— Гена, привет! Ну что, как тут наши дела? Пора кассу делить, наверное?
Голос, чистый и беззаботный, ворвался в пропитанный запахами бензина и горячего масла воздух мастерской, как чужеродный элемент. Он не смешался с привычным гулом компрессора и лязгом металла, а повис в пространстве, неуместный и режущий слух. Из-под брюха старенького «Пассата», стоявшего на подъёмнике, раздался последний, тугой щелчок динамометрического ключа. Затем наступила пауза. Долгая, тягучая, наполненная лишь мерным покапыванием отработанного масла в подставленную бочку.
Медленно, словно каждая кость в его теле протестовала против этого движения, из-под машины показалась фигура Геннадия. Он выкатился на спине на слесарной лежанке, и его движения были движениями человека, достигшего предела физической усталости. Он сел, оперевшись локтем о грязный бетонный пол. Его лицо и руки были покрыты чёрной масляной плёнкой, на которой выделялись лишь белки уставших глаз и тонкая полоска чистой кожи на лбу, где он инстинктивно стёр пот тыльной стороной запястья. Его комбинезон, когда-то синий, теперь был тёмно-серым от въевшейся грязи и пятен.
Он не сразу посмотрел на вошедшего. Его взгляд был прикован к собственным рукам — чёрным, с въевшейся в каждую пору и трещинку грязью, которую уже не отмыть ни одним растворителем. Он сжал и разжал пальцы, ощущая, как гудят забитые мышцы. И только потом он медленно поднял голову. В дверном проёме, залитый ярким дневным светом, стоял Антон. Он был похож на гостя из другого мира. Белоснежная футболка без единого пятнышка, модные, слегка потёртые джинсы, чистые кроссовки. От него едва уловимо пахло дорогим парфюмом, который казался в этой обстановке оскорбительным. На его лице играла расслабленная, довольная улыбка человека, который хорошо выспался и плотно позавтракал.
— Наши дела, — беззвучно повторил Геннадий одними губами, и это слово, «наши», отозвалось внутри него тупым, ноющим ударом. «Наши» — это когда он вчера до двух ночи пытался выкрутить прикипевший болт на этой проклятой подвеске. «Наши» — это когда он на прошлой неделе сам ездил за запчастями на другой конец города, потому что поставщик перепутал заказ. «Наши» — это когда он успокаивал разъярённого клиента, чей ремонт затянулся, потому что две пары рук превратились в одну.
Геннадий медленно поднялся на ноги. Каждый сустав отозвался болью. Он подошёл к верстаку, не глядя на Антона, и положил ключ на его место. Движения были точными, выверенными годами работы, но в них не было прежней лёгкости. Он взял со стола грязную, насквозь промасленную ветошь и принялся методично, но безуспешно вытирать руки. Грязь лишь размазывалась, превращаясь в однородную серую массу.
Антон, видя, что его весёлое приветствие не нашло отклика, слегка нахмурился. Он отлепился от дверного косяка и сделал пару шагов вглубь гаража, брезгливо обходя лужицу антифриза.
— Что ты так смотришь? Вид у тебя, конечно… Замотался, да? Я же говорил, надо отдыхать иногда.
Геннадий прекратил тереть руки. Он бросил ветошь на верстак и наконец посмотрел Антону прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым, как молот кузнеца. В нём не было злости, пока ещё нет. Было лишь глухое, тотальное непонимание, смешанное с ледяным презрением.
— Наши дела? — переспросил он уже вслух. Голос был хриплым, сорванным, будто он им не пользовался целую вечность. — Ты о каких делах говоришь, Антон?
Хриплый вопрос Геннадия повис в воздухе, густой и тяжёлый, как выхлопные газы старого дизеля. Антон, казалось, не заметил скрытой в нём угрозы. Он воспринял вопрос буквально, как приглашение к отчёту, и его лицо тут же приняло деловое, слегка покровительственное выражение. Он замахал руками, словно разгоняя невидимые препятствия на пути к светлому будущему, которое он один мог разглядеть.
