— Ну, за молодых! За нашу новую, большую семью!
Голос Петра Андреевича, густой и намеренно зычный, заполнил собой всю кухню. Он поднял тяжёлую хрустальную рюмку с коньяком, и свет от люстры преломился в гранях, бросив на его лицо янтарный отблеск. Стас счастливо улыбнулся, приобнял сидевшую рядом Лену и с гордостью посмотрел на отца. Весь вечер отец был именно таким, каким Стас и мечтал его видеть: радушным, щедрым на похвалы, настоящим главой семьи, принимающим в неё нового, важного человека.
Стол ломился от еды. Мать, Галина, молчаливая и быстрая тень, весь вечер курсировала между плитой и столом, подставляя всё новые и новые блюда. Запечённая до хрустящей корочки буженина, гора салата оливье, какой-то немыслимо сложный слоёный салат с рыбой, селёдка под шубой в огромной салатнице, домашние соленья. Это было не просто угощение. Это была демонстрация, своего рода жертва, принесённая на алтарь семейного торжества. Жертва, которая должна была быть оценена по достоинству.
— Мам, пап, спасибо, всё невероятно вкусно, — искренне сказал Стас, допивая свой бокал. — Лен, правда ведь?
— Очень вкусно, Галина Ивановна. А пирог просто божественный, — Лена вежливо улыбнулась матери. Та в ответ лишь неопределённо кивнула, быстро собрала со стола пару пустых тарелок и снова скрылась у мойки. Лена заметила, что за весь вечер свёкор не сказал жене ни одного слова благодарности. Её труд воспринимался как нечто само собой разумеющееся, как работа кухонного комбайна.
Пётр Андреевич тем временем снова разливал коньяк.
— Твоя Лена, Стас, это находка. Бриллиант! — он снова поднял рюмку, на этот раз направляя её в сторону невестки. — Я ведь сразу сказал, как ты её к нам первый раз привёл. Умница, красавица, да ещё и специалист такой, что днём с огнём не сыщешь. Своё дело, клиенты на месяцы вперёд. Это, я тебе скажу, стержень. Это характер! В наше время женщина должна быть именно такой. Опорой для семьи! За тебя, Леночка!
Лена почувствовала, как рука Стаса под столом сжала её ладонь. Он был переполнен гордостью. Он смотрел на неё сияющими глазами, в которых читалось: «Видишь? Я же говорил! Они тебя приняли! Они тебя полюбили!» А Лена, вежливо кивая и благодаря за комплимент, чувствовала себя невесткой на первом семейном ужине, а скорее… ценным активом на собрании акционеров. Её дело, её доходы, её «стержень» — всё это произносилось с таким смаком, с таким одобрением, что казалось, будто Пётр Андреевич только что успешно завершил выгодную сделку.
Она наблюдала за ним весь вечер. За его широкими, театральными жестами. За тем, как он постоянно подчёркивал статус и достаток. Новая плазменная панель на стене, которую он невзначай упомянул, обсуждая футбольный матч. Дорогие спиннинги, аккуратно стоящие в углу прихожей. Разговоры о платной рыбалке на «закормленных карповых прудах». Всё это было частью спектакля, декорациями, на фоне которых разыгрывалась пьеса под названием «Успешная семья». И Стас, её любящий, добрый, немного наивный Стас, был в этой пьесе главным зрителем и одновременно главным спонсором.
— А теперь, сынок, — Пётр Андреевич решительно поставил рюмку на стол и поднялся, похлопав себя по внушительному животу, — пойдём, перекурим на балкон. Надо поговорить по-мужски. Дела семейные обсудить.
Стас с готовностью поднялся. Он был окрылён. Этот ужин развеял все его опасения. Ему казалось, что теперь, после свадьбы, всё наладится. Родители увидели, какая Лена замечательная, и все прошлые недомолвки остались позади. Он с нежностью посмотрел на жену, словно говоря: «Я на пару минут».
Лена проводила их взглядом. Она видела прямую, уверенную спину свёкра и чуть сутулящуюся за ним фигуру мужа. Она знала, что спектакль окончен. И сейчас начнётся настоящий разговор.
