— Олежек, ты картошечку будешь с укропом или так?
Голос, который Марина поклялась никогда больше не слышать в стенах своей квартиры, ударил её прямо у порога. Он был маслянистым, обволакивающим и совершенно чужим. За ним тут же последовал запах. Густой, едкий запах жареного на старом, многократно использованном масле лука. Этот въедливый чад, который ни с чем не спутаешь, просочился в прихожую и мгновенно вытеснил привычный аромат её дома — тонкую, едва уловимую смесь свежесваренного кофе, её духов и запаха чистого, выстиранного текстиля.
Марина замерла, не до конца повернув ключ в замке. Рука на холодной металлической ручке онемела. На долю секунды ей захотелось просто повернуть ключ в обратную сторону, выйти и уйти куда глаза глядят. Но это был её дом. Её крепость. И сейчас в этой крепости сидел враг.
Она медленно, почти беззвучно, толкнула дверь и шагнула внутрь. Картина, открывшаяся ей, была хуже любого кошмара, потому что была до тошноты реальной. Её муж, Олег, сидел в любимом кресле в гостиной, развалившись так, словно его тело потеряло все кости. Его взгляд был тупо устремлён в экран телевизора, где какие-то ряженые эксперты азартно кричали друг на друга в политическом ток-шоу. Он был настолько поглощён этим бессмысленным зрелищем, что даже не повернул головы на звук открывшейся двери. А из её кухни, её святая святых, продолжали доноситься звуки хозяйственной деятельности: шипение сковороды, методичный стук ножа по разделочной доске и голос Тамары Петровны, напевающий под нос какую-то дребезжащую мелодию из прошлого.
Марина молча сняла пальто, аккуратно повесила его на плечики в шкаф. Поставила сумку на пол, ровно у стены. Сняла сапоги и поставила их на коврик. Каждое её движение было выверенным, механическим, словно она была роботом, выполняющим программу. Внутри неё не было паники или обиды. Там, из самой глубины живота, поднималась холодная, тёмная волна ярости, настолько чистой и концентрированной, что от неё перехватывало дыхание. Она чувствовала, как кровь медленно приливает к лицу, но внешне оставалась абсолютно спокойной.
Она прошла в комнату. Олег наконец оторвался от экрана, увидев её застывший силуэт. На его лице промелькнул животный испуг, который он тут же попытался скрыть за широкой, виноватой и оттого жалкой улыбкой.
— О, Мариночка, ты уже дома? А мы тут…
Он не успел договорить. Марина прошла мимо него, не удостоив взглядом, и остановилась в дверном проёме кухни. Тамара Петровна, в её собственном переднике с вышитыми лавандами, который был ей явно мал и смешно топорщился на пышной груди, обернулась. Увидев невестку, она ничуть не смутилась. Наоборот, её лицо расплылось в приторно-сладкой, самодовольной улыбке.
— Мариночка, здравствуй! А я вам тут ужин готовлю, вижу, сынок мой совсем исхудал на твоих салатиках. Решила нормальной, человеческой еды приготовить.
Она говорила так, будто они расстались вчера лучшими подругами. Будто не было того омерзительного вечера месяц назад, когда её ухоженные, покрытые ярким лаком ногти вцепились Марине в волосы с такой силой, что на коже головы остались глубокие, саднящие царапины. Будто не было ультиматума, произнесённого чётко и ясно, без крика, но с твёрдостью стали: «Ноги этой женщины в моём доме больше не будет. Никогда».
Марина молчала. Она обвела кухню тяжёлым взглядом. На её идеальной столешнице стояли чужие, принесённые с собой банки со специями. В её вычищенной до блеска раковине лежали ошмётки овощей. На её плите, в её любимой сковороде, шипела жирная, дурно пахнущая зажарка, которую готовила эта женщина. Женщина, которая посмела поднять на неё руку.
Олег суетливо поднялся с кресла и подошёл сзади, положив тёплые, влажные руки ей на плечи.
— Марин, ну ты чего молчишь? Мама просто помочь пришла. Я так закрутился на работе, совсем времени нет к ней заехать, вот она и решила сама нас навестить.
Его прикосновение было липким, неприятным, как прикосновение сообщника. Она сбросила его руки так резко, словно дотронулась до чего-то омерзительного. И только тогда она заговорила. Голос её был тихим, ровным и лишённым всякой жизни, но в нём была твёрдость замороженного металла.