— О наших! — с энтузиазмом воскликнул он. — Ген, ты мыслишь слишком узко, всё время в этой яме, по локоть в мазуте. Надо смотреть шире, на перспективу! Этот месяц я не просто так пропал. Я занимался, так сказать, нетворкингом. Стратегическим планированием нашего роста!
Он сделал выразительную паузу, очевидно, ожидая восхищения. Но Геннадий молчал. Он просто смотрел. Смотрел, как чистые, ухоженные пальцы Антона чертят в воздухе какие-то схемы, как его рот, который не пробовал на вкус горечь перегретого металла, легко выплёвывает модные, чужие слова. «Нетворкинг». «Стратегия». Геннадий прокрутил их в голове. Для него стратегией было понять, как в одиночку за один день перебрать коробку на старой «Газели» и успеть поменять тормозные колодки на таксистском «Логане», чтобы не потерять клиента. А нетворкинг — это когда звонишь Витьку с соседней разборки и умоляешь его найти редкий патрубок, потому что без него вся работа стоит.
— Мы же не будем вечно гайки крутить, — продолжал вещать Антон, не замечая грозового молчания. — Я познакомился с очень правильными людьми. Серьёзными. У меня появилась девушка, Лена. Так вот, у её отца целая сеть транспортных компаний. Понимаешь, к чему я веду? Это потенциальный корпоративный клиент! Десятки машин! Я готовил почву, прощупывал варианты. Это инвестиция в будущее, Ген. Нужно уметь жертвовать малым ради большего.
Геннадий медленно опустил взгляд на свои руки. Они были похожи на рельефную карту его последнего месяца. Вот свежий багровый рубец на костяшке — сорвался ключ, когда он откручивал закисшую ступичную гайку. Вот россыпь мелких чёрных точек под кожей — металлическая стружка, въевшаяся навсегда. Он вспомнил ночь, когда возился с той самой «Газелью». Редуктор заднего моста развалился на полдороги, и водитель, почти плача, притащил её на буксире. Геннадий провозился до четырёх утра, лёжа на холодном бетоне, потому что человеку нужно было утром на рейс. Он помнил вкус дешёвого кофе из автомата, который обжигал горло, и ломоту в пояснице, от которой темнело в глазах. А Антон в это время «инвестировал в будущее».
— Партнёры должны дополнять друг друга, — снисходительно заключил Антон, хлопнув Геннадия по плечу. Тот инстинктивно дёрнулся, и на белоснежной футболке друга осталось тёмное, масляное пятно. Антон поморщился и брезгливо отряхнулся. — Один в поле работает, другой — головой. Мы же команда, Ген, партнёры!
Это слово — «партнёры» — стало последним щелчком. Оно взорвало плотину терпения, которую Геннадий строил весь этот месяц. Он резко поднял голову, и Антон впервые увидел его глаза по-настоящему. В них больше не было усталости или непонимания. Там горел холодный, белый огонь ярости.
— Корпоративные клиенты… — тихо, почти шёпотом, протянул Геннадий. Его голос был лишён всяких эмоций, и от этого он звучал ещё страшнее. — А ту «Волгу» с заклинившим движком, которую я три дня раскидывал, потому что владелец — старый друг твоего отца, ты тоже в свой бизнес-план записал? Или ночи с убитой подвеской «Пассата», пока ты «готовил почву»? Ты хоть одно масляное пятно на свою белую футболку посадил, партнёр?
Ледяное спокойствие в голосе Геннадия было обманчивым, как тонкий ледок на глубокой реке. Антон, привыкший к его добродушному ворчанию, не почувствовал смертельной глубины под ногами. Он принял этот тон за обычную усталость и решил проявить снисходительность, добить «партнёра» своими неопровержимыми аргументами.
