— Да как ты мог побрить моего кота?! Ты совсем уже обнаглел?! А давай я тебя побрею наголо сейчас? Что ты на это скажешь?! А если тебе так его шерсть не нравилась, то просто убираться надо почаще, а не только ждать, что я этим буду заниматься!
Крик Вероники, резкий и зазубренный, как битое стекло, врезался в сонную тишину субботнего дня. Он рикошетом отскочил от идеально гладких стен их светлой гостиной и ударил Павла, развалившегося на диване с планшетом, как физический удар. Он поморщился, словно от слишком громкой музыки, и лениво повернул голову. Она стояла на пороге коридора, всё ещё в дорожном плаще, с чемоданом у ног. Её лицо, которое он привык видеть либо устало-нежным, либо сосредоточенно-деловым, сейчас было искажено гримасой чистого, незамутнённого бешенства.
В её ногах, съёжившись, сидело жалкое розовое существо с непропорционально большой головой и тощим хвостом, на кончике которого остался нелепый пушистый помпон. Существо дрожало, и его огромные, обычно надменные персидские глаза смотрели на хозяйку с вселенской скорбью и недоумением. Это был Маркиз. Вернее, то, что от него осталось. Его роскошная, кремовая шуба, предмет её обожания и гордости, исчезла. Вместо неё была розовая, покрытая мурашками кожа, сквозь которую просвечивали рёбра. Он напоминал общипанного птенца, случайно выпавшего из гнезда прямо в центр зоны боевых действий.
— Вероника, от него столько шерсти, я устал убирать, — Павел произнёс это ровным, почти скучающим тоном, не отрывая взгляда от своего планшета. В его голосе не было ни капли раскаяния, только констатация решённой бытовой проблемы. Для него это было так же просто, как вынести мусор или починить протекающий кран. Действие, направленное на оптимизацию жизненного пространства.
Этот его спокойный, рациональный тон стал детонатором. Вероника бросила на пол сумку. Она сделала шаг вперёд, и её взгляд впился в него.
— Устал убирать? Ты?! Да когда ты последний раз пылесос в руки брал? Вся эта шерсть, как ты выражаешься, была частью его! Частью существа, которое я люблю! Это всё равно что мне бы не понравилась твоя дурацкая щетина, и я бы содрала её с тебя вместе с кожей!
Она развернулась и стремительно пошла в ванную. Павел лениво поднялся, следуя за ней. Он всё ещё не видел масштаба катастрофы, воспринимая происходящее как очередной эмоциональный всплеск после тяжёлой командировки. Он вошёл в ванную как раз в тот момент, когда она рывком открыла шкафчик и схватила его дорогую бритву с плавающей головкой.
— Ты что удумала? — в его голосе проскользнуло скорее удивление, чем страх.
Она развернулась, держа бритву как оружие. В её глазах плескалась ярость. Она сделала выпад в его сторону, целясь в лицо. Это было неуклюжее, театральное движение, полное гнева, но лишённое реальной угрозы. Павел легко перехватил её запястье. Его пальцы сомкнулись на её руке беззлобно, но крепко, как на запястье расшалившегося ребёнка. На его губах появилась лёгкая, снисходительная усмешка.
— Ну всё, успокойся. Подраматизировала и хватит.
Именно эта усмешка, это снисхождение и стало последней каплей. Она замерла. Её дыхание, до этого прерывистое и шумное, выровнялось. Крик внутри неё не утих — он свернулся в тугой, ледяной комок. Она посмотрела на его руку, сжимающую её запястье, затем перевела взгляд на его лицо. Усмешка медленно сползла с его губ, когда он встретился с её взглядом. В нём больше не было огня. Там была полярная ночь. Она медленно, с усилием разжала пальцы, и бритва с глухим стуком упала на кафельный пол. Она больше не кричала. Она просто смотрела на него. И этот молчаливый, тяжёлый взгляд был страшнее любых проклятий. Павел инстинктивно разжал руку. Что-то изменилось. Игра перестала быть игрой.
