— А ведь мама права.
Слова упали в тишину гостиной, как тяжёлый камень в спокойную воду. Негромкие, задумчивые, они обладали разрушительной силой, способной расколоть самый прочный гранит. Вероника замерла на полпути к кухне, её рука сжимала пустую чашку с таким усилием, что тонкий фарфор угрожающе скрипнул. В воздухе ещё не рассеялся приторно-сладкий аромат духов Галины Борисовны, смешанный с запахом свежей краски и обойного клея — аромат их нового, с таким трудом созданного мира. Мира, в который только что беззастенчиво вторглись и вынесли ему приговор.
Вероника медленно обернулась. Семён стоял посреди комнаты, заложив руки за спину, и рассматривал стену. Ту самую стену, ради которой они объездили десяток строительных гипермаркетов. Ту самую, с изящным, едва заметным серебристым узором, напоминающим морозные рисунки на стекле. Она помнила, как они вместе разворачивали этот рулон прямо в магазине, как Семён тогда сказал: «Вот оно! То, что нужно. Стильно и не кричаще». Они радовались, как дети. Это было всего три недели назад. А сейчас он смотрел на эти обои так, будто впервые их видел, и на его лице было выражение глубокой, вселенской скорби, словно он созерцал не стену своей квартиры, а провал всей своей жизни.
Она ничего не ответила. Она просто ждала. Ждала, когда круги на воде, вызванные его фразой, разойдутся, и он скажет что-то ещё. Что-то, что опровергнет этот первый, оглушающий удар. Может, он пошутил? Нелепо, глупо, но всё же…
— Обои и правда какие-то… не очень, — продолжил он, не поворачивая головы. Его голос был ровным, почти отстранённым, будто он рассуждал о биржевых котировках, а не выносил смертный приговор её бессонным ночам, её стёртым в кровь пальцам, её душе, вложенной в каждый сантиметр этого пространства. — Простоватые. И рисунок этот… вблизи он казался интересным, а издалека теряется. Сливается в какую-то серую массу.
Вероника поставила чашку на комод. Очень аккуратно, чтобы не издать ни звука. Ей казалось, что если она сейчас что-то уронит или разобьёт, то это станет спусковым крючком для чего-то страшного, что уже нарастало у неё в груди. Она смотрела на его затылок, на то, как он задумчиво склонил голову набок, копируя интонацию и позу своей матери. Галина Борисовна стояла точно так же час назад, поджав свои тонкие, всегда недовольные губы, и цедила слова сквозь зубы: «Ну, миленько. Простенько, конечно. Для первого раза сойдёт».
— И в спальне, — Семён, наконец, оторвался от созерцания гостиной и перевёл взгляд на неё. В его глазах не было вины или смущения. Там была деловитая озабоченность, как у прораба, обнаружившего брак в работе. — Цвет действительно угнетающий. Я раньше не замечал, а сейчас присмотрелся… Такой тёмный, пыльный. Мама правильно сказала, он съедает пространство. Будто в коробке живёшь.
Вот оно. Вторая фраза, контрольный выстрел. Теперь сомнений не оставалось. Он не шутил. Он всерьёз, за пять минут, отрёкся от всего, что они создавали вместе почти полгода. Отрёкся, потому что пришла его мама, поводила своим напудренным носом и вынесла вердикт. А он, её муж, её партнёр, её Семён, с которым они вместе таскали мешки со штукатуркой и до хрипоты спорили, какой плинтус лучше — белый или под цвет дерева, — теперь стоял и смотрел на неё так, будто это она одна во всём виновата. Будто это она подсунула ему эти «дешёвые» обои и выкрасила спальню в «угнетающий» цвет.
— Давай переделаем, пока не поздно, — подытожил он, и эта фраза прозвучала как издевательство. Как предложение переписать начисто черновик, на который была потрачена половина жизни. У Вероники потемнело в глазах.
