.
Она смотрела на затылок мужа, на то, как расслабленно он откинулся на подушки. Он даже не спросил, устала ли она. Не предложил помощи. Он просто принял её многочасовой труд как должное, как фоновую музыку для своего прекрасного вечера. Она молчала, собирая внутри себя остатки сил, чтобы просто дойти до раковины и начать этот безнадёжный бой с жирной посудой.
— Юль, уберись тут, а то завтра утром смотреть противно будет, — бросил он через плечо, не поворачивая головы. Его голос был расслабленным и ленивым.
И всё. Что-то внутри неё оборвалось. Не со звоном, не с треском, а тихо и окончательно, как перегорает последняя лампочка в тёмном подвале. Она застыла. Звук телевизора стал громче, свет экрана отплясывал на стенах, а она стояла неподвижно, чувствуя, как ледяная волна поднимается от самых пяток, замораживая усталость, боль и обиду. Она медленно повернулась к нему. Он по-прежнему не смотрел в её сторону, увлечённый игрой.
Это было не просто просьбой. Это был приказ. Небрежный приказ хозяина, отданный прислуге после удачного приёма. И это стало последней каплей. Она сделала несколько тихих шагов и встала прямо перед ним, загораживая экран. Он недовольно дёрнулся, оторвал взгляд от мелькающих футболистов и поднял его на неё.
— Ты чего? Дай посмотреть.
— Я тебе что, прислуга?! Я целый день готовила и убирала, чтобы ты перед своими дружками щёлкал пальцами и командовал мне принести ещё пива?! Они ушли, а ты теперь сам будешь убирать этот свинарник!
Кирилл опешил. Он даже приподнялся на локтях, его лицо выражало искреннее недоумение, будто она заговорила с ним на иностранном языке.
— Ты чего несёшь? Устала, что ли? Иди отдохни, завтра уберёшь. Это же женская работа, в конце концов.
Она рассмеялась. Короткий, сухой смешок, похожий на треск ломающейся ветки.
— Отлично. Значит, этому мужчине придётся найти себе другую женщину. А я ухожу спать. В гостевую комнату.
Она развернулась, чтобы уйти. Он смотрел ей в спину, всё ещё не веря в реальность происходящего. У самого порога комнаты она остановилась и, не оборачиваясь, добавила:
— И да. Если к утру здесь не будет идеально чисто, можешь считать, что твоя прислуга уволилась. Окончательно.
Кирилл несколько секунд смотрел на пустой дверной проём, в котором только что исчезла Юлия. Звуки футбольного матча, ещё минуту назад казавшиеся центром вселенной, теперь превратились в раздражающий, бессмысленный шум. Он нахмурился, пытаясь переварить услышанное. Уволилась? Что за театр? Он нажал на кнопку пульта, выключая телевизор. Наступившая тишина была густой и неприятной, наполненной запахом застолья и повисшим в воздухе ультиматумом.
Он поднялся с дивана неторопливо, с тяжёлым вздохом человека, которого отвлекли от заслуженного отдыха какой-то глупостью. Он не был зол. Пока нет. Он был озадачен и немного раздосадован, как бывают раздосадованы, когда посреди интересного фильма внезапно отключают электричество. Он догнал её уже в коридоре, когда она тянулась к ручке двери гостевой спальни.
— Эй, ты серьёзно? — он мягко, но настойчиво взял её за локоть. — Юленька, ну что ты завелась на ровном месте? Я же вижу, ты устала, вся на нервах. Иди ложись спать, в нашу спальню. Утро вечера мудренее, всё пройдёт.
Она медленно опустила взгляд на его руку, сжимавшую её локоть. Потом так же медленно подняла глаза на него. В её взгляде не было ни обиды, ни слёз. Только холодное, отчуждённое спокойствие, которое пугало гораздо больше, чем крик.
— Убери руку, Кирилл.