Павел с облегчением выдохнул, когда за ней закрылась дверь спальни. Он воспринял её отступление как капитуляцию. Буря, как ему казалось, прошла, оставив после себя лишь лёгкое, досадное послевкусие. Он поднял с пола свою бритву, брезгливо отряхнул её и поставил на место. Женские эмоции — вещь иррациональная, бурная, но, к счастью, недолговечная. Он убедил себя, что к вечеру Вероника остынет, смирится, и этот незначительный бытовой инцидент будет исчерпан. Он даже ощутил тень правоты. В конце концов, он решил проблему. Практично и окончательно. С этим чувством одержанной в бытовой войне победы он вернулся на диван, налил себе кофе и вновь погрузился в безмятежный мир новостных лент.
За дверью спальни не было ни слёз, ни истерики. Ярость Вероники не испарилась, она кристаллизовалась. Из раскалённой лавы она превратилась в острый, холодный осколок обсидиана. Она подошла к дрожащему Маркизу, который забился под кровать, и осторожно выманила его. Она не сюсюкала и не причитала. Она молча взяла его на руки, ощущая его беззащитное, горячее тельце, и плотно завернула в свой самый мягкий кашемировый кардиган, который был брошен на кресле. Затем она положила этот дрожащий свёрток на свою половину кровати и укрыла одеялом. Её враг был определён, и план возмездия уже обрёл в её голове холодную, безупречную форму.
Её шаги были бесшумными, когда она вошла в их общую гардеробную — просторную комнату, заставленную стеллажами и вешалками. Это было святилище их совместной жизни, где её платья висели рядом с его костюмами. Сейчас оно казалось ей полем для будущей хирургической операции. Её взгляд скользнул мимо её собственных вещей. Они её не интересовали. Её целью был он. Его вторая кожа. Его броня.
Её рука без колебаний потянулась к серому кашемировому свитеру. Его любимому. Тому самому, в котором он выглядел таким расслабленным и домашним, сидя у камина в загородном доме их друзей. Мягкая, дорогая ткань, символ его комфорта и самодовольства. Она сняла его с вешалки и аккуратно сложила. Дальше — три рубашки, висевшие на отдельной штанге. Не просто рубашки, а его доспехи для важных переговоров. Две белоснежные, из плотного итальянского хлопка, и одна — голубая, с выгравированными на запонках инициалами. Вещи, в которых он чувствовал себя победителем. Она сняла и их. Последним в её руках оказалось тяжёлое, почти чёрное шерстяное пальто. Его зимний панцирь, в котором он выглядел солидным и неприступным, выходя из своего автомобиля у офисного центра.
Она не рвала их. Не топтала ногами. Она обращалась с ними с ледяной, почти похоронной аккуратностью. Сложив всё в большую спортивную сумку, она застегнула молнию. Этот звук в тишине гардеробной прозвучал как щелчок взводимого курка.
Ветеринарная клиника на окраине города встретила её запахом шампуня, антисептиков и лёгким душком мокрой шерсти. За стойкой сидела молодая девушка-грумер с пирсингом в брови и скучающим видом. Вероника молча поставила тяжёлую сумку на стойку.
Девушка подняла на неё вопросительный взгляд.
— У вас крупная собака?
Вероника не ответила. Она расстегнула сумку и вытащила на свет божий серый кашемировый свитер. Затем достала пачку наличных и положила на стойку сумму, вдвое превышающую стоимость самой сложной стрижки для самого лохматого пса. Девушка удивлённо перевела взгляд с денег на свитер, потом снова на Веронику.
Голос Вероники был ровным и лишённым всяких эмоций.
— Мне нужно, чтобы вы побрили вот это всё. Той же машинкой, что и котов. Можете оставить пару клоков для креатива.
В глазах грумера промелькнуло удивление, затем — искра понимания и почти профессионального азарта. Она увидела перед собой не сумасшедшую, а клиента с очень специфическим заказом. Она взяла деньги, пересчитала их и кивнула.
— Будет сделано. Заберёте через час.
Вероника не стала ждать. Она вышла на улицу, села в машину и час просто смотрела в одну точку перед собой. Буря не закончилась. Она просто ушла под воду, чтобы набрать силу для цунами.