— Переделать? — Вероника произнесла это слово так тихо, что оно почти утонуло в густом вечернем воздухе. Но в этой тишине была угроза, похожая на затишье перед бурей. Она сделала шаг к нему, потом ещё один. Теперь её разделяло с мужем не больше метра. Она смотрела прямо ему в глаза, пытаясь найти там того Семёна, который ещё вчера целовал её в макушку, испачканную грунтовкой, и говорил, что у них получается самый уютный дом на свете. Но там, в его глазах, была лишь тень авторитета его матери. — Ты сейчас предлагаешь мне всё это переделать?
Его уверенность дрогнула под её взглядом. Он отвёл глаза, снова уставившись на несчастную стену, будто она могла дать ему поддержку.
— Ну а что такого? Мы же для себя делаем. Чтобы было идеально. Если есть возможность сделать лучше, почему бы не воспользоваться? Мама же не со зла, она просто… видит по-другому. У неё глаз намётан.
— Глаз намётан? — повторила она, и в её голосе зазвенел металл. — Семён, мы только полгода назад закончили! Мы полгода жили в пыли, ели на коробках, спали на матрасе! Я сама, своими руками, шкурила эти стены. Я помню каждую трещинку на них! Я подбирала этот цвет, этот оттенок, я искала эти обои неделями, потому что хотела, чтобы НАМ обоим нравилось! И тебе нравилось! Ты помнишь, что ты сказал, когда мы их поклеили? Ты сказал, что это лучшее, что ты видел!
Она говорила быстро, каждое слово было наполнено обидой и яростью. Это была не просто защита обоев. Это была защита их общих воспоминаний, их совместных усилий, их маленькой истории, которую он так легко, так небрежно только что перечеркнул.
— Ну, нравилось… — промямлил он, чувствуя, что его позиция слабеет. — Я и не говорю, что это ужасно. Просто… могло бы быть лучше. Мама же дизайнер, она лучше видит. У неё профессиональный взгляд. Она сразу подметила то, чего мы в суете не заметили.
Этот аргумент — «мама-дизайнер» — стал для Вероники последней каплей. Галина Борисовна когда-то давно окончила какие-то курсы по декору и с тех пор считала себя непререкаемым авторитетом в вопросах вкуса, хотя её собственная квартира напоминала пыльный антикварный салон с претензией на имперский шик. И Семён, взрослый, умный, самостоятельный мужчина, раз за разом попадался на эту удочку.
— Твоя мама — дизайнер? А я тогда кто? Рабочая сила? Человек, который должен воплощать в жизнь её гениальные идеи в НАШЕЙ квартире? Мы выбирали это вместе! Ты, я и никто другой! Ты стоял рядом со мной в магазине и кивал! Ты говорил «да, берём!». Где тогда был её «профессиональный взгляд»? Или твоё собственное мнение появляется только после того, как его озвучит Галина Борисовна?
Накал спора стремительно нарастал. Он уже был не об оттенке серого или фактуре обоев. Он был о праве голоса. О праве на собственное мнение и собственное пространство.
— Перестань, ты всё усложняешь, — он начал раздражаться, переходя в наступление. — Я просто хочу, чтобы у нас было красиво! Что в этом плохого? Ты ведёшь себя так, будто я тебя предал! А я всего лишь предложил улучшить то, что есть!
— Улучшить? — Вероника рассмеялась. Холодным, резким смехом, в котором не было ни капли веселья.
— Ну да…
— Переделать ремонт?! Мы только полгода назад закончили! Твоя мама сказала, что обои безвкусные, и ты теперь готов всё сдирать и переклеивать?! Может, нам сразу ключи от квартиры твоей маме отдать, пусть она тут живёт и делает, как ей нравится?!
— Слушай, Вероник…
— Зачем мы вообще тут нужны? Мы просто исполнители её воли! Она скажет — мы сделаем! Она скажет переделать — мы переделаем! Так, по-твоему, должна выглядеть наша семья?
— При чём тут моя мама? — его лицо окаменело, а в голосе прорезались жёсткие, оскорблённые ноты. Он наконец-то нашёл удобную для себя позицию — позицию сына, защищающего свою мать от несправедливых нападок. — Ты просто её не любишь, вот и всё. И любой повод используешь, чтобы это показать. Какое отношение ключи от квартиры имеют к тому, что она дала дельный совет?