Его снисходительная улыбка дрогнула. Он ожидал чего угодно — упрёков, слёз, продолжения скандала, — но не этого приказа, произнесённого тоном врача, говорящего с безнадёжным пациентом. Он разжал пальцы.
— Да что с тобой сегодня такое? — в его голосе появились раздражённые нотки. — Всегда всё было нормально. Я работаю, ты занимаешься домом. Все так живут. Моя мать всю жизнь…
— Мне всё равно, как жила твоя мать, — отрезала она. — Я не она. Я тебе сказала, что нужно сделать. Если ты не хочешь, чтобы твоя прислуга уволилась.
Это слово — «прислуга» — ударило его по самолюбию. Он, который обеспечивал семью, который дал ей эту квартиру, этот комфорт, теперь был хозяином прислуги? Абсурд.
— Прекрати нести чушь! Какая прислуга? Ты моя жена! — он повысил голос, пытаясь пробить стену её ледяного безразличия. — И это женская работа — создавать уют! Или ты забыла?
Юлия молча смотрела на него, и ему стало не по себе от этого взгляда. Она будто видела его насквозь: все его уловки, все его манипуляции, всю его эгоистичную уверенность в собственной правоте. Она не собиралась спорить с ним о ролях мужчины и женщины. Она уже перешла на другой уровень.
— Хорошо, — вдруг сказал он с кривой усмешкой, решив подыграть ей в этой нелепой игре. — Ты хочешь, чтобы я убрался? Не вопрос. Сейчас твой муж всё сделает. Смотри и учись.
Он демонстративно развернулся и зашагал в гостиную. Юлия осталась стоять в коридоре, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Она стала зрителем в его театре одного актёра. А он начал представление. С громким стуком он сгрёб со стола несколько грязных тарелок, едва не уронив их. Свалил их в раковину так, что одна из них со звоном ударилась о кран.
— Так, да? — громко спросил он, не оборачиваясь. — Это мы убираем!
Затем он схватил несколько бокалов, выплеснул остатки пива прямо в раковину поверх тарелок, создавая мутную, пенящуюся жижу. Пустые бутылки с грохотом полетели в мусорное ведро. Он действовал нарочито грубо, неряшливо, показывая всем своим видом абсурдность её требований. Это была не уборка. Это было осквернение. Он не помогал ей, он издевался над ней и её трудом.
— Ну что, Ваше Величество, довольны? — он обернулся, вытирая руки о джинсы. На его лице была торжествующая ухмылка. — Я работаю. Твоё требование выполняется. Что-то ещё?
Юлия молчала. Она просто смотрела, как он превращает беспорядок в хаос, как его показное усердие лишь усугубляет погром. Она не проронила ни слова. Она просто наблюдала. И в этой её неподвижной, молчаливой фигуре, застывшей в полумраке коридора, было что-то зловещее. Она не собиралась останавливать этот фарс. Она ждала, когда он закончит свой спектакль, чтобы начать свой собственный.
Кирилл стоял, вытирая руки о джинсы, и ждал её реакции. Он ожидал чего угодно: новой волны упрёков, криков, может быть, даже слёз бессилия, которые позволили бы ему великодушно закончить этот балаган, обнять её и сказать, что она просто переутомилась. Но Юлия не произнесла ни слова. Она обвела взглядом гору грязной посуды в раковине, которую он создал, посмотрела на липкие разводы на столе, а потом перевела взгляд на него. И в этом взгляде не было ничего, кроме пустоты. Разочарование уже прошло, обида выгорела дотла.
Она молча развернулась. Но пошла не в гостевую комнату, как он ожидал. Её шаги были тихими и ровными, она направилась прямиком в их общую спальню. Кирилл замер, его самодовольная ухмылка медленно сползла с лица. Что это значит? Она пошла собирать вещи? Эта мысль показалась ему смехотворной, но где-то в глубине души шевельнулось неприятное, холодное предчувствие. Он остался в гостиной, прислушиваясь к тишине. Не было слышно шума выдвигаемых ящиков или хлопанья дверцами шкафа. Была только тишина, которая давила гораздо сильнее, чем любой крик.
