— Ир, я тут подумал… А давай детей к маме на недельку отправим? В деревню. Свежий воздух, парное молоко, опять же… И отношения, может, наладятся наконец, — Максим подошёл к жене сзади и положил руки ей на плечи, прижимаясь щекой к её макушке.
Ирина, которая методично протирала влажной тряпкой идеально чистый кухонный стол, замерла. Её рука с зажатой в ней микрофиброй остановилась на полпути. На мгновение показалось, что она просто не расслышала. Но потом её плечи под его руками напряглись, стали твёрдыми, как камень. Она не сбросила его руки. Она медленно, с какой-то пугающей плавностью выпрямилась и повернулась к нему. На её лице не было гнева. Было что-то хуже — холодное, безразмерное удивление, смешанное с презрением. Его заискивающая, виноватая улыбка сползла с лица под этим взглядом.
— Ты забыл, что она сказала мне в последний раз, когда приезжала? — её голос был тихим, но в нём не было ни капли тепла. Он был похож на шелест битого стекла.
Максим инстинктивно убрал руки и сделал крошечный шаг назад. Он начал суетливо жестикулировать, словно пытаясь разогнать повисшее в воздухе напряжение. — Ир, ну брось. Это она на эмоциях ляпнула, не подумав. Человек она простой, деревенский, говорит что на уме. Она же оттает, вот увидишь! Это же внуки её, кровь родная. Пойми, ей тоже тяжело, она одна там…
В этот момент её спокойствие лопнуло. Не как воздушный шар, а как натянутая до предела струна — с резким, злым звуком. Она швырнула тряпку в раковину, и мокрый шлепок показался оглушительным.
— Твоя мать напрямую заявила, что наши дети не от тебя, и сказала, что видеть их не хочет, а ты собрался отвезти их ей на неделю в деревню? Ты совсем уже с головой не дружишь от своей жажды материнской любви?!
Её голос не сорвался на крик, он набрал силу и жёсткость металла, заполняя собой всё пространство кухни. Он отбивался от глянцевых фасадов гарнитура, от плитки на стене, от детских рисунков, пришпиленных магнитами к холодильнику. Максим вздрогнул, словно его ударили. Он смотрел на неё, и в его взгляде смешались обида и упрямство. Он не понимал. Он искренне не понимал, почему она так реагирует. В его мире это была просто неудачная фраза, досадное недоразумение, которое нужно перетерпеть и забыть.
— Это не о налаживании отношений, Максим! — продолжала она, делая шаг к нему. — Это не о свежем воздухе и не о парном молоке. Это о том, что ты готов подставить под удар собственных детей, отправить их в дом к женщине, которая их ненавидит, только ради призрачного шанса, что твоя мамочка тебя наконец-то погладит по головке и признает! Чтобы она наконец сказала, что ты хороший сын!
Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он видел не жену, а прокурора, зачитывающего окончательный приговор. Каждый слог был взвешен и бил точно в цель. Он хотел что-то возразить, снова сказать про эмоции, про возраст, про одиночество, но слова застряли в горле. Он видел, что любые его оправдания будут лишь подтверждением её правоты.
— Я не отдам их на растерзание этой женщине, — закончила Ирина уже гораздо тише, но от этого её слова прозвучали ещё весомее. — Моих детей никто не будет разглядывать под лупой, выискивая в них чужие черты. Никто не будет цедить сквозь зубы замечания про их характер или внешность. Если тебе так не хватает её любви — поезжай один. И можешь там оставаться.
Максим смотрел на неё так, будто она говорила на чужом, непонятном ему языке. Его лицо, только что выражавшее обиду, теперь исказилось в гримасе упрямого непонимания. Он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её личное пространство, словно хотел силой своей близости заставить её принять его точку зрения.
