— Стас, я не могу больше, — прошептала она, прижимая ладонь к раздутой щеке. — Сделай что-нибудь.
Он не повернулся. Силуэт его плеч, освещённый синеватым мерцанием экрана телевизора, оставался неподвижен. Он лишь чуть громче сделал звук, чтобы перекрыть её тихий, измученный голос.
— Юля, сейчас три часа ночи. Что я тебе сделаю? Вырву его плоскогубцами? Я же сказал тебе — потерпи.
«Потерпи». Это слово, произнесённое им в сотый раз за последние два месяца, больше не было утешением или просьбой. Оно стало приговором. Тяжёлой чугунной плитой, которую он раз за разом опускал на её мольбы, отгораживаясь, запирая её наедине с её мукой. Боль была не просто болью. Она была живым, злобным существом, поселившимся в её челюсти. Днём она грызла тупо и методично, не давая сосредоточиться, превращая еду в пытку, а улыбку — в болезненную гримасу. Но ночью она просыпалась, становилась острой, яростной, впиваясь в кость раскалённым гвоздём, пуская электрические разряды в висок и ухо.
Она больше не спала. Она проваливалась в короткие, липкие полузабытья, из которых её вышвыривал очередной приступ. Квартира превратилась в её личную пыточную камеру. Привычный запах кофе по утрам смешался с аптечным духом обезболивающих, а на прикроватной тумбочке вместо книги теперь всегда стоял стакан с водой и несколько разноцветных упаковок таблеток, которые помогали всё хуже. Её лицо осунулось, под глазами залегли тени, которые не мог скрыть никакой макияж. Она смотрела на себя в зеркало и видела чужую, измождённую женщину с потухшим взглядом.
Стас этого будто не замечал. Или не хотел замечать. Сначала он сочувственно хмурился, потом начал раздражаться, а теперь просто воздвиг стену глухого равнодушия. Любая её жалоба натыкалась на одну и ту же фразу.
— Денег нет. Потерпи. Прорвёмся.
И он прорывался. Он с аппетитом ужинал, пока она цедила через трубочку бульон. Он крепко спал, отвернувшись к стене, пока она до рассвета бродила по тёмной квартире, как привидение, прижимая к щеке то ледяную бутылку из морозилки, то горячее полотенце. Деньги. Они стали мерилом всего. Её боль, как оказалось, не стоила той суммы, которую запросил стоматолог. Её страдания были менее важны, чем некие мифические «трудности», о которых он говорил расплывчато и туманно.
Этим утром она снова не спала. Серое, безрадостное молоко рассвета просачивалось в комнату, делая предметы бесцветными и плоскими. Боль на время отступила, оставив после себя гудящую пустоту и привкус металла во рту. Юля подошла к окну не для того, чтобы полюбоваться рассветом, а просто от безысходности, чтобы сменить четыре стены комнаты на вид двора. И увидела его.
Под их окнами, на том самом месте, которое они со Стасом негласно считали своим, стоял тёмно-зелёный, коренастый внедорожник. Подержанный, это было видно даже с пятого этажа, но выглядел он бодро и нагло. Чистые стёкла, блестящие на скудном утреннем свету диски. Кто-то из соседей обзавёлся новой игрушкой. Она смотрела на машину с тупым, отстранённым раздражением. Кто-то мог позволить себе вот так, в один день, поставить под окном символ своего благополучия, свою мечту, а она не могла позволить себе избавление от пытки, которая длилась уже несколько месяцев. Эта мысль была несправедливой, злой, но она прочно засела в голове. Весь день образ этого внедорожника стоял у неё перед глазами, как немой укор, как насмешка над её положением. Он был символом чужой, лёгкой и безболезненной жизни, которая протекала где-то рядом, но к которой она не имела никакого отношения.