— Что за тон, Ген? Остынь. Я тебе про дела, про наш будущий прорыв, а ты мне про какую-то «Волгу». Ну да, пришлось тебе попотеть, не спорю. Но это же текучка, операционные издержки, так сказать. Мы не можем зацикливаться на мелочах, когда на кону стоят большие контракты.
Слово «мелочи» ударило Геннадия, как удар под дых. Мелочи. Три дня и две ночи, проведённые в обнимку с мёртвым двигателем, который он воскрешал по частям, как хирург, сшивающий разорванное тело. Бессонные часы, проведённые над схемами в старом засаленном талмуде. Поездка на другой конец области за единственным уцелевшим коленвалом. Всё это было «мелочью». Операционными издержками его собственной жизни.
Он перевёл взгляд с лица Антона на свои руки, потом снова на его лицо. В этот момент что-то внутри него оборвалось. С громким, сухим треском, как лопается перекалённый металл. Ярость, копившаяся неделями в самых тёмных уголках его души, прорвалась наружу, но не мутным потоком жалоб, а раскалённой, ослепительной струёй чистого, дистиллированного гнева.
Геннадий схватил ту самую ветошь, которой безуспешно пытался оттереть руки, и с силой швырнул её на бетонный пол. Глухой, жирный шлепок стал точкой, финальным аккордом их прошлого. Антон отшатнулся.
— Хватит! Никакого «мы» больше нет! Есть я, мои руки и мой инструмент! Забирай свой ящик с ключами и проваливай! С завтрашнего дня эта мастерская — моя! А ты можешь идти делить прибыль со своей новой подружкой!
Он шагнул вперёд, и Антон инстинктивно попятился, наткнувшись спиной на холодный металл подъёмника. Он никогда не видел Геннадия таким. Усталым — да. Злым — бывало. Но таким — никогда. Перед ним стоял не его друг Гена, а чужой, страшный человек с горящими ненавистью глазами.
— Ты думаешь, я не знаю, чем ты занимался, «налаживая связи»?! — продолжал кричать Геннадий, тыча в него чёрным от мазута пальцем. — Мне Сашка-таксист рассказал, как видел тебя в центре, в ресторане, посреди рабочего дня! Пока ты там своей Лене рассказывал про «перспективы», я здесь объяснял мужику, почему его коробка передач на «Газели» превратилась в груду металла! Пока ты «инвестировал в будущее», я латал гнилой кузов этой проклятой «Волги», потому что обещал твоему отцу! Я спал по четыре часа в сутки, жрал холодные бутерброды прямо здесь, у верстака! Я один! Слышишь?! Один тащил этот бизнес, эту яму, которую ты называешь «текучкой»!
Он замолчал, тяжело дыша. Воздуха не хватало. Каждое слово было вырвано из него с мясом. Антон смотрел на него широко раскрытыми глазами. Первоначальный шок на его лице начал сменяться чем-то другим. Не раскаянием. Не стыдом. Это была холодная, расчётливая злость. Он увидел, что его привычный мир, где Гена был надёжным, безотказным тылом, рушится. И его первой реакцией была защита через нападение.
— Ах вот оно что… — протянул Антон, и на его лице шок сменился кривой, злой усмешкой. — Деньги. Тебе просто жалко стало делиться. Я понял. Ты тут впахивал и решил, что теперь всё твоё, да? Решил меня кинуть, работяга? Ясно всё с тобой. Жадность. Обыкновенная человеческая жадность.
Слово «жадность» не взорвалось, не вызвало нового потока крика. Оно упало в раскалённое добела сознание Геннадия, как капля воды на раскалённую сковороду, и мгновенно испарилось, оставив после себя лишь ледяную, звенящую пустоту. Всё. Это было то самое слово, которое обнулило всё: двадцать лет дружбы, общие мечты, выпитую вместе водку, совместные ночёвки в этом же гараже, когда они только начинали. Жадность. Он, который отдал этому месту свою спину, свои руки, своё время, своё здоровье — жадный. А Антон, который пришёл с чистыми руками и наглым лицом требовать половину, — жертва. Логика этого мира окончательно сломалась, и больше не было смысла что-то говорить. Слова закончились. Начались действия.
