— Паш, а скажи честно, не обижайся только… Сколько в твоём этом НИИ вообще платят?
Вопрос Вадима, хозяина квартиры, упал на персидский ковёр так же тяжело, как его массивное, холёное тело в кожаное кресло. В комнате повисла пауза, но не неловкая, а предвкушающая. Смех, который должен был последовать, уже роился в углах губ его гостей. Павел почувствовал, как десятки глаз впились в него, ожидая реакции. Он сидел на огромном белом диване, который словно пытался его поглотить, и ощущал себя экспонатом в кунсткамере. Рядом сидела Ирина, его жена. Она замерла, и её рука, до этого спокойно лежавшая на его колене, напряглась и вцепилась в джинсовую ткань. Это был безмолвный приказ: «Улыбайся. Подыграй. Не порти вечер».
Весь вечер был построен на этом. Сначала «дружеская» шутка про его старенький «Форд», который Вадим назвал «музейным экспонатом, достойным специального гранта на реставрацию». Потом едкие замечания по поводу их летнего отдыха на даче, пока вся компания обсуждала свои виллы в Испании и отели на Мальдивах. «Зато Павел комаров вдоволь покормил, тоже экзотика!» — бросила Лена, жена Вадима, и все снова покатились со смеху. И каждый раз Ирина смеялась вместе с ними. Её смех был немного нервным, слишком громким, будто она старалась перекричать собственную неловкость и доказать всем, что она — своя. Что она тоже умеет смеяться над своим мужем-неудачником.
Павел натянул на лицо улыбку, которая показалась ему самому гримасой мертвеца. — На хлеб с маслом хватает, Вадим. Иногда даже на чёрную икру, — он попытался обратить всё в шутку, но голос прозвучал глухо и неубедительно.
И тут Ирина рассмеялась. Не нервно, а звонко, заливисто, с облегчением. Она откинула голову назад, демонстрируя свою длинную шею, и хлопнула Вадима по плечу, словно он был её лучшим сообщником.
— Ой, Вадик, не спрашивай! Эта его икра — кабачковая! Он её банками с дачи привозит!
Взрыв хохота потряс комнату. Это был триумф. Вадим победил, компания получила своё зрелище, а Ирина подтвердила свой статус в стае, принеся в жертву своего самца. Павел почувствовал, как что-то внутри него оборвалось. Он больше не улыбался. Он просто смотрел в одну точку, на абстрактную картину на стене, где красные и чёрные мазки создавали ощущение кровавой бойни.
Дорога домой прошла в плотном, густом молчании, которое звенело отсутствием слов. Павел вцепился в руль, его костяшки побелели. Он вёл машину, сосредоточенно глядя на ночную дорогу, но видел перед собой только смеющееся лицо Ирины. Она сидела рядом, демонстративно отвернувшись к окну, и делала вид, что разглядывает проносящиеся мимо огни. Она ждала. Ждала, когда он остынет, и можно будет снова сделать вид, что ничего не произошло.
Они вошли в свою скромную, но уютную квартиру. Звук поворачивающегося в замке ключа прозвучал как выстрел стартового пистолета. Ирина, не разуваясь, прошла на кухню и включила свет. Она скинула туфли, повернулась к нему с видом оскорблённой невинности.
— Ну чего ты такой кислый? У людей чувство юмора есть.
Павел медленно снял куртку. Повесил её на крючок. Он двигался плавно, почти заторможенно. Затем он развернулся к ней. Его обычно спокойное, интеллигентное лицо исказила такая гримаса холодной ярости, что Ирина невольно отшатнулась. Он говорил тихо, разделяя каждое слово, но этот шёпот был страшнее крика.
— Чувство юмора? Ты это называешь чувством юмора, Ира? Я сидел там, как клоун, как урод на ярмарке, которого выставили на потеху твоим хозяевам, а ты хлопала в ладоши громче всех.
— Перестань, Паша, ты всё преувеличиваешь! Это просто шутки!
Он сделал шаг к ней. Его глаза потемнели.
— Я больше не буду клоуном для твоих богатых дружков, Ира! Мне осточертело, что ты позволяешь им вытирать об меня ноги, чтобы казаться своей в их стае! Так что выбирай: либо я, либо они! Ещё один такой вечер — и ты будешь ходить к ним в гости одна! Навсегда!
Она смотрела на него, её лицо вытягивалось, на нём проступало высокомерие и злость.
— Это просто зависть, Паша. Чёрная, убогая зависть к людям, которые чего-то добились.
Он усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли веселья.
— Это не зависть. Это самоуважение. То, чего у тебя, видимо, никогда не было.