Вечер не принёс облегчения. Боль, притихшая утром, к заходу солнца снова набрала силу, превратившись в назойливый, пульсирующий фон. Юля сидела на кухне, тупо глядя в чашку с остывшим ромашковым чаем. Она не могла есть. Даже мысль о еде вызывала спазм и предвкушение нового витка мучений. Она просто существовала в этом густом, вязком мареве боли, отсчитывая минуты до того момента, когда можно будет выпить следующую таблетку. Квартира замерла вместе с ней. Казалось, даже вещи впитали в себя её усталость и безнадёгу.
Дверь распахнулась так резко, что она вздрогнула. На пороге стоял Стас. Он не вошёл — он ввалился в квартиру, и вместе с ним ворвался порыв холодного ноябрьского ветра и волна незнакомого, возбуждённого запаха — смесь бензина, машинного масла и чего-то ещё, неуловимо-победного. Его лицо сияло. Такого счастливого, такого по-мальчишески гордого она не видела его уже очень давно. Он не заметил ни её позы, ни серого лица, ни нетронутой чашки на столе. Он видел только себя и свой триумф.
— Сюрприз! — громко объявил он, стягивая куртку на ходу и бросая её на спинку стула.
Что-то тяжёлое, с металлическим звоном, вылетело из его кармана и триумфально брякнуло на столешницу, едва не опрокинув сахарницу. Ключи. На массивном кожаном брелоке болтался знакомый значок. Тот самый, что она видела утром на решётке радиатора тёмно-зелёного внедорожника. Мир на секунду замер, а потом треснул, как тонкое стекло. Её взгляд медленно переполз с ключей на его сияющее, самодовольное лицо.
— Теперь будем на дачу с комфортом ездить! А то вечно на электричках, как студенты!
Он ждал восторга, объятий, радостных визгов. Он ждал, что она разделит его счастье, станет соучастницей его победы. Но она молчала. Воздух на кухне стал плотным, его стало трудно вдыхать. Она смотрела на него так, как будто видела впервые.
— На какие деньги? — её голос был тихим и хриплым, словно она говорила через слой ваты. В нём не было ни удивления, ни радости. Только глухая, ледяная пустота.
Его улыбка дрогнула, а потом медленно сползла с лица. Он замялся, отвёл взгляд, провёл рукой по волосам. Мальчишеский задор испарился, сменившись вороватой неуверенностью.
— Да там… подвернулся вариант, — начал он, запинаясь. — Срочно продавали, цена хорошая. Я у парней занял немного, отдам с зарплаты.
«Занял». Это слово ударило её сильнее, чем очередной приступ боли. Оно было ответом на все вопросы. Оно объяснило всё. Месяцы её унизительных просьб. Его раздражённые отказы. Её одинокие ночи с таблетками и ледяными компрессами. Деньги были. Они были всегда. Просто они предназначались не для неё. Не для её здоровья. Не для того, чтобы прекратить её ежедневную пытку. Они предназначались для его игрушки. Для его статуса. Для «комфортных поездок на дачу».
Его ложь была ленивой, небрежной, почти оскорбительной в своей простоте. Он даже не потрудился придумать что-то более правдоподобное, уверенный, что и так сойдёт. И в этот самый момент Юля поняла с абсолютной, ужасающей ясностью: её боль для него была не более чем досадным фоновым шумом. Нытьём, от которого можно отмахнуться, которое можно попросить «потерпеть». А вот эта груда металла под окном — это было важно. Это было по-настоящему.
Пульсация в челюсти вдруг стала невыносимо острой, словно сам нерв взорвался от этого осознания. Она медленно поднялась из-за стола. Её глаза, до этого потухшие и усталые, налились тёмной, холодной яростью. Тишина закончилась.
— На какие деньги ты купил машину, Стас?! Ты же клялся, что у нас нет ни копейки, когда я просила на лечение зубов! А сам купил себе эту консервную банку?