Геннадий молча развернулся. Он не побежал. Он пошёл. Медленным, тяжёлым, размеренным шагом человека, который точно знает, что должен сделать. Его путь лежал к дальнему углу, где на отдельном стеллаже, в стороне от общего инструмента, стоял он — большой красный металлический ящик. Личный ящик Антона. Подарок старого мастера Угрюмова, их общего наставника, когда они только-только открыли эту мастерскую. На крышке ещё виднелась полустёртая надпись: «Антону. Лёгких гаек». Угрюмов умер два года назад. Этот ящик был символом, реликвией, началом всего.
Геннадий подошёл к нему. Антон, видя его движение, сперва не понял. Он подумал, что Гена просто остывает, пошёл заняться делом. Но когда Геннадий обеими руками, как что-то чужое и грязное, взял ящик со стеллажа, на лице Антона отразилось недоумение.
— Ты чего? Гена, ты что делаешь?
Геннадий не ответил. Он молча развернулся и так же медленно пошёл к распахнутым воротам. Ящик был тяжёлым. Десятки килограммов отборной стали: наборы головок, рожковые ключи, динамометрические ключи, съёмники — всё то, что Антон так любил, чем хвастался. Геннадий нёс на вытянутых руках всё их общее прошлое и чувствовал только одно — желание от него избавиться. Он дошёл до порога, за которым начинался залитый солнцем асфальт, и, не останавливаясь, сделал ещё пару шагов на улицу. Затем он с силой, вложив в это движение всю боль и ярость последнего месяца, швырнул ящик на землю.
Раздался оглушительный грохот металла о металл, а затем — омерзительный скрежет и звон. Замки ящика не выдержали удара. Он раскрылся в полёте, как уродливый цветок, и его содержимое веером разлетелось по грязному асфальту. Блестящие хромированные головки, ключи всех размеров, отвёртки — всё это смешалось с пылью, песком и старыми окурками. Антон замер, глядя на это святотатство с открытым ртом. Его лицо из злого и насмешливого стало растерянным, как у ребёнка, у которого на глазах растоптали любимую игрушку.
Но Геннадий не закончил. Он даже не посмотрел на Антона. Он снова вошёл в полумрак мастерской. Его взгляд упёрся в стену над верстаком. Там висела старая сосновая доска, которую они повесили в самый первый день. На ней Антон своим красивым почерком криво выжег паяльником их общую гордость: «Гена и Антон. Ремонт». Геннадий подошёл к стене и с силой сорвал доску. Старые гвозди вышли из шлакоблока с противным скрипом. Он повертел доску в руках, а потом, поставив её на ребро, со всего маха ударил коленом в середину.
Раздался сухой, резкий треск ломающегося дерева, который прозвучал в тишине мастерской громче выстрела. Доска разломилась на две части. На одной осталось «Гена и А», на другой — «нтон. Ремонт». Он бросил обломки на бетонный пол к ногам Антона, который, пятясь, зашёл обратно в гараж.
После этого Геннадий, казалось, окончательно успокоился. Он молча обошёл остолбеневшего Антона, подошёл к разобранному двигателю «Пассата», с которого всё началось, и взял в руки ключ. Он больше не смотрел на человека, который был его другом. Он не видел его растерянного лица, его беспомощно висящих вдоль тела чистых рук, его белой футболки с единственным масляным пятном. Он видел перед собой только работу. Реальную, понятную, честную работу. Он накинул ключ на гайку и с усилием повернул. Металл скрипнул, поддаваясь. И этот звук был единственным ответом. Разговор был окончен навсегда…