— Вон.
Слово «Вон», произнесённое тихо, без надрыва, повисло в пропитанном луком воздухе кухни. Оно было таким неожиданным в своей простоте и окончательности, что на секунду воцарилась тишина, нарушаемая лишь шипением сковороды. Тамара Петровна первая нарушила оцепенение. Она издала короткий, оскорблённый смешок, сняла с плиты сковороду и поставила её на подставку с нарочитым стуком.
— Мариночка, ты, наверное, устала с дороги, глупости говоришь. Я же для вас стараюсь, для семьи. Олежек совсем отощал, смотреть больно.
Она говорила это, обращаясь не к Марине, а куда-то в пространство, словно произносила речь для невидимого жюри. Это был отточенный годами приём: выставить себя жертвой, а чужую реакцию — неадекватной блажью.
Олег тут же подхватил эту мелодию. Он сделал шаг вперёд, встав между женой и матерью, и заговорил торопливым, умиротворяющим тоном, каким говорят с неразумными детьми или опасными сумасшедшими.
— Мариш, ну правда, что ты начинаешь? Мама от чистого сердца. Ты же знаешь, какой у меня сейчас завал на работе. Я домой прихожу — падаю. У меня просто нет сил и времени к ней ездить, понимаешь? Совсем нет. Она соскучилась, переживает, вот и приехала сама. Просто помочь, приготовить. Что в этом такого?
Он смотрел на неё умоляющими глазами, ожидая понимания, снисхождения, чего угодно, только не продолжения этого холодного, молчаливого осуждения. Он действительно не понимал. Или делал вид, что не понимает. Для него это были просто обстоятельства: усталость, работа, заботливая мама. Он не видел в этом предательства.
Марина медленно перевела взгляд с его лица на лицо свекрови, а затем снова на него. Её губы тронула едва заметная, горькая усмешка.
— Времени нет? Совсем?
Она произнесла это так спокойно, что Олег на мгновение расслабился, приняв это за начало конструктивного диалога. Он поспешно закивал.
— Да, милая, совсем. Кручусь как белка в колесе, сама знаешь.
— Интересно, — так же ровно продолжила Марина, делая едва заметный шаг вперёд, заставляя Олега инстинктивно попятиться. — А в понедельник у тебя было время? Когда ты «задержался на совещании до девяти»? Твою машину видели припаркованной у маминого дома в половине седьмого. Совещание проходило там?
Олег застыл. Его лицо начало медленно менять цвет, от уверенно-снисходительного до багрово-пятнистого. Он открыл рот, но не нашёл ни слова.
— Или, может быть, время нашлось в прошлую среду? — голос Марины не повышался, но каждое слово падало в тишину комнаты, как тяжёлый камень. — Ты поехал «помогать Сергею с гаражом». Это было очень благородно с твоей стороны. Вот только Сергей со всей семьёй уже вторую неделю в отпуске. Я говорила с его женой. Они вернутся только в воскресенье.
Теперь молчали оба — и сын, и мать. Маска заботливой родительницы сползла с лица Тамары Петровны, обнажив жёсткое, злое выражение. Виноватая улыбка Олега превратилась в оскал загнанного в угол зверя. Ложь, такая удобная и привычная, рассыпалась в прах под холодным напором фактов.
— Ты… ты что, следишь за мной? — наконец выдавил из себя Олег. В его голосе уже не было просьбы, только хриплое возмущение.
— Я просто не люблю, когда из меня делают идиотку в моём собственном доме, — отрезала Марина. Она снова посмотрела на свекровь, которая теперь сверлила её взглядом, полным неприкрытой ненависти. — Я дала тебе месяц. Месяц на то, чтобы ты объяснил своей матери правила. Чтобы ты выбрал, чья сторона для тебя важнее. Ты свой выбор сделал. Ты привёз её сюда, за моей спиной. Ты врал мне в лицо. А теперь я хочу, чтобы вы оба ушли.
Обвинение во лжи, подкреплённое неопровержимыми фактами, должно было бы сокрушить Олега, заставить его хотя бы на мгновение замолчать. Но вместо этого оно сработало как детонатор. Удар пришёлся не по его совести, а по его гордости. Из загнанного лжеца он мгновенно переродился в оскорблённого мужчину, чей авторитет был поставлен под сомнение.