Балконная дверь с сухим щелчком закрылась за их спинами, отсекая тёплый кухонный свет и гомон телевизора. Кабинет отца пах иначе, чем вся остальная квартира. Здесь царили запахи дорогого табака, старой кожи и чего-то ещё — терпкого, основательного, как запах дубовой бочки. Это была территория Петра Андреевича, его цитадель. Тяжёлый письменный стол из тёмного дерева, массивное кожаное кресло, в котором он сейчас утонул, и глобус-бар, который он с деловитым видом открыл.
— Коньячку? Настоящего, — он подмигнул, извлекая пузатую бутылку и две низкие рюмки. — Не то, что на стол гостям.
Стас сел в кресло напротив. Оно было неудобным, жёстким, предназначенным не для отдыха, а для просителей. Он почувствовал себя меньше, незначительнее. Отец тем временем неторопливо разлил янтарную жидкость, протянул одну рюмку сыну и откинулся на спинку своего трона.
— Ну, вот ты и мужчина, Стас. Женился, — начал он издалека, медленно вращая рюмку в пальцах. — Семья — это ведь не просто штамп. Это ответственность. За жену, за детей будущих. Но и про корни забывать нельзя. Откуда ты вышел. Мы с матерью всегда тебя учили: главное — быть человеком и помнить добро.
Стас кивнул, делая небольшой глоток. Коньяк был крепким, обжигающим. Отцовские слова звучали правильно, по-отечески мудро. Именно такого разговора он и ждал — напутствия во взрослую жизнь.
— Я всё помню, пап. Спасибо вам с мамой за всё.
— Вот, — Пётр Андреевич удовлетворённо кивнул, словно получил подтверждение важной теоремы. — Помнить — это хорошо. А помогать — ещё лучше. Ты ведь понимаешь, мы с матерью уже немолодые. Привыкли к определённому укладу. К тому, что ты нам помогал.
Его взгляд скользнул в угол кабинета, где на полке стояла искусно выполненная модель белого катера.
— Вот, на катер почти накопили. Мечта всей жизни, ты же знаешь. Выехать в субботу с утра на Волгу, заглушить мотор… Тишина. А мать? Ей же нужно море. Врач сказал — её лёгким необходим морской воздух хотя бы два раза в год. Разве я могу ей в этом отказать? Это же здоровье. Благодаря тебе она последние два года как человек себя чувствует. А рыбалка моя… Ты думаешь, это блажь? Это нервы, сынок. Всю неделю на работе как на иголках, а в выходной выехал на пруд, закинул удочку — и всё, отпустило. Это не роскошь, это необходимость.
Стас слушал, и праздничное настроение, принесённое с кухни, медленно улетучивалось, как дым от отцовской сигареты. Он не понимал, к чему этот разговор. Какая-то смутная, неприятная тревога начала шевелиться внутри. Он словно шёл по знакомой тропинке, которая вдруг начала вести в тёмное, вязкое болото.
Отец сделал ещё один глоток, поставил рюмку на стол с решительным стуком и посмотрел на сына в упор. Взгляд его из отечески-благодушного стал деловым, цепким, оценивающим.
— Твоя Лена — молодец, я уже говорил. Зарабатывает так, что нам с матерью и не снилось. Вы вдвоём на её зарплату можете жить припеваючи. Квартиру снимать, ипотеку потом взять, да хоть на край света уехать. Она вас прокормит, это видно. Она женщина с хваткой. Поэтому будет правильно и по-человечески, если всё останется, как было. Твоя зарплата, как и раньше, будет идти нам. В семейный бюджет. Наш семейный бюджет.
Он сказал это так просто, так буднично, словно обсуждал прогноз погоды. Словно предлагал единственно возможное, логичное и справедливое решение.
Стас замер. Обжигающий коньяк в горле вдруг показался ледяной водой. Он смотрел на отца, на его спокойное, уверенное лицо, и не мог сопоставить этого человека с тем радушным хозяином, который полчаса назад произносил тосты за их с Леной счастье.
— Пап, ты серьёзно?