Он скрестил руки на груди, создавая физический барьер между ними. Этот жест был красноречивее любых слов. Он отгородился. Он перевёл стрелки с себя, со своей бесхребетности, на её мнимую неприязнь к свекрови. Это был старый, проверенный приём, который всегда безотказно работал, заставляя Веронику оправдываться и уводить разговор в сторону. Но не сегодня.
— Не люблю? — она почти не повысила голос, но в нём появилась такая ледяная точность, что Семёну стало неуютно. — Семён, а ты помнишь наш первый отпуск? Когда мы два месяца планировали поездку в горы, уже нашли домик, проложили маршруты. Мы оба этого хотели. А потом пришла твоя мама, сказала, что горный воздух вреден для моего «женского здоровья», и что нам срочно нужен морской климат. И что в итоге? Мы поехали в тот душный пансионат на побережье, где ты весь отпуск ныл, что тебе скучно, а я пыталась не сойти с ума от запаха столовской еды. Но твоя мама была довольна. Её мнение учли.
Семён дёрнулся, словно её слова были реальными ударами. Он не ожидал, что она полезет в прошлое, что она начнёт вытаскивать на свет старые, казалось бы, забытые истории.
— Это совсем другое! — возразил он, но уже не так уверенно. — И вообще, на море было неплохо. Ты просто всё запоминаешь.
— Да, я всё запоминаю, — подтвердила она с пугающим спокойствием. Ярость в ней не угасла, она просто сменила агрегатное состояние: из кипящего пара превратилась в острый, прозрачный лёд. — Я помню, как мы выбирали машину, и ты хотел ту синюю, спортивную, а Галина Борисовна сказала, что солидным людям нужен чёрный седан. И теперь мы ездим на этом унылом чёрном гробу на колёсах, потому что «мама считает, что так правильнее». Я помню всё, Семён. Каждую мелочь. Каждую ситуацию, когда твоё «я хочу» или наше «мы хотим» превращалось в пыль после её визита.
Она говорила это не для того, чтобы упрекнуть. Она перечисляла факты, как следователь, зачитывающий обвинительное заключение. И в этот момент она увидела всё с предельной, удручающей ясностью. Дело было не в обоях. И даже не в свекрови. Дело было в нём, в Семёне. В его неспособности быть мужчиной в собственном доме. Он не был владельцем. Он был вечным наследником, который ждёт одобрения от главного акционера — своей матери.
А эта квартира… их первая, собственная, выстраданная квартира, была не их крепостью. Не их гнёздышком. Это был просто очередной проект. Выставочный зал, который должен пройти приёмку у генерального инспектора Галины Борисовны. И если инспектор сказал, что экспозиция никуда не годится, значит, её нужно срочно менять. Неважно, сколько сил и души вложил в неё оформитель.
— Ты сейчас выставляешь всё так, будто я маменькин сынок, — процедил он сквозь зубы. Обвинение достигло цели, задев самое больное.
Вероника посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, будто видела впервые. И в этом взгляде не было любви. Только холодная, отстранённая оценка.
— Нет, Семён. Я ничего не выставляю. Я просто констатирую. Эта квартира — моя. Потому что я вложила в неё себя. А ты здесь просто живёшь, с разрешения своей мамы. И пока её мнение для тебя важнее моего, так и будет. Этот разговор окончен. Я больше не собираюсь защищать свой дом от тебя.
— Если тебе так кажется, то можешь прямо сейчас ехать к ней, — Вероника говорила это, стоя у окна и глядя на безразличные огни ночного города. Её голос был ровным, лишённым всякой эмоции, и от этого он звучал ещё страшнее. — Поезжай и обсуждай с ней новый дизайн. Цвет стен в спальне, фактуру обоев в гостиной. Выбирайте, советуйтесь, рисуйте эскизы. А здесь… здесь ничего меняться не будет.