— Ты что себе позволяешь? — прорычал он, делая шаг к Марине. Его лицо потемнело, черты заострились. — Ты рылась в моём телефоне? Опрашивала моих друзей? Ты превратила нашу жизнь в полицейское дознание?
В этот момент Тамара Петровна поняла, что получила подкрепление. Она выпрямилась, положила руки в бока и шагнула из кухни в комнату, становясь рядом с сыном. Теперь они были единым фронтом.
— Я так и знала! — зазвенел её голос, уже без капли приторной сладости, только чистый, ядовитый металл. — Я сыну своему сто раз говорила: она тебя изведёт, под каблук загонит! Контролирует каждый твой шаг! Нормальная жена мужу доверяет, а не ищейку из себя строит. Я смотрю на тебя, Олежек, ты же тенью стал! Приходит ко мне, чтобы хоть тарелку супа съесть нормального, потому что дома его травой одной кормят!
Она говорила это, глядя не на Марину, а на Олега, вливая в него свою ярость, своё оправдание их общей лжи. И он впитывал это, как сухая земля впитывает грязную воду. Его плечи расправились, в глазах появился праведный гнев.
— Мама права! — подхватил он. — Ты видишь только себя! Свои правила, свои обиды! А то, что я работаю на износ, чтобы ты ни в чём не нуждалась, ты этого не замечаешь? Я прихожу домой, чтобы отдохнуть, а не чтобы выслушивать твои допросы и претензии. Да, я был у мамы! Был! Потому что она — единственный человек, который меня понимает и не требует ничего взамен!
Это было последней каплей. Холодная, сдерживаемая ярость внутри Марины, которую она так тщательно контролировала, взорвалась. Она больше не говорила тихо. Она не пыталась доказывать. Она закричала, и этот крик, полный боли и презрения, заставил их обоих вздрогнуть.
— Какого чёрта у нас дома делает твоя мать, когда я запретила ей даже переступать наш порог после того, как она на меня напала?!
Эта фраза, вылетевшая из неё, была не вопросом. Это был рёв, обвинение, приговор. Она ткнула пальцем в сторону Тамары Петровны, которая от неожиданности даже отступила на шаг.
— Ты забыл?! — её голос сорвался, но тут же снова набрал силу. — Ты забыл, как я сидела на этом самом диване, а она вцепилась мне в голову? Не просто толкнула, не просто схватила! Она впилась ногтями мне в кожу! Я помню её лицо в сантиметре от своего, искажённое злобой! Я помню ощущение, как она выдирает мои волосы! А ты что делал?! Ты стоял и мямлил: «Мама, ну перестань»! Ты даже не оттащил её! И после этого, после этого унижения, ты приводишь её сюда?! На мою кухню! Готовить в моих кастрюлях?! Ты считаешь это нормой?! Ты считаешь, что я должна была встретить её с улыбкой и сказать: «Спасибо, Тамара Петровна, что пришли в гости после того, как пытались меня скальпировать»?!
Она замолчала, тяжело дыша. Воздух в комнате, казалось, загустел и потрескивал от напряжения. Тамара Петровна, оправившись от шока, скривила губы в презрительной усмешке.
— Драматизируешь, как всегда. Подумаешь, за волосы схватила! Сама довела, вот и получила!
И тут Олег совершил то, что окончательно уничтожило всё. Он посмотрел на Марину тяжёлым, осуждающим взглядом и произнёс слова, которые стали точкой невозврата.
— Мама права. Ты сама её спровоцировала. Ты всегда её провоцируешь. И пора бы уже проявить уважение. Она старше тебя. Она моя мать.
Слова Олега — «Мама права. Ты сама её спровоцировала» — упали в оглушительную, внезапную тишину. Они не были громкими, но в раскалённой атмосфере комнаты прозвучали как выстрел. Крик Марины оборвался, словно его перерезали. Она смотрела на мужа, и что-то внутри неё, что только что кипело и билось в агонии, вдруг остыло и затвердело, превратившись в тяжёлый, гладкий камень.
Лицо её утратило всякое выражение. Пропал гнев, ушла боль. Осталась только пустая, ледяная ясность, как в морозный зимний день, когда воздух так чист, что видна каждая уродливая деталь пейзажа. Она видела их обоих — мужа и его мать — стоящих плечом к плечу, объединённых своей правотой. Они победили. Они дожали её. И в момент их триумфа она наконец-то стала свободной.
Тамара Петровна, почувствовав эту перемену, восприняла её как капитуляцию. Она победно усмехнулась и с чувством собственного достоинства поправила на себе передник Марины.