Смешок, вырвавшийся у Ирины, был коротким и уродливым. Не весёлым, а презрительным, как звук рвущейся дешёвой ткани. Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в его личное пространство, и её лицо, ещё недавно выражавшее оскорблённую невинность, затвердело, превращаясь в хищную маску.
— Самоуважение? Паша, как высокопарно. Ты свою убогую зависть и комплексы называешь самоуважением? Ты просто не можешь находиться в одной комнате с людьми, которые успешнее тебя. Тебя от них корёжит, как вампира от чеснока.
Он не отступил, выдерживая её взгляд. Его ярость улеглась, сменившись холодным, почти хирургическим спокойствием.
— Меня корёжит не от их успеха, Ира. Меня корёжит от их скотства. И от того, с какой готовностью ты в этом участвуешь. Ты думаешь, я не вижу, как ты смотришь на Лену? На её кольцо с бриллиантом, на её рассказы про Дубай? Ты готова ползать перед ними, лишь бы они позволили тебе посидеть рядом и погреться в лучах их денег.
— А ты предлагаешь мне греться у твоего камина из книг и чертежей? — её голос зашипел, как змея. — Я хочу жить, Паша! Жить, а не существовать в твоём маленьком, пыльном мирке, где главное достижение — сдать проект в срок! Они играют, они живут легко, они умеют смеяться над собой и над другими! А ты приходишь туда с кислой миной пролетария на приёме у буржуазии и портишь всё! Ты тянешь меня на дно!
— На дно? — он тихо рассмеялся, и от этого смеха у Ирины по спине пробежал холодок. — Ты думаешь, там, где они, — это вершина? Это не вершина, Ира. Это аквариум. Дорогой, красивый, с подсветкой. Но они просто плавают по кругу, пожирая тех, кто слабее, и хвастаясь друг перед другом цветом своей чешуи. И ты так отчаянно бьёшься в стекло этого аквариума, мечтая, чтобы тебя туда пустили. Не как равную. А как красивую водоросль. Или как забавную рыбку-прилипалу.
Она задохнулась от ярости. Каждое его слово было точным, выверенным ударом по самому больному.
— Ты… ты просто жалкий завистник! Ты никогда не сможешь заработать столько, сколько Вадим. Никогда! И тебя это бесит!
— Меня бесит не то, что я не могу столько заработать. Меня бесит, что ты считаешь это единственным мерилом человека, — отрезал он. — Что ты готова продать моё достоинство — а заодно и своё — за возможность понюхать их деньги. Они смеются не надо мной, Ира. Они смеются над тобой. Над дурочкой, которая привела с собой ручного медведя для их забавы. И ты смеёшься вместе с ними, потому что боишься, что если перестанешь, они выкинут тебя из своего цирка. Вот что такое твоя «жизнь».
На этом разговор оборвался. Не было криков, не было битья посуды. Просто слова закончились. Ирина резко развернулась и ушла в спальню. Павел остался стоять на кухне. Он налил себе стакан воды и выпил его залпом, но жажда не прошла.
Следующие дни превратились в холодную войну. Квартира, когда-то бывшая их убежищем, стала полем боя, разделённым невидимой демаркационной линией. Они не разговаривали. Утром Ирина демонстративно долго красилась перед зеркалом в прихожей, создавая образ успешной, уверенной в себе женщины. От неё пахло дорогими духами и презрением. Она уходила, бросив на ходу безликое «я ушла», даже не поворачивая головы. Павел в это время пил свой дешёвый кофе на кухне, глядя в окно.
Вечером он заставал её на диване с ноутбуком. Она громко смеялась, переписываясь с кем-то в чате. С «ними». Это был её способ показать ему, что её жизнь продолжается, что она не нуждается в его одобрении, что её мир — яркий и весёлый — всё ещё существует за пределами их молчаливой квартиры. Он молча уходил в кабинет — маленькую комнату, заваленную книгами, — и закрывал за собой дверь. Это была его территория. Территория, где не пахло её духами и не было места фальшивому смеху. Кровать в спальне стала огромной, как ледяная река, которую ни один из них не решался пересечь. Они спали на разных её краях, отвернувшись друг от друга, и каждый вздох соседа в тишине звучал как упрёк. Напряжение не спадало. Оно накапливалось, как статическое электричество, и оба знали, что рано или поздно разряд будет такой силы, что сожжёт всё дотла.
Две недели ледяного молчания превратили квартиру в склеп. Воздух стал плотным, вязким, и каждое движение, каждый вдох требовал усилия. Они были призраками, живущими в разных измерениях под одной крышей. Он — в своём кабинете, среди книг и чертежей, в мире, где действовали законы физики и логики. Она — в гостиной, в сияющем коконе экрана ноутбука, в мире, где главным законом было умение произвести впечатление.