— Ты всё преувеличиваешь. Всегда. Ты цепляешься к одному неосторожному слову и раздуваешь из него трагедию вселенского масштаба, — заговорил он, и в его голосе появились менторские, покровительственные нотки, которые она ненавидела больше всего. — Да, она сказала глупость. Я не спорю. Но она моя мать, Ирина. Моя мать! Мы не можем просто вычеркнуть её из жизни из-за этого. Семья — это нечто большее. Иногда нужно быть мудрее, простить, пойти навстречу.
Он говорил правильные, выверенные слова про мудрость и прощение, но за ними не было ничего, кроме эгоистичного желания заткнуть этот конфликт, замазать его, сделать вид, что ничего не произошло. Он не защищал свою семью. Он защищал свой личный комфорт.
— Мудрее? — Ирина тихо рассмеялась. Смех был коротким и сухим, как треск сломанной ветки. — Ты хочешь поговорить о мудрости, Максим? Хорошо. Давай поговорим. Ты говоришь, это было одно неосторожное слово? Одно? Ты действительно ничего не помнишь, или тебе просто удобно не помнить?
Она отошла от него и начала ходить по кухне — не суетливо, а размеренно, словно отмеряя шагами территорию своей памяти, вытаскивая из её тёмных углов один уродливый экспонат за другим. — Давай я тебе напомню. Пятилетие Лёшки. Мы готовились месяц. Он ждал бабушку больше всех. И что? Она не приехала. И даже не позвонила. А когда я набрала её сама, она заявила, что у неё «давление подскочило». А на следующий день тётя Валя по телефону рассказала, как твоя мама пекла пироги и носила их соседскому мальчишке, потому что у него, бедняжки, был день рождения, а его родители в городе. Она не забыла. Она просто выбрала, чей день рождения для неё важнее. И ты тогда сказал мне, что я придираюсь.
Максим дёрнулся, словно она ткнула пальцем в свежую рану.
— Это совсем другое…
— Нет, это то же самое! — отрезала она, разворачиваясь к нему. — А помнишь, как она смотрела на Аню, когда та только родилась? Как она поджимала губы и цедила: «Что-то волосики у неё светлые слишком. У нас в роду таких не было. Это, видать, в твою породу». Твою породу, Максим! Она говорила о моей семье так, будто это клеймо. А ты стоял рядом, улыбался и говорил ей: «Мам, ну что ты, это же ребёнок». Ты не сказал ей, чтобы она замолчала. Ты не поставил её на место. Ты просто пожурил её, как расшалившегося котёнка!
Каждое её воспоминание было не просто упрёком. Это был акт обвинения, где главным подсудимым был он. Не его мать, а именно он — её вечный адвокат, её сообщник по умолчанию.
— А эти бесконечные рассказы про сыновей её подруг? Как Коля своей матери баню построил, а Сергей свою на юг возит. Она говорила это при тебе, при мне, при детях. Она вбивала тебе в голову, что ты неудачник. Что ты не оправдал её надежд. А раз ты неудачник, то кто я рядом с тобой? Женщина, которая испортила ей сына. Она никогда не говорила этого прямо. Она умнее. Она просто создавала фон, атмосферу, в которой мы все должны были чувствовать себя виноватыми и неполноценными. И ты это позволял. Ты сидел, опустив голову, и молча глотал это.
Он перестал оправдываться. Его лицо побагровело. Он был загнан в угол фактами, которые невозможно было оспорить. И в этом углу в нём проснулась не совесть, а злая, бессильная ярость на ту, кто посмела вытащить всю эту грязь на свет.
— Ты просто ненавидишь её! И настраиваешь меня против!
— Я не ненавижу её, Максим. Я её очень хорошо вижу, — холодно ответила Ирина, останавливаясь прямо перед ним. — А вот ты — ты её боишься. Ты боишься её неодобрения до дрожи в коленках. Ты готов пожертвовать спокойствием своих детей, моим уважением, чем угодно, лишь бы она, возможно, когда-нибудь сказала тебе, что ты хороший. Но она не скажет. Никогда.