— Ты что, совсем одурела? — он отшатнулся, словно она плеснула в него кипятком. Его лицо мгновенно побагровело, самодовольное сияние сменилось уязвлённой злобой. — Я для нас стараюсь, для семьи! Чтобы мы не как нищеброды жили! А ты…
— Для нас? — она сделала шаг к нему, и он инстинктивно попятился. Её голос перестал быть хриплым, он обрёл силу и зазвенел, как натянутая струна. — Это ты называешь «для нас»? Я два месяца не сплю по ночам, Стас! Я хожу по этой квартире, как привидение, и вою от боли, пока ты спокойно спишь, отвернувшись к стенке! Я пью эти чёртовы таблетки горстями, от них уже тошнит, а они не помогают! Ты знаешь, каково это — просыпаться и первым делом глотать обезболивающее вместо кофе?
Она говорила быстро, чеканя каждое слово. Это был не крик, а яростный, концентрированный поток обвинений, который копился в ней неделями. Каждая бессонная ночь, каждая проглоченная таблетка, каждая ложка бульона, которую она с трудом в себя впихивала, — всё это сейчас вырывалось наружу.
— Я смотрела на себя в зеркало и не узнавала! Из-за этой боли я превратилась в тень! А ты смотрел на меня и говорил: «Потерпи». Ты каждый раз смотрел мне в глаза и врал! Врал, что денег нет! Каждая копейка на счету! А сам в это время откладывал на свою грёбаную железку!
— Да что ты заладила про свой зуб! — взорвался он в ответ. Глухая оборона сменилась нападением. — Ну болит, неприятно, я понимаю! Но ты из этого трагедию вселенского масштаба устроила! Вечно у тебя всё плохо, вечно ты недовольна! Я работаю, я пашу, чтобы у нас всё было! Думал, сделаю сюрприз, порадую… А тебе лишь бы повод найти, чтобы мозг выносить!
«Неприятно». Это слово пронзило её сознание, как ржавый гвоздь. Не агония, не пытка, не то, что высасывало из неё жизнь день за днём. Просто «неприятно». Он обесценил её страдания до уровня мелкой бытовой помехи, как скрипучую дверь или капающий кран. Он не просто не понимал. Он даже не пытался.
— Ты не старался для нас, Стас, — её голос стал холоднее, ровнее. — Ты старался для себя. Ты купил себе игрушку. Ты купил себе статус. Чтобы перед «парнями» не стыдно было, чтобы на дачу ездить «с комфортом». А я… я просто должна была потерпеть. Моя боль — это всего лишь статья расходов, на которой можно сэкономить. Верно? Она ведь не видна никому, кроме меня. А вот машина — её увидят все.
Он застыл, захлебнувшись словами, которые уже готов был выкрикнуть. Её спокойствие обезоруживало и пугало больше, чем крик. Он хотел спорить, оправдываться, обвинять дальше, но её взгляд остановил его. Она смотрела на него не как на мужа, не как на близкого человека. Она смотрела на него как на чужого, как на предмет, изучая его с холодным, отстранённым любопытством. И в этот момент он сказал то, что окончательно всё разрушило.
— Перестань, а? Ну болит и болит, пройдёт. Не смертельно же.
Это было сказано устало, раздражённо, с интонацией человека, который отмахивается от назойливой мухи. И в этот миг внутри Юли что-то оборвалось. Громко, со стеклянным звоном. Шум в ушах, пульсация в челюсти, её собственный голос — всё разом стихло. Крик, который рвался изнутри, замер, так и не родившись. Спорить было больше не о чем. Доказывать что-то — бессмысленно. Он всё сказал.
Она молча смотрела на него ещё несколько секунд. Её лицо стало непроницаемым, как маска. Огонь в глазах не погас, он просто замёрз, превратившись в два кусочка тёмного льда. Она больше не видела ни его растерянного лица, ни кухни, ни ключей на столе. Она видела только путь. Чёткий и единственно верный.
Не говоря больше ни слова, она развернулась. Её движения были плавными, даже какими-то замедленными. Она прошла мимо него, не коснувшись, словно он был просто предметом мебели, загораживающим проход. Оставив его одного посреди комнаты с его нелепыми оправданиями и чувством подступающей тревоги, она спокойно пошла на кухню. Он услышал, как её ровные шаги простучали по линолеуму. Он подумал, что она пошла за водой, чтобы выпить очередную таблетку. Он даже почувствовал мимолётное облегчение. Сцена закончилась. Но он ошибся. Она только начиналась.