Через минуту она вернулась. В руках она держала не сумку с вещами. Она держала его святыню. Белоснежную футболку его любимого футбольного клуба, выездной комплект сезона, когда они выиграли чемпионат. Таких осталось всего несколько штук, и он безумно гордился этим экземпляром. А на спине, чуть кривоватым росчерком чёрного маркера, красовался автограф его кумира, легендарного нападающего, который уже давно закончил карьеру. Он годами выслеживал эту футболку на аукционах, заплатил за неё сумму, равную их месячной аренде, и никогда не позволял Юлии даже стирать её, боясь, что она испортит драгоценную подпись.
— Ты что делаешь? Положи на место, — сказал он, и его голос впервые за вечер дрогнул. Он сделал шаг к ней, но она выставила вперёд руку, останавливая его.
— Ты не понял, Кирилл, — её голос оставался таким же ровным и бесцветным. — Я не прошу. Я объясняю тебе новые правила.
Он смотрел на неё, ничего не понимая. Его мозг отказывался связывать её слова, футболку в её руках и погром на кухне в единую картину. Это было слишком дико, слишком нереально. А она, не сводя с него глаз, медленно подошла к журнальному столику. Она наклонилась и взяла самую грязную тарелку. Ту, с которой его лучший друг Дима ел салат «Оливье», щедро поливая его майонезом. На белом фаянсе осталась жирная плёнка соуса, перемешанная с кусочками варёной моркови и зелёным горошком.
И тогда она это сделала. Медленно, с какой-то ритуальной точностью, она взяла белоснежный полиэстер его сокровища и начала вытирать им тарелку. Движение было плавным, методичным. Белая ткань мгновенно пропиталась жиром, оставляя на себе отвратительный коричневый шрам. Она перевернула тарелку и протёрла её с обратной стороны, размазывая остатки салата по автографу легенды. Кирилл издал какой-то сдавленный звук, среднее между стоном и рыком. Он хотел броситься к ней, вырвать футболку, но остолбенел, парализованный чудовищностью происходящего.
Закончив, она с брезгливым видом бросила скомканную, испоганенную вещь на пол у его ног. Белое пятно на тёмном ламинате.
— Вот так выглядит «женская работа», Кирилл, — произнесла она, глядя ему прямо в глаза. — Когда ты берёшь что-то ценное и чистое и превращаешь его в грязную тряпку. Теперь слушай внимательно. В том шкафу висит ещё двадцать три футболки и двенадцать шарфов. За каждую тарелку, которую ты не вымоешь, а просто бросишь в раковину, я буду брать одну из них. За каждую пустую бутылку, которую ты не вынесешь в мусор, я возьму шарф. И буду вытирать ими пол. Хочешь проверить?
Он смотрел то на неё, то на изуродованную реликвию, валяющуюся на полу. Весь его мир, такой понятный и предсказуемый, рухнул в эту секунду. Перед ним стояла не его уставшая, покладистая жена. Перед ним стоял чужой, безжалостный человек, который нашёл его самое уязвимое место и приставил к нему нож. И он понял, что это не блеф. Игра закончилась. Началась война.
Ярость, горячая и мутная, затопила его. Это был не гнев, а животный, первобытный ужас от того, что кто-то посягнул на его территорию, на то, что принадлежало только ему. Он сделал рывок, но не к ней, а в сторону спальни — спасать то, что ещё можно было спасти. Юлия даже не шелохнулась. Она просто сделала шаг в сторону, преграждая ему путь, и подняла вторую футболку, которую, как оказалось, уже держала за спиной. Красная, домашний комплект, с фамилией другого игрока.
— Ты сумасшедшая! — выдохнул он, останавливаясь в паре шагов от неё. Его кулаки сжались до побелевших костяшек. — Это же… это просто вещи!