— Вот видишь, Олежек? Наконец-то до неё дошло. Иногда правду нужно вбивать в голову, раз по-хорошему не понимают.
Олег одобрительно кивнул. Он тоже считал, что кризис миновал, что он поставил жену на место, утвердил свой авторитет. Он приготовился произнести заключительную, поучительную речь о семейных ценностях и уважении к старшим. Но Марина заговорила первой.
Её голос был абсолютно ровным, лишённым каких-либо эмоций. Она посмотрела прямо на Тамару Петровну, но взгляд её был таким, словно она смотрела сквозь неё, на какой-то невидимый предмет на стене.
— Снимите мой передник. Возьмите свою сумку, свою банку со специями и уходите.
Тамара Петровна опешила. Она ожидала слёз, истерики, но не этого холодного, делового тона.
— Что? Ты мне указывать будешь в доме моего сына?
Марина не ответила. Она просто ждала. Её спокойствие было гораздо страшнее любого крика. Олег нахмурился, раздражённый тем, что его триумф так бесцеремонно прервали.
— Марина, прекрати. Немедленно извинись перед мамой. Мы не закончили разговор.
Марина медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела на него. Она смотрела ему прямо в глаза долго, несколько секунд, и в её взгляде не было ничего, кроме пустоты. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Ты тоже уходишь, — так же бесцветно произнесла она.
Олег моргнул, потом рассмеялся — нервно, срывисто.
— Что за бред ты несёшь? Ты в своём уме? Это мой дом!
Вместо ответа Марина развернулась и молча пошла в прихожую. Она взялась за ручку входной двери и открыла её настежь, впустив в квартиру прохладный воздух с лестничной клетки. Затем она обернулась и посмотрела на них. Её поза, её лицо, весь её вид были одним сплошным, непреклонным приказом.
— Я не поняла, это что такое? — взвизгнула Тамара Петровна, окончательно теряя самообладание. — Олег, ты посмотри на неё! Она нас выгоняет!
— Марина! — рявкнул Олег, делая шаг к ней. — Закрой дверь. Сейчас же.
Она не сдвинулась с места. Просто стояла, держа дверь открытой. Ждала.
— Вон, — повторила она. На этот раз слово прозвучало не как просьба или ультиматум. Оно прозвучало как констатация факта. Как будто их уже не было в этой квартире, и она лишь озвучивала свершившееся.
Олег застыл. Он вдруг понял, что это не игра, не манипуляция и не истерика. Это было что-то другое. Что-то окончательное. Он посмотрел на её лицо — чужое, холодное, решительное — и понял, что никакие слова больше не помогут. Ярость в нём сменилась растерянностью.
Тамара Петровна, фыркнув, сорвала с себя передник и швырнула его на пол. Схватив свою сумку, она промаршировала к выходу, толкнув Марину плечом.
— Я ноги моей больше здесь не будет, у змеи в гнезде! Пошли, сынок, нечего тут делать!
Олег не двигался. Он смотрел на жену, ожидая, что она дрогнет, остановит его. Но она продолжала смотреть сквозь него.
— Марина… — начал он, но его голос прозвучал жалко. Она молчала. Он постоял ещё мгновение, затем развернулся, схватил с полки ключи от машины и кошелёк, накинул куртку и вышел за матерью.
Марина молча смотрела им вслед. Когда Олег уже стоял на площадке, он обернулся в последний раз. Их взгляды встретились. В его глазах была смесь гнева и растерянности. В её — ничего.
Она закрыла дверь. Не хлопнула. Просто закрыла. Затем повернула верхний замок. Щёлк. Повернула нижний. Щёлк.
Она постояла секунду в тишине, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Затем медленно прошла в комнату. Подняла с пола свой передник, брезгливо держа его двумя пальцами, и бросила в мусорное ведро. Прошла на кухню. Едкий запах жареного лука всё ещё висел в воздухе. Она взяла сковороду с остывающей зажаркой, подошла к мусорному ведру и вывалила в него всё её содержимое. Затем, не моя, швырнула туда же и саму сковороду. Она подошла к окну, распахнула его настежь. Холодный ноябрьский воздух ворвался в кухню, вытесняя чужой запах. Марина глубоко вдохнула и осталась стоять у открытого окна, глядя в тёмный двор. Внутри было тихо и очень, очень холодно…