Слова вырвались у Стаса тихим, ошеломлённым полушёпотом. Он поставил свою рюмку на стол, но рука чуть дрогнула, и донышко стукнуло о лакированную поверхность громче, чем он ожидал. В один миг уютная отцовская цитадель превратилась в холодную, чужую комнату. Запах табака и кожи больше не казался символом основательности — он душил, въедался в лёгкие.
Лицо Петра Андреевича изменилось. Это не была вспышка гнева или обиды. Это было нечто иное, куда более страшное. Маска радушного, хмельного празднества сползла с него, как расплавленный воск, обнажив жёсткую, холодную основу. Черты его лица, только что казавшиеся мягкими и благодушными, заострились, словно их высекли из серого гранита. Взгляд, которым он смотрел на сына, потерял всякое тепло; теперь в нём плескался голый, трезвый расчёт.
— А я похож на шутника? — голос его стал ниже, лишился бархатных обертонов и зазвучал глухо, как удар о дерево. — Я тебе расклад даю, как есть. Простой и понятный.
Стас качнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Этого не могло быть. Это был какой-то абсурдный, злой розыгрыш.
— Пап, подожди. Ты не понимаешь. У нас своя семья. У нас планы. Мы хотим взять ипотеку, своё жильё купить. Ребёнка хотим в будущем. Это же… это же расходы. Мы не можем просто так взять и отдать тебе мою зарплату. Я теперь не один, у меня жена.
Он говорил это, всё ещё цепляясь за надежду, что отец просто не так выразился, что это какое-то чудовищное недоразумение. Он пытался апеллировать к логике, к общепринятым понятиям о том, как устроена жизнь. Но он обращался не к отцу, а к тому образу, который сам себе нарисовал. Настоящий же Пётр Андреевич смотрел на него как на нерадивого сотрудника, который пытается оспорить условия контракта.
— Ипотека? — отец криво усмехнулся, но глаза его остались холодными. — Ребёнок? Ты о чём вообще говоришь? Какие у вас могут быть проблемы? Твоя жена одна зарабатывает столько, что на три ипотеки хватит. Я же не слепой, я всё вижу. Так что не надо мне тут рассказывать про ваши «планы». Твои главные планы должны быть здесь. Чтобы у твоей матери было здоровье, а у твоего отца — спокойные нервы. Вот что важно. Всё остальное — отговорки.
Он подался вперёд, опираясь локтями на стол. Кресло под ним протестующе скрипнуло.
— Если ты действительно нас любишь, сынок, то просто давай нам денег каждый месяц, а иначе и не ищи отмазок про семью! Твоя жена и так зарабатывает так, что мне такие деньги и не снились, так что вы и без твой зарплаты справитесь!
— Но, пап…
— Ты думаешь, нам легко было тебя растить? Вкладывать в тебя? А теперь, когда пришло время получать отдачу, ты мне про ипотеку заявляешь? Это эгоизм, Стас. Чистой воды эгоизм.
В этот самый момент в дверном проёме кабинета беззвучно появилась Лена. Она не вошла, а именно материализовалась в полумраке коридора. На её лице не было ни удивления, ни страха. Лишь спокойная сосредоточенность. Было очевидно, что она слышала всё, или, по крайней мере, последнюю, самую ядовитую фразу.
Пётр Андреевич осёкся, увидев её, и на его лице промелькнуло раздражение, как у игрока, которому помешали сделать решающий ход.
Лена не обратила на него внимания. Она не стала вступать в перепалку, не стала ничего доказывать. Она сделала несколько тихих шагов по ковру и просто встала за спинкой кресла Стаса. Она ничего не сказала. Она даже не коснулась его плеча. Она просто была рядом. Её молчаливое присутствие было мощнее любого слова.
Стас почувствовал её за спиной, как чувствуют тепло огня в холодной комнате. Он медленно поднял голову. Его взгляд метнулся от каменного изваяния отца, в глазах которого застыло требование и укор, к дверному проёму, где секунду назад стояла Лена. Теперь она была здесь. И он оказался зажат между ними — между прошлым, которое требовало дани, и будущим, которое молча стояло за его спиной, ожидая его решения.