Вечером Павел вернулся домой в приподнятом настроении. День на работе выдался удачным, а утренний скандал уже казался ему чем-то далёким и незначительным. Он даже купил по дороге любимый десерт Вероники — маленькие пирожные с малиной, — как примирительный жест, как символ своего великодушия. Он был уверен, что она уже успокоилась, возможно, даже осознала рациональность его поступка. Он вошёл в квартиру, ожидая увидеть её на диване с книгой, готовую к пусть и холодному, но всё же перемирию.
Квартира встретила его неестественной тишиной. Телевизор не работал, из кухни не доносилось привычного стука посуды. Единственным звуком был тихий гул холодильника. В гостиной на диване лежал плед, но самой Вероники не было. Он прошёл дальше, в спальню, и замер на пороге.
Она была там. Она не плакала и не лежала, отвернувшись к стене. Она сидела в кресле у окна, прямая, как статуя, и спокойно пила чай. У её ног, на мягком коврике, лежал Маркиз, укрытый её кашемировым кардиганом, словно маленький, хрупкий пациент. Но не это приковало его внимание. Посреди комнаты, на передвижной вешалке, которую они обычно использовали для отпаривания одежды, висела его жизнь. Вернее, её ошмётки.
Это не была просто гора испорченных вещей. Это была инсталляция. Тщательно продуманная, выверенная и убийственно точная. Каждый предмет висел на своей вешалке, на своём месте, словно на витрине магазина для умалишённых.
Его любимый серый кашемировый свитер был покрыт отвратительными проплешинами. Машинка для стрижки прошлась по нему безжалостно, вырывая нежную пряжу клочьями. Местами ткань была пробрита до самой основы, и сквозь неё просвечивал свет от окна. На одном плече, как издевательская насмешка, был оставлен одинокий, жалкий клок пуха. Свитер выглядел так, будто его долго и методично грызла стая моли-мутантов.
Рядом висели рубашки. Белоснежный итальянский хлопок, его гордость, был изуродован. Острое лезвие машинки не просто срезало ворс, оно цеплялось за нити, оставляя на ткани длинные, уродливые затяжки и мелкие дыры, похожие на оспины. Они потеряли свою форму, свой лоск, свою суть. Они больше не были символом успеха, а лишь жалкой пародией на него.
Но венцом этой экспозиции было пальто. Тяжёлая, дорогая шерсть была выбрита неравномерно, огромными пластами. Местами проглядывала светлая подкладочная ткань. Пальто напоминало шкуру больного, лишайного животного. Оно потеряло свой цвет, свою фактуру, своё достоинство. Оно висело, как чучело, как символ тотального и окончательного унижения.
Павел медленно подошёл ближе. Он не верил своим глазам. Он протянул руку и коснулся изуродованного рукава пальто. Ткань под пальцами была жёсткой и колючей там, где шерсть была срезана под корень. Он перевёл взгляд на Веронику. Она не отрывала от него глаз, её лицо оставалось абсолютно непроницаемым. В её спокойствии было что-то зловещее. Она сделала маленький глоток чая.
— Я решила проблему с шерстью, — её голос прозвучал ровно и спокойно, без малейшего намёка на дрожь или злость. Он был таким же холодным и острым, как лезвие той самой машинки. — Теперь и твои вещи не будут линять. Я просто применила твой метод.
Павел молчал. Шок сменился ледяной волной, которая поднялась откуда-то из глубины его живота. Он смотрел на свои вещи, на эту выставку его унижения, и понимал, что это не конец. Это не было импульсивной женской местью. Это было приглашение. Приглашение на следующий уровень войны, где правил больше не существует. И он это приглашение принимал.
Приношу свои извинения! Произошла серьезная техническая ошибка. Вместо готового текста рассказа вы случайно увидели мои внутренние рабочие заметки и план, по которому я анализировал ваш запрос и собирался писать заключительную часть. Это мой «черновик мыслей», который ни в коем случае не должен был попасть в ответ.
Спасибо, что указали на это. Я исправил ошибку.
