Я стояла у окна и смотрела на двор, где ветер гонял пожухлую листву. Октябрь в этом году выдался холодным, дождливым. Дом казался особенно большим и пустым — хотя нас двое, Геннадий и я, живём здесь уже тридцать лет. Когда-то эти стены слышали детский смех, топот ног, крики «мама, смотри!». Теперь дети выросли, разъехались. Остались мы вдвоём. И тишина.
Я вытерла руки о фартук и взглянула на список продуктов, который только что составила. Суббота, значит, на рынок. Потом уборка: протереть пыль везде, помыть полы, перестирать постельное бельё в гостевой. Родня Геннадия собиралась приехать на выходные — его сестра Галина с мужем, их дочь с детьми, ещё кто-то из дальних. Всего человек десять, может, больше. Как всегда, заранее не предупредили толком. Просто позвонили: мол, едем, соскучились.
Я не против. Честное слово. Просто устала.
Вечером, когда мы сидели за ужином — гречка, котлеты, салат, ничего особенного — Геннадий вдруг поднял голову от тарелки и сказал:
— Родня приедет, дом большой, а готовка – твоя забота.
Вот так. Буднично. Даже не глядя на меня. Словно само собой разумеется. Словно я — часть интерьера. Холодильник, плита, жена. Всё на своих местах.
Я замерла с вилкой в руке. В груди что-то резко сжалось, а потом оборвалось — как нитка, которую слишком долго тянули. Не порвали сразу, нет. Тянули, тянули, тянули… и вот — щёлк.
Я ничего не ответила. Только кивнула и продолжила есть. Геннадий не заметил. Или не захотел заметить. Он доел, вытер рот салфеткой, встал из-за стола.
— Я пойду телевизор посмотрю. Там футбол сегодня.
— Иди, — тихо сказала я.
Когда он ушёл, я осталась сидеть за столом. Тарелки ещё не убраны, на плите остывала кастрюля. Всё как обычно. Как всегда. Как всю жизнь.
Но что-то изменилось. Внутри меня.
Утром я не пошла на рынок.
Проснулась рано, как всегда, но вместо того, чтобы натягивать пальто и хватать сумку, я просто оделась и вышла из дома. Без списков, без планов. Просто пошла.
Геннадий ещё спал — он любит поваляться в выходные. Я оставила записку на столе: «Вышла. Вернусь». Ни слова больше.
Шла по улице, и на душе было странно. Легко и тревожно одновременно. Как будто я сделала что-то запретное. А ведь что я такого? Просто пошла прогуляться. Не преступление же.
Зашла в парк, посидела на скамейке. Люди вокруг — кто-то с собаками, кто-то с детьми. Жизнь идёт своим чередом. А я сижу и думаю: когда это я в последний раз делала что-то для себя? Просто так. Не потому что надо, не потому что кто-то ждёт. А потому что хочу.
Не помню.
Вернулась домой к обеду. Геннадий встретил меня на пороге — лицо хмурое, брови нахмурены.
— Ты где была? Я проснулся — тебя нет. Завтрака нет.
— Гуляла, — просто ответила я и прошла мимо него в комнату.
Он стоял в коридоре, не зная, что сказать. Потом пробормотал что-то про то, что пора бы уже за покупками ехать, родня же едет.
Я обернулась и посмотрела на него. Спокойно. Без злости, без обиды. Просто посмотрела.
— Я не поеду.
— Как это не поедешь? — он даже растерялся. — А кто готовить будет?
— Не знаю, — я пожала плечами. — Но не я одна.
— Лариса, ты о чём вообще?
Я прошла на кухню, налила себе чаю, села за стол. Геннадий стоял в дверях и смотрел на меня так, будто я внезапно заговорила на иностранном языке.
— Я устала, Гена, — тихо сказала я. — Понимаешь? Я очень устала.
— Устала от чего? — он искренне не понимал. — Ты же дома. Не работаешь. Что там такого сложного — убрать, приготовить?
Я усмехнулась. Горько так усмехнулась.
— Ты думаешь, это легко? Каждый день, каждый год, десятилетиями? Встать, приготовить завтрак, убрать, приготовить обед, убрать, приготовить ужин, убрать. И так по кругу. Никто не спросит: «Ларис, ты как?», «Тебе помочь?», «Давай вместе?». Никто не скажет спасибо. Потому что это «моя забота». Так?
Он молчал. Я видела, как в его глазах мелькает раздражение, непонимание, даже страх — да, страх. Потому что впервые за много лет я говорила не то, что он привык слышать.
— Лариса, ну не начинай, — наконец выдавил он. — Родня едет. Не время для твоих… истерик.
— Это не истерика, — я встала. — Это просто честность. Я не буду одна готовить на десятерых. Если хочешь принимать гостей — принимай. Но не за мой счёт.
Я вышла из кухни, оставив его стоять посреди комнаты с открытым ртом.
Следующие дни были странными. Геннадий ходил мрачный, почти не разговаривал. Пытался давить молчанием — старый приём. Раньше я бы сломалась, извинилась, всё бы вернулось на круги своя. Но сейчас что-то изменилось. Я больше не чувствовала вины.
Я делала то, что хотела. Записалась в группу рисования в местном Доме культуры — давно мечтала, да всё откладывала. Встретилась с подругой Ниной, которую не видела полгода. Мы просидели в кафе три часа, болтали, смеялись. Нина сказала: «Ларис, ты светишься. Что случилось?» Я ответила: «Ничего. Просто живу».
Дома я перестала готовить три блюда на ужин. Сварила суп — хочешь ешь, не хочешь не ешь. Геннадий ворчал, но ел. Что ему оставалось?