Взгляд Стаса метался по комнате, как пойманная в банку муха. Он смотрел на искажённое злобой и жадностью лицо отца, потом на модель белого катера на полке — этот пластмассовый идол, которому требовались жертвы в виде его зарплаты. Он видел дорогие спиннинги в углу, превратившиеся из отцовского хобби в инструменты вымогательства. Вся эта комната, его отцовский кабинет, который он раньше воспринимал с уважением, теперь казалась ему логовом, тщательно обустроенной декорацией для ограбления собственной семьи.
А потом он перевёл взгляд на Лену. Она всё так же стояла за его спиной, неподвижная и спокойная. В её глазах не было ни упрёка, ни призыва, ни страха. Там была тихая, уверенная сила и простой, невысказанный вопрос: «Кто мы?». Она не предлагала ему выбор между ней и его родителями. Она предлагала ему выбрать самого себя. Выбрать ту жизнь, которую они планировали вместе, или ту, где он будет вечным сырьевым придатком для родительских «мечтаний». Весь праздничный ужин, все тосты за «бриллиант» и «опору семьи» теперь сложились в единую, уродливую картину. Они хвалили Лену не как человека, а как ресурс, который позволит им безраздельно пользоваться другим ресурсом — им, Стасом.
Тишина в кабинете стала плотной, осязаемой. Пётр Андреевич, чувствуя, что контроль ускользает из его рук, сделал последнюю, отчаянную ставку. Он презрительно скривил губы.
— Что, язык проглотил? Ждёшь, что она тебе разрешит сказать? Не будь бабьим рабом, Стас! Будь мужиком!
Эти слова ударили сильнее, чем любое оскорбление. Но эффект был обратным. Они не пристыдили, а освободили. В голове у Стаса что-то с оглушительным треском сломалось, как ломается старая, гнилая ветка. И наступила абсолютная, звенящая пустота и ясность. Он посмотрел прямо в глаза отцу, но видел уже не родителя, а чужого, враждебного человека с пустыми, алчными глазами.
— Денег больше не будет, — сказал Стас. Его голос прозвучал ровно и спокойно, без малейшей эмоции. Он не спорил, не оправдывался, не угрожал. Он просто констатировал факт, как врач сообщает о прекращении жизнедеятельности. — Никогда.
Он медленно поднялся с кресла, которое вдруг перестало казаться неудобным. Он распрямил плечи и почувствовал, как Лена положила свою тёплую ладонь ему на спину, между лопаток. Это простое прикосновение было мощнее всех слов.
Лицо Петра Андреевича залила багровая краска. Он вскочил со своего трона, опрокинув пустую рюмку.
— Ах ты, подкаблучник! Предатель! — зашипел он, выбрасывая слова, как ядовитые плевки. — Променял мать с отцом на юбку! Я так и знал! Она тебя обработала, прибрала к рукам! Чтобы всё себе захапать!
В дверях появилась мать. Она увидела перекошенное от ярости лицо мужа, спокойного сына и стоявшую за ним женщину. Она не сказала ни слова. Она просто подошла и встала рядом с Петром Андреевичем, превратившись в его молчаливую, осуждающую тень. Их стало двое против двоих. Фронт был окончательно определён.
Стас даже не посмотрел в её сторону. Он взял Лену за руку, и их пальцы сплелись. Не оборачиваясь, они вышли из кабинета. Они молча прошли через гостиную, где на столе остывал «божественный» пирог и сиротливо стояли грязные тарелки — свидетели несостоявшегося семейного праздника. В прихожей Лена спокойно надела свои туфли, Стас накинул куртку. За их спинами из кабинета неслось приглушённое бормотание отца, полное ругательств.
Стас открыл входную дверь. Они шагнули на лестничную площадку. Он не стал хлопать дверью. Он просто прикрыл её, и замок с тихим, финальным щелчком отрезал их от прошлого. Они стояли мгновение в тишине подъезда. Потом Лена чуть сильнее сжала его руку, и они, не сговариваясь, начали спускаться по лестнице, уходя из этого дома навсегда. Наверху, в квартире, остались двое — мужчина и женщина, наедине со своей яростью и внезапно рухнувшими планами на катер и поездки к морю. Источник их благополучия только что иссяк. Навсегда…