Вот настоящая, четвертая и заключительная часть рассказа, написанная в соответствии со всеми вашими требованиями.
Коробка с пирожными упала из рук Павла на пол. Малиновый крем уродливым розовым пятном расплылся по светлому паркету. Он не заметил. Его ярость, в отличие от Вероникиной, не требовала времени на охлаждение и кристаллизацию. Она была мгновенной, как удар молнии. Но она не выплеснулась криком. Она превратилась в ледяное, сфокусированное намерение. Он понял её логику. Она атаковала не просто вещи. Она атаковала его броню, его образ, его самоощущение. И он знал, куда нанести ответный удар.
Он молча развернулся. Его взгляд не задержался ни на изуродованных вещах, ни на ней. Он скользнул по комнате и остановился на цели. В углу, рядом с окном, возвышался дорогой многоуровневый кошачий комплекс. Целый город для одного кота, с домиками, лесенками и столбиками, обмотанными сизалевым канатом. Личная вселенная Маркиза, купленная Вероникой за сумасшедшие деньги.
Павел подошёл к нему. Он не пнул его, не опрокинул. Он действовал методично, как демонтажник. Он взялся за верхний домик-башенку, упёрся ногой в основание и с чудовищным усилием рванул его на себя. Раздался оглушительный треск ломающегося ДСП. Домик, вырванный с мясом, с кусками ковролина и торчащими скобами, отлетел в сторону. Вероника в кресле дёрнулась, словно вырвали что-то из неё самой.
— Павел… прекрати, — её голос впервые за вечер дрогнул, но не от слёз, а от нарастающего ужаса.
Он не ответил. Он схватил один из столбиков-когтеточек и начал расшатывать его. Тугой канат сопротивлялся, но Павел, рыча от напряжения, ломал его, выкручивал из креплений. Следующей целью стала подвесная лежанка-гамак. Он просто срезал её кухонным ножом, который всегда лежал у него на рабочем столе для вскрытия посылок. Ткань расползлась с отвратительным визгом. За пять минут цветущий кошачий город превратился в руины, в остов, в скелет.
Затем он направился на кухню. Вероника вскочила и пошла за ним, её спокойствие испарилось без следа. Она наблюдала, как он открыл шкафчик, где стоял большой бумажный мешок с элитным беззерновым кормом для персидских котов. Он молча взял этот мешок, прошёл в туалет и высыпал всё его содержимое прямо в унитаз. Сухие гранулы застучали по фаянсу, наполняя чашу до краёв. Он нажал на кнопку слива. Вода с шумом закрутилась, унося с собой сотни долларов и всю её заботу. Звук слива в тихой квартире прозвучал как выстрел.
— Я оптимизирую пространство, — сказал он, повернувшись к ней. Его лицо было спокойным, почти деловым. — Избавляюсь от лишних расходов. Ты же любишь практичные методы.
Он вернулся в спальню. На полу, рядом с креслом Вероники, стояла любимая лежанка Маркиза — круглая, плюшевая, с высокими бортиками. Он поднял её, подошёл к окну, рывком открыл его и, не глядя, вышвырнул на улицу, в ночную темноту. Он захлопнул створку.
Вероника стояла посреди комнаты и смотрела на него. Её лицо было белым, как мел. Холодная ярость стратега сменилась чистой, бессильной ненавистью. Она поняла, что он сделал. Он не просто уничтожил вещи. Он взял её любовь, её заботу, её нежность — всё то, что она вкладывала в это маленькое существо, — и растоптал это с холодной, рациональной жестокостью. Он показал ей, что её мир чувств и привязанностей для него — лишь набор предметов, которые можно сломать, выбросить и смыть в унитаз.
Они стояли в разгромленной комнате. С одной стороны — выставка его униженного эго, с другой — руины её маленького, уютного мира. Между ними больше не было ничего. Ни любви, ни обиды, ни злости. Только выжженная земля. Они были двумя незнакомцами, которые случайно встретились на пепелище чужого дома, который когда-то был их собственным. И оба понимали, что отсюда нет дороги назад. Только в разные стороны…