Обвинение в страхе ударило Максима сильнее, чем все предыдущие упрёки. Потому что это была правда. Не та правда, которую он готов был признать, но та, что жила в нём, как паразит, и управляла его поступками. Его лицо из багрового стало пепельно-серым. Он смотрел на жену, и в его взгляде больше не было снисхождения. Там плескалась голая, неприкрытая ненависть. Он ненавидел её за то, что она видела его насквозь.
— Ты думаешь, я боюсь? — выдохнул он. Его губы едва шевелились. — Ты думаешь, она их ненавидит? Ты просто хочешь так думать, потому что это оправдывает твою собственную стервозность! Тебе нравится быть жертвой! Хорошо. Давай проверим. Прямо сейчас.
Не дожидаясь ответа, он развернулся, выхватил с подоконника свой телефон и с какой-то яростной, показательной решимостью ткнул пальцем в экран. Ирина не шелохнулась. Она стояла, скрестив руки на груди, и её лицо превратилось в бесстрастную маску. Она не собиралась его останавливать. Она знала, что этот спектакль должен быть доигран до конца. Он сам выбрал этот способ публичной казни.
Максим нажал на контакт «Мама» и с вызовом посмотрел на жену, нажимая на иконку громкой связи. Гудки, усиленные динамиком, заполнили кухню резким, неприятным звуком. Они звучали как таймер на бомбе. Один гудок. Второй. На третьем в трубке щёлкнуло.
— Алло, — раздался из динамика ровный, лишенный всяких эмоций голос его матери. Ни радости, ни удивления. Просто констатация факта.
Максим заставил себя улыбнуться, хотя улыбка получилась кривой и жалкой.
— Мам, привет! Как ты там? Как здоровье? — его голос звучал неестественно бодро, как у плохого актёра, пытающегося изобразить веселье.
— Привет. Нормально, — последовал короткий, исчерпывающий ответ. Пауза. Мать не спрашивала, как у него дела, как дети. Она просто ждала, когда он перейдёт к сути.
Максим прокашлялся, его весёлость начала испаряться под этим ледяным спокойствием.
— Мам, я тут подумал… Погода хорошая стоит. Может, я детей к тебе на недельку привезу? Пусть побегают на свежем воздухе, а?
В динамике повисла тишина. Не задумчивая, не взвешивающая. Это была тяжёлая, давящая тишина, наполненная невысказанным раздражением. Она длилась секунд пять, но казалось, что целую вечность. Ирина не сводила с Максима глаз, наблюдая, как с его лица сползают остатки уверенности. Наконец, мать со вздохом, полным вселенской усталости, ответила:
— Ну, раз решил, привози.
Это не было приглашением. Это не было радостью. Это прозвучало как «раз ты так настаиваешь, я потерплю это неудобство». Максим был готов ухватиться даже за эту фразу, чтобы повернуть её в свою пользу, но мать не дала ему такой возможности. После ещё одной короткой паузы она добавила фразу, которая стала контрольным выстрелом. Она сказала это тем же ровным, почти безразличным тоном, каким говорят о погоде или о ценах на рынке.
— Посмотрю хоть, на кого они похожи стали.
И всё. В этой фразе не было прямого обвинения. Но в ней было всё то, о чём говорила Ирина. Холодное отчуждение. Подозрительность. Готовность судить и выносить приговор. Это было прямое продолжение того самого разговора, который Максим так отчаянно пытался забыть.
Он застыл. Кровь отхлынула от его лица. Он почувствовал себя голым посреди площади. Его собственная мать только что, не сговариваясь, подтвердила каждое слово его жены, выставив его жалким, слепым идиотом.
— Хорошо, мам… я… я перезвоню, — пробормотал он и судорожно ткнул пальцем в экран, обрывая вызов.
На кухне воцарилась абсолютная тишина. Максим не смотрел на Ирину. Он смотрел на погасший экран телефона, в котором только что отразилась и погасла вся его жалкая, вымоленная у матери жизнь. Он проиграл. Проиграл не спор с женой. Он проиграл самому себе. И унижение от этого поражения было настолько велико, что оно уже начало перерождаться в нечто гораздо более страшное и разрушительное.