Развязка наступила во вторник вечером. Павел сидел в своём кабинете, погружённый в схемы. В этой тишине, нарушаемой лишь шелестом карандаша по бумаге, он находил подобие покоя. И тут из гостиной донёсся пронзительный, почти ликующий звук уведомления на её телефоне. Он прозвенел, как сигнальная ракета, выпущенная с вражеской территории. Павел невольно напрягся. Через минуту она появилась в дверном проёме. Не вошла, а именно материализовалась, как видение. Она держала в руках телефон, экран которого освещал её лицо снизу, придавая ему странное, хищное выражение.
— У Вадима день рождения в субботу. В загородном клубе «Сосны», — произнесла она ровным, почти деловым тоном. Это не было предложением. Это был факт, который он должен был принять.
Павел медленно положил карандаш. Он не поднял на неё глаз, продолжая смотреть на чертёж. — Я не пойду.
Она вошла в комнату, и запах её духов, сладкий и удушливый, мгновенно заполнил его маленькое убежище, вытесняя привычный запах бумаги и дерева. Она подошла к его столу, но не села, а осталась стоять, нависая над ним.
— Паш, пожалуйста. Это очень важно для меня. Лена будет ждать нас обоих. Это главный праздник в году у них.
— Я уже сказал всё, что думаю по этому поводу, — его голос был тихим, но твёрдым, как сталь. — Моё мнение не изменилось.
Она обошла стол и присела на его край, пытаясь заглянуть ему в глаза. Это была старая уловка. Уменьшить дистанцию, включить обаяние, заставить его почувствовать себя неправым.
— Ты не можешь просто так вычеркнуть всех из жизни! Это всего один вечер. Просто один вечер. Мы придём, ты немного потерпишь, улыбнёшься пару раз, и мы уедем. Никто не просит тебя петь им дифирамбы. Просто будь там. Ради меня.
Он наконец поднял на неё взгляд. В его глазах была холодная, усталая пустота.
— Я не буду терпеть, Ира. Я не для того живу, чтобы терпеть унижения. Особенно ради того, чтобы ты могла почувствовать себя частью этой ярмарки тщеславия. Моё присутствие там — это твоя входная плата. Ты это понимаешь?
Её лицо начало меняться. Ласковая маска сползала, обнажая раздражение и злость.
— Ты эгоист! Ты думаешь только о своей уязвлённой гордости! Тебе плевать на мои чувства, на мои отношения с людьми! Ты хочешь, чтобы я стала изгоем? Чтобы они все отвернулись от меня из-за тебя? Этого ты добиваешься?
— Я добиваюсь того, чтобы моя жена была на моей стороне, — отрезал он. — А не на стороне людей, которые считают её мужа смешным недоразумением. Я сказал тебе: выбирай. Ты или со мной, или с ними. Похоже, ты уже всё решила.
Она вскочила, и её глаза сверкнули. Это был взгляд человека, доведённого до крайности, но не от отчаяния, а от ярости.
— Да! Решила! Ты прав! Я не собираюсь сидеть в этой норе и превращаться в такую же серую мышь, как ты! Я хочу жить!
Она замолчала, тяжело дыша. Он молчал тоже, просто глядя на неё. В этом молчании она вынесла свой окончательный вердикт.
— Хорошо. Я пойду одна.
И это было страшнее любой ссоры. Это был ответ на его ультиматум. Она сделала свой выбор. Больше говорить было не о чем. Она развернулась и вышла из кабинета, оставив за собой шлейф духов и звенящую пустоту.
На следующий день она принесла домой платье. Она не прятала его. Она вытащила его из чехла и повесила на дверцу шкафа в спальне, на самом видном месте. Оно было из шёлка цвета запекшейся крови. Вызывающе дорогое, с открытой спиной. Оно не просто висело там. Оно было заявлением. Манифестом. Флагом, водружённым на завоёванной территории. Павел, вернувшись с работы, зашёл в спальню и замер. Он смотрел на это платье, и оно смотрело на него в ответ. Это было не просто платье для вечеринки. Это был её пропуск в тот мир. И одновременно — его свидетельство о выселении из её жизни. Он молча смотрел на него несколько минут, а потом развернулся и вышел. Он всё понял. Война перешла в финальную стадию. Точка невозврата была пройдена.
В субботу вечером Ирина готовилась к вечеринке, как гладиатор к выходу на арену. Она приняла ванну, нанесла на тело дорогой лосьон, сделала сложную укладку. Павел сидел в кабинете и слышал всю эту симфонию подготовки: щелчки флаконов, шипение лака для волос, шелест шёлка. Он не выходил. Он был зрителем в театре теней, наблюдая за спектаклем, в котором ему больше не было роли. Когда она была готова, она на мгновение заглянула к нему. Она стояла в дверях, облачённая в своё кроваво-красное платье, ослепительная и чужая.