Однажды вечером он всё-таки не выдержал.
— Ты издеваешься надо мной? — спросил он, когда я в очередной раз отказалась идти в магазин за его любимыми пельменями.
— Нет, — спокойно ответила я. — Я просто больше не живу на автомате. Если ты хочешь пельменей — сходи сам. Я не против. Но я не официантка.
— А кто ты тогда, по-твоему? — он не сдержался. — Жена? Или гостья в собственном доме?
Я посмотрела на него долгим взглядом.
— Я человек, Гена. Живой человек. И я имею право на свою жизнь.
Он хотел что-то ответить, но промолчал. Развернулся и ушёл в комнату.
А я осталась на кухне и вдруг поняла: мне не страшно. Впервые за долгие годы. Мне не страшно его недовольства, не страшно его молчания. Я просто живу. И это — моё право.
Накануне приезда родни кухня была пуста.
Никаких заготовок, никаких пирогов, салатов, запеканок. Холодильник почти пустой — только самое необходимое. Я не собиралась устраивать пир.
Геннадий это заметил вечером. Он открыл холодильник, постоял, закрыл. Открыл снова. Снова закрыл.
— Лариса, — голос его дрожал от злости. — Ты что творишь?
— Ничего не творю, — я сидела за столом с книгой.
— Завтра родня! — он почти кричал. — Галина приедет, племянники! А тут жрать нечего!
— Тогда закажи что-нибудь, — предложила я, не отрывая глаз от страниц. — Или сам приготовь.
Он замер. Смотрел на меня так, будто я сошла с ума.
— Сам? — переспросил он, будто не расслышал.
— Да, — я подняла на него глаза. — Ты же мужчина. Взрослый человек. Руки, ноги на месте. Почему бы нет?
— Ты издеваешься! — взорвался он. — Это твоя обязанность!
— Нет, — спокойно ответила я. — Это не моя обязанность. Это наш дом. Наши гости. Почему я должна одна тянуть всё?
— Потому что ты жена!
— И ты муж, — парировала я. — Но почему-то это не значит, что ты должен помогать.
Он не нашёлся что ответить. Стоял, тяжело дышал. А потом резко сказал:
— Ты эгоистка. Всю жизнь думала только о себе.
Я рассмеялась. Не зло, не истерично — просто рассмеялась.
— Гена, — сказала я, — я всю жизнь ставила ваши удобства выше себя. Твои, детские, родственников. Я забыла, кто я такая. Забыла, что хочу. Я жила на автомате. Больше так не будет.
Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но я не дала.
— Я не отказываюсь быть женой. Не отказываюсь от семьи. Но я не домработница. Я не обслуга. Я — человек. И если ты не можешь это понять, то это твоя проблема, а не моя.
Он стоял молча. Впервые за много лет я видела в его глазах не раздражение, не недоумение. А растерянность. Может, даже страх.
Я встала, подошла к нему, посмотрела прямо в глаза.
— Я люблю тебя, Гена. Но я больше не позволю никому, даже тебе, превращать меня в тень.
Он молчал.
Я вышла из кухни и легла спать.
Родня приехала в субботу, к обеду. Галина, как всегда, шумная, громкая, с объятиями и криками «Лариска, как же я по тебе соскучилась!». Племянники повзрослели, подросли. Дети бегали по двору. Всё как обычно.
Только на столе не было изобилия.
Я поставила простой суп, нарезала хлеба, достала сыр, колбасу. Чай заварила. Всё.
Галина удивлённо огляделась.
— Ларис, ты чего, заболела? — спросила она, не злобно, а искренне. — Обычно у тебя тут столько всего…
— Не заболела, — улыбнулась я. — Просто решила не перенапрягаться.
— А мы и сами кое-что привезли, — сказала племянница Катя, доставая из сумки пирог. — Знала, что приедем толпой, вот и испекла.
— Отлично, — я кивнула. — Спасибо.
Мы сели за стол. Геннадий молчал, угрюмый. Галина поглядывала на него, потом на меня, что-то чувствуя.
Но я не суетилась. Не бегала туда-сюда с тарелками. Не вскакивала, чтобы подогреть, подать, убрать. Я просто сидела, разговаривала, смеялась. Я была спокойна.
Катя налила всем чай, кто-то убрал посуду. Всё как-то само собой получилось. Никто не умер от голода. Никто не остался обиженным.
А я впервые за много лет чувствовала себя не прислугой. А гостеприимной хозяйкой. Которая рада видеть гостей, но не обязана ради них забывать о себе.
Вечером, когда родня разошлась по комнатам, а дети угомонились, Геннадий подошёл ко мне на кухне. Я мыла чашки — не торопясь, спокойно.
Он стоял рядом, молча. Потом вдруг взял полотенце и начал вытирать посуду.
Я удивлённо посмотрела на него.
— Чего? — буркнул он. — Тоже руки есть.
Я улыбнулась.
Мы молча закончили. Потом он сказал, не глядя на меня:
— Спасибо тебе.
Я замерла.
— За что?
— За всё, — он всё ещё не смотрел. — И прости.
Я положила руку ему на плечо.
— Я не злюсь, Гена. Я просто устала быть невидимкой.
Он наконец посмотрел на меня. И кивнул.
— Понял.
Мы стояли на кухне, и я знала: не факт, что всё изменится сразу. Может, он снова забудет, снова начнёт воспринимать меня как должное. Может, придётся напоминать. Но теперь я точно знала одно: я больше не позволю вернуться назад.
Я нашла себя. И больше не отпущу.