Тишина на кухне стала плотной, осязаемой. Она давила на уши, впитывала в себя тиканье настенных часов и гудение холодильника. Максим не двигался. Он смотрел на тёмный экран телефона так, будто это был вход в преисподнюю, из которой на него только что дохнуло ледяным холодом. Унижение было тотальным. Оно не просто обожгло его — оно просочилось внутрь, заполнив пустоту, где должна была быть гордость, и превратилось в густую, чёрную желчь. Он чувствовал её горький вкус на языке.
Ирина молчала. Она не упивалась своей победой, не произносила сакраментального «Я же говорила». Она просто ждала. Она видела, как в нём что-то ломается и перестраивается. Это был не момент раскаяния. Это был момент мутации.
Он медленно поднял голову. Ирина внутренне содрогнулась. На неё смотрел не её муж. Взгляд был чужой — мутный, тяжёлый, полный яда, которому нужно было найти выход. Стыд, не найдя возможности обрушиться на истинную причину — на мать, — искал ближайшую и самую удобную мишень.
— Так вот оно что, — проговорил он глухо, словно слова с трудом продирались через спазм в горле. — Теперь я всё понял.
Он сделал шаг к ней. В его движениях не было угрозы, но была какая-то окончательная, страшная определённость.
— Это не она. Дело всё это время было не в ней. Это в тебе. В них.
Ирина замерла. Она поняла, что сейчас произойдёт непоправимое. Он не просто собирался её оскорбить. Он собирался разрушить самый фундамент их жизни.
— Ты когда-нибудь задумывался, почему она их не принимает? — продолжал он, и его голос начал набирать силу, но не громкость. Это была сила убеждённости безумца, который нашёл своё простое и уродливое объяснение всему. — Не потому что она злая или чёрствая. А потому что она видит. Она видит то, чего я в своей слепой любви к тебе не замечал. Она видит, что в них нет ничего от меня. От нашей семьи. Твой характер. Твои повадки. Твоя порода, как она сказала.
Он выплюнул это слово — «порода» — с таким омерзением, с каким говорят о чём-то грязном, заразном. Теперь это было не слово его матери. Это было его слово. Он присвоил его, сделал своим оружием.
— Она чувствует чужое. И я теперь это чувствую. Ты родила мне детей, которых моя собственная мать не может полюбить, потому что они — не мои. Не по крови, так по духу. Они — твоё продолжение. И именно поэтому она не хочет их видеть. И я… я, кажется, тоже больше не хочу.
Он сказал это. Он пересёк последнюю черту, сжёг за собой последний мост и сплясал на пепелище. Он предал не просто жену. Он отрёкся от своих детей, чтобы оправдать свою мать и спасти остатки своего растоптанного эго.
Ирина слушала его, и её лицо не менялось. Оно оставалось спокойным, почти непроницаемым. Буря внутри неё улеглась, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустоту. Когда он закончил, она не ответила сразу. Она спокойно подошла к столу, взяла тряпку, которую бросила в раковину, и снова начала протирать его. Медленно, методично, стирая невидимые пятна. Словно его слова были просто грязью, которую нужно убрать.
Закончив, она выпрямилась и посмотрела на него. Её взгляд был абсолютно спокоен. В нём не было ни боли, ни ненависти. Только констатация.
— Ты всё сказал? — спросила она ровным голосом.
Максим молчал, тяжело дыша. Он сам был ошеломлён тем, что произнёс.
— Хорошо, — кивнула она. — Теперь всё на своих местах. Ты наконец-то выбрал. Твоё место там, в деревне. Рядом с женщиной, которая видит правду. Поезжай к ней, Максим. Она тебя ждёт. Она погладит тебя по голове и скажет, что ты хороший сын. А здесь… здесь твой дом закончился. В этом доме для тебя и для твоей правды места больше нет. Никогда…