— Это были твои вещи, — поправила она ледяным тоном, не меняя выражения лица. — Теперь это мои тряпки. Для уборки. Выбор за тобой, Кирилл. Либо ты моешь посуду, либо я мою пол.
Он смотрел на неё, и в его взгляде плескалась ненависть. Он видел перед собой не жену, а врага, захватчика. Но он был в ловушке. Он понимал, что любая агрессия с его стороны приведёт лишь к тому, что она уничтожит следующую вещь. Она держала в заложниках его гордость, его прошлое, его страсть. И он сломался. С глухим, звериным рычанием он развернулся и бросился к раковине.
Начался самый страшный и унизительный час в его жизни. Он вцепился в губку, как утопающий в спасательный круг, и принялся тереть тарелку с такой силой, словно пытался содрать с неё не только жир, но и саму память об этом вечере. Горячая вода обжигала руки, мыльная пена летела во все стороны. А она стояла позади, в нескольких метрах, как надсмотрщик. Молчаливая, неподвижная тень, отбрасываемая светом кухонных ламп. Он чувствовал её взгляд на своём затылке, и это было хуже любого крика.
Он торопился. Руки дрожали от злости и бессилия. Он вымыл одну тарелку, вторую, третью. Выхватил из раковины бокал, сполоснул его под струёй воды и с грохотом поставил на сушилку.
— Этот не вымыт, — раздался её спокойный голос. Он замер. — Я его сполоснул! Он чистый!
— На нём разводы от пива и след от пальцев. Ты его не вымыл.
Он хотел развернуться и закричать ей в лицо всё, что думает. Но в это мгновение боковым зрением он увидел, как она сделала шаг в сторону спальни.
— Стой! — крикнул он, и его голос сорвался. Он выхватил бокал, налил на губку моющее средство и принялся остервенело тереть стекло до скрипа.
И так продолжалось дальше. Он работал, а она судила. За каждую небрежно протёртую вилку, за каждую оставленную на столе крошку, за каждую каплю, упавшую на пол, она выносила приговор. Она не кричала, не упрекала. Она просто молча уходила и возвращалась с очередной его вещью. Синий шарф с эмблемой клуба стал тряпкой для вытирания липкого пятна от пролитой колы. Редкая футболка с юбилейного матча пошла на то, чтобы до блеска отполировать хромированные ножки кухонных стульев.
Он перестал сопротивляться. Он превратился в бездумный механизм, одержимый одной целью — работать быстрее, чем она успевает уничтожать. Он выносил мусор, мыл полы на кухне, протирал столешницы, чистил раковину. Он драил свою квартиру так, как никогда в жизни. А посреди гостиной росла куча. Могильный холм из полиэстера и шерсти, пёстрый и жалкий памятник его коллекции.
Когда последняя чистая тарелка встала на сушилку, а кухонное полотенце было аккуратно повешено на крючок, он выпрямился. Кухня сияла. Она была идеально чистой, стерильной, как операционная. Он медленно повернулся. Юлия стояла на том же месте. Она обвела взглядом плоды его труда, кивнула сама себе, а затем посмотрела на него. Её лицо не выражало ничего: ни удовлетворения, ни злорадства, ни жалости. Он посмотрел на неё, потом на груду испорченных вещей на полу. Вся его ярость выгорела, оставив после себя только чёрную, выжженную пустоту.
— Довольна? — выдавил он из себя. Слова царапали горло, как битое стекло.
Она посмотрела на сверкающую чистотой кухню, потом на него.
— Да, — тихо сказала она. — Теперь здесь идеально чисто. С этими словами она развернулась и ушла в гостевую комнату. Дверь за ней закрылась с тихим, мягким щелчком. А он остался один. Посреди безупречно убранной квартиры, рядом с трупом своей уничтоженной гордости, в оглушительной, мёртвой тишине…