— Я ухожу, — бросила она. В её голосе не было ни вины, ни сожаления. Только холодное, высокомерное торжество.
Он не ответил. Лишь когда звук замка возвестил о её уходе, он медленно поднялся. Квартира погрузилась в тишину. Но на этот раз тишина не была гнетущей. Она была чистой, как вакуум. Павел прошёл в спальню. Платье исчезло с дверцы шкафа, но его призрак всё ещё витал в воздухе. Он открыл шкаф. На полках, в коробках, на вешалках хранились артефакты её другой жизни. Вещи, купленные для того, чтобы произвести впечатление. Вещи, которые были важнее него. Он начал методично, без суеты, вынимать их. Одну за другой.
Ирина вернулась далеко за полночь. Она была наполнена шампанским, успехом и презрением. Вечер удался. Она была в центре внимания, она смеялась, танцевала, принимала комплименты. Вадим шепнул ей, что она «избавилась от балласта», и все одобрительно кивали. Она чувствовала себя свободной и сильной. Она вставила ключ в замок, тихо напевая мелодию, игравшую в клубе. Вошла, скинула на пол туфли и бросила на пуфик маленькую блестящую сумочку.
— Паш, ты спишь? — громко спросила она, включая свет в прихожей и направляясь в гостиную.
И замерла. Её пьяная улыбка медленно сползла с лица, обнажая растерянность, а затем и ужас. Гостиная была неузнаваема. Это была не их комната. Это была инсталляция. На полу, на большом пушистом ковре, были аккуратно разложены её сокровища. В центре лежало её красное платье, распластанное, как тело жертвы. Вокруг него, в строгом, почти геометрическом порядке, были расставлены её вещи. Десятки пар туфель стояли ровными рядами, как кегли. Брендовые сумки были выстроены в линию, все открыты, демонстрируя свою пустую подкладку. На журнальном столике были рассыпаны её украшения — не горой, а каждое отдельно, словно экспонаты под стеклом.
Из кухни вышел Павел. Он был в простой домашней футболке и джинсах. В руке он держал чашку с чаем. Он выглядел абсолютно спокойным, даже умиротворённым.
— Что… что это такое? — её голос был сиплым.
— Вещи, — просто ответил он и отпил из чашки.
— Ты сошёл с ума? Что ты сделал? — она сделала шаг в комнату, но остановилась, боясь наступить на свои святыни.
Он поставил чашку на книжную полку и посмотрел на неё. Без ненависти, без злости. С холодным, отстранённым любопытством исследователя, изучающего насекомое.
— Я ничего не сделал, Ира. Ты сделала. Ты сделала свой выбор сегодня вечером. Ты выбрала их, этот блеск, эту мишуру. Ты доказала, что вот это, — он обвёл рукой комнату, — для тебя важнее. Я не осуждаю. Просто констатирую факт. Я подумал, что если ты отправляешься в новую жизнь, тебе понадобится багаж. Я просто помог тебе упаковать вещи.
Её лицо исказилось. Она хотела закричать, броситься на него, но его спокойствие парализовало её.
— Ты… ты больной…
Он не обратил внимания на её слова. Он подошёл к центральному экспонату — платью. Наклонился и поднял его. Шёлк струился в его руках. Ирина затаила дыхание. Она думала, он швырнёт его ей в лицо. Но он просто держал его, рассматривая, как нечто чужеродное. Затем его другая рука поднялась. В ней были большие канцелярские ножницы.
Щёлк.
Лезвия вошли в ткань с сухим, бумажным хрустом. Он не рвал платье в ярости. Он медленно и методично начал резать его по шву на спине. От воротника вниз. Разрез получался идеально ровным. Это было не уничтожение. Это была деконструкция. Он вскрывал её символ веры, как патологоанатом вскрывает труп, чтобы установить причину смерти.
Ирина смотрела, как две половины её прекрасного платья расползаются в его руках. Она не издала ни звука. Всё было кончено. Не было смысла кричать, спорить, доказывать. Этот спокойный, методичный разрез был окончательным приговором, который не подлежал обжалованию. Она молча развернулась, нашла в прихожей свои туфли, взяла сумочку и, не оглядываясь, вышла из квартиры.
Павел остался стоять посреди гостиной, держа в руках две бесполезные алые тряпки. Он бросил их на пол, к остальным вещам. Затем подошёл к окну и посмотрел вниз, на пустую ночную улицу. Он ничего не чувствовал. Ни радости победы, ни горечи поражения. Просто пустоту. Операция по удалению опухоли прошла успешно. Пациент умер…