Семён ожидал криков, ультиматумов, может быть, даже сбора вещей. Но эта холодная, отстранённая констатация выбила у него почву из-под ног. Он почувствовал себя не просто виноватым, а глупым, маленьким мальчиком, которого отчитали за проступок, но даже не сочли нужным наказать, просто вычеркнули из игры. Это было унизительно.
— То есть вот так? — он сделал шаг в её сторону, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией. — Ты просто решила за нас обоих? Просто потому, что тебе не понравились мои слова? Я тоже имею право на мнение в этом доме! Я тоже здесь живу!
— Ты живёшь, — согласилась она, не оборачиваясь. — А я этот дом создавала. И я не позволю его разрушить только потому, что твоей маме что-то не понравилось.
Слова «разрушить» повисли в воздухе. Он воспринял их как метафору их отношений, и это его взбесило.
— Никто ничего не разрушает! Ты сама всё рушишь своим упрямством! Я предложил компромисс, а ты устроила трагедию!
Вероника молчала. Она больше не смотрела в окно. Она смотрела на своё отражение в тёмном стекле. На отражение женщины, которая только что осознала, что её брак — это фикция, а её дом — проходной двор для чужих мнений. И в этот момент она приняла решение. Не эмоциональное, не спонтанное. Холодное, взвешенное и необратимое.
Она молча прошла мимо него. Семён напрягся, ожидая, что она пойдёт в спальню, чтобы собрать сумку. Это был бы понятный, предсказуемый сценарий. Но она свернула в коридор и открыла дверь кладовки. Он услышал там какое-то шуршание, тихий металлический лязг. Он не мог понять, что она делает, и это неведение заставляло его нервничать ещё больше.
Через минуту она вернулась. В одной руке она несла пластиковый лоток для краски, в другой — валик на длинной ручке. В её движениях не было ни суеты, ни истерики. Была только методичная, пугающая целеустремлённость. Она поставила лоток на пол, рядом с ним — открытую банку с краской, оставшейся после ремонта. Это была краска для потолка в ванной — густая, утилитарно-белая, без всякого намёка на оттенок или изящество.
— Ты что задумала? — спросил Семён шёпотом. Его гнев испарился, сменившись тревогой.
Вероника не ответила. Она с усилием, от которого побелели костяшки пальцев, открыла крышку банки. Раздался характерный хлопок. Она аккуратно, чтобы не расплескать, налила густую белую массу в лоток. Затем взяла валик, обмакнула его в краску, несколько раз прокатала по ребристой поверхности, равномерно распределяя её по ворсу.
И потом она подошла к стене. К той самой стене с «безвкусными» обоями с серебристым узором. Семён смотрел на неё, парализованный абсурдностью и неправильностью происходящего. Он открыл рот, чтобы остановить её, крикнуть, но звук застрял у него в горле.
Вероника подняла валик. На мгновение она замерла, будто художник перед чистым холстом. А затем, с твёрдым, уверенным нажимом, она провела по стене широкую, жирную полосу. Сверху вниз. Белая, грубая краска легла на нежный серебристый узор уродливым, рваным шрамом. Она не просто пачкала обои — она их уничтожала, стирала, аннулировала.
Она сделала шаг в сторону и нанесла вторую полосу. Рядом с первой. Потом третью. Это был не акт вандализма. Это был акт творения наоборот. Акт осознанного, холодного разрушения.
Семён наконец обрёл голос.
— Ты… ты что наделала?! Ты с ума сошла?!
Вероника опустила валик. Она медленно повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни сожаления. Только бесконечная, мёртвая усталость и презрение.
— Ты сказал, что нужно переделать ремонт. Что мама лучше видит, а обои — безвкусица. Вот. Я начала, — она сделала едва заметный жест валиком в сторону испорченной стены. — Теперь здесь точно есть, что обсудить с Галиной Борисовной. Прекрасный повод для её профессионального взгляда. Можете вместе выбирать новую краску. А здесь всё останется так, как решила я…