Стас остался стоять посреди гостиной. Облегчение было мимолётным, липким, как пот. Он подумал, что она пошла за своей таблеткой, и сейчас вернётся, сядет на кухне, и они погрузятся в привычную, тяжёлую тишину взаимного раздражения. Он даже был готов к этому. Он услышал негромкий, но отчётливый скрежет — звук выдвигаемого кухонного ящика, того самого, где они хранили всякую хозяйственную утварь. Наверное, ищет новую пачку обезболивающего. Он выдохнул, провёл рукой по лицу, чувствуя себя опустошённым и несправедливо обиженным.
Когда она снова появилась в дверном проёме, он даже не сразу понял, что изменилось. Она была всё такой же прямой и молчаливой. Но в её руке был молоток для отбивания мяса. Тяжёлый, с металлической квадратной головой, испещрённой острыми пирамидками, и гладкой деревянной ручкой. Она не сжимала его угрожающе. Она просто несла его, как будто это была самая обычная вещь, которую берут с собой, выходя из дома.
Её лицо ничего не выражало. Абсолютно ничего. Это было страшнее любой гримасы ярости. Она прошла мимо, глядя прямо перед собой, сквозь него, сквозь стену, сквозь саму эту жизнь. Он застыл, не в силах произнести ни слова, не в силах протянуть руку и остановить её. Он просто смотрел, как она молча подходит к входной двери, ставит молоток на пол, спокойно, не торопясь, обувает кроссовки, снова берёт молоток в руку и поворачивает ключ в замке. Щёлк. Дверь открылась. Она вышла и так же тихо прикрыла её за собой. Не хлопнула. Просто закрыла. Этот тихий щелчок прозвучал в оглушённом сознании Стаса громче любого крика.
Он стоял так несколько секунд, пытаясь осознать нелепость и сюрреализм происходящего. Куда она пошла? Зачем ей молоток? Может, она решила выбросить его в мусоропровод от злости? Мысли были глупыми, паническими, отчаянно цепляющимися за рациональное объяснение там, где его уже не было.
И тут он услышал.
Звук донёсся с улицы, приглушённый стеклопакетом. Глухой, трескучий удар, в котором смешались звон металла и хруст чего-то толстого, упругого. Он не походил ни на что. Стаса будто ударило током. Он рванул к окну, отдёрнул тюль в сторону. В жёлтом свете единственного фонаря, освещавшего их парковочное место, он увидел её. Она стояла у капота его новой, его блестящей, его выстраданной машины. Лобовое стекло больше не было прозрачным. От места удара во все стороны разбегалась густая паутина трещин, серебрящаяся в свете фонаря. Юля медленно занесла молоток для второго удара.
— Юля! — его собственный крик прозвучал в ушах дико и чужеродно.
Он вылетел из квартиры, не закрывая дверь, спотыкаясь на ступеньках, перепрыгивая через пролёты. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но он его не почувствовал. Он выбежал во двор и замер в нескольких шагах от неё. Она стояла всё там же. Молоток она опустила и держала его в руке так, словно он ничего не весил. Она повернулась к нему. На её лице по-прежнему не было ни единой эмоции. Она просто смотрела на него своими тёмными, ледяными глазами.
— Теперь у тебя есть и машина, и долги, — её голос был ровным и спокойным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — А жены у тебя больше нет.
Она сделала короткую паузу, давая словам впитаться в него, проникнуть под кожу, в самую кровь.
— Можешь возить на дачу своих парней.
После этого она развернулась и пошла прочь, в темноту двора. Не обернулась. Её шаги были ровными, размеренными. Она не убегала. Она просто уходила. А он остался. Один. Между распахнутой настежь дверью в пустую квартиру и своей разбитой, униженной мечтой, сверкающей уродливой паутиной под тусклым светом ночного фонаря. И боль, от которой он так долго отмахивался, наконец настигла и его. Только это была уже совсем не зубная боль…
