— Влад, остановись, ты себя убиваешь.
Слова Елены прозвучали глухо, утонув в густом, жирном аромате, который заполнил прихожую. Влад только что вошёл, держа в руках две огромные картонные коробки, из которых пышало жаром. На них балансировала упаковка пива, покрытая бисеринками холодной влаги. Он поставил свою ношу на пол с таким глухим стуком, будто сбросил неподъёмный груз. Его лицо было красным, мокрые пряди волос прилипли ко лбу, а футболка в тёмных пятнах от пота плотно обтягивала выпирающий живот и расплывшиеся бока. Он тяжело дышал, с присвистом, после подъёма на их третий этаж.
— Что опять не так? Я с работы пришёл, есть хочу, — пробасил он, даже не глядя на неё, и принялся стаскивать с ног кроссовки.
Елена не сдвинулась с места. Она смотрела на него, на эти коробки, источающие запах дешёвого теста и пережаренного сыра, и чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Не тонкая ниточка терпения, а толстый, просмолённый канат, на котором всё ещё держались остатки их прошлой жизни. Она так устала от этих разговоров, от намёков, от статей про здоровое питание, которые «случайно» оставляла открытыми на ноутбуке. Всё было бесполезно.
— Я просила тебя, Влад. Мы же договаривались. Хотя бы не на ночь. Хотя бы не пиво каждый день. У тебя одышка такая, что соседи, наверное, слышат, как ты по лестнице поднимаешься.
Он наконец выпрямился, и его взгляд впился в неё. Взгляд затравленный и злой.
— Хватит меня пилить! Это моё тело, что хочу, то и делаю! Не нравится — не смотри! Я мужик, а не фотомодель, чтобы на диетах сидеть и в спортзале потеть!
— Но это всё ради…
— …ради твоих капризов! Тебе, я смотрю, только картинка важна! Чтобы рядом Аполлон ходил! А на то, что у меня внутри, тебе плевать! Ты меня просто стыдишься!
Он кричал, и с каждым словом его лицо наливалось багровой краской. Он тыкал пальцем в сторону коробок с пиццей, будто защищая своих единственных верных союзников. Обвинения лились потоком, старые, заезженные, но от этого не менее болезненные. И в какой-то момент Елена вдруг перестала слышать слова. Она просто смотрела. Смотрела на этого обрюзгшего, чужого мужчину с отёкшим лицом и злыми глазами. Смотрела на его живот, который нависал над ремнём джинсов, на дряблые мышцы рук, на второй подбородок, дрожащий от крика. И она поняла, что он прав. Ей действительно не нравилось. Больше не нравилось на это смотреть.
Влад выдохся. Он ждал ответной вспышки, криков, обвинений. Но она молчала. Она смотрела на него долгим, изучающим взглядом, будто видела впервые. Взглядом патологоанатома, который бесстрастно оценивает объект исследования.
— Ты прав, — тихо сказала она. Голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. — Не буду.
Она развернулась и молча пошла в спальню. Влад ухмыльнулся, решив, что она, как обычно, пошла дуться. Он победил. Сейчас он спокойно поест и выпьет пива, а к ночи она остынет. Он с предвкушением открыл первую коробку. Но тут из спальни снова вышла Елена. В руках она несла его подушку и скомканное одеяло. Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, и с силой швырнула их на диван в гостиной. Подушка ударилась о спинку и упала на сиденье.
— С сегодняшнего дня ты спишь здесь. Я не хочу делить постель с чужим, обрюзгшим человеком, которому абсолютно плевать на себя, а значит, и на меня. Это твоё тело. Наслаждайся им в одиночестве.
Первую ночь на диване Влад почти не спал. Продавленное сиденье впивалось в бок, короткое одеяло постоянно сползало, открывая ноги сквозняку из-под балконной двери. Он злился, ворочался, ждал, что вот-вот откроется дверь спальни и её голос — пусть даже раздражённый — позовёт его обратно. Дверь не открылась. Утром он проснулся с гудящей головой и ноющей спиной. Запах вчерашней пиццы, казалось, въелся в обивку дивана, смешавшись с его собственным несвежим запахом. В квартире было тихо.
Он прошёл на кухню, ожидая увидеть на столе привычную кастрюлю с кашей или хотя бы включённую кофеварку. Ничего. Стол был девственно чист. В раковине не было ни одной грязной тарелки. Елена сидела за столом спиной к нему, в наушниках, и смотрела что-то на своём ноутбуке. Перед ней стояла чашка с кофе и тарелка с аккуратно нарезанными фруктами. Она не обернулась. Он постоял мгновение, а затем демонстративно громко открыл холодильник. Пустота. Вернее, не совсем. На полках стояли контейнеры с её едой — отварная куриная грудка, брокколи, какие-то пророщенные зёрна. Пропали его сосиски, палка колбасы, которую он купил позавчера, исчез майонез.
— А где еда? — спросил он громче, чем следовало, чтобы она точно услышала сквозь музыку.
Елена сняла один наушник и повернула к нему голову. Её лицо было абсолютно спокойным, как у стюардессы, отвечающей на дежурный вопрос.
— В холодильнике.
— Я имею в виду нормальная еда.
— Для меня это — нормальная. Если тебе нужно что-то другое, магазин внизу, работает с восьми.
Она надела наушник обратно. Разговор был окончен. Влад с силой захлопнул дверцу холодильника. Он ждал, что она вздрогнет, отреагирует, но она даже не шелохнулась. Униженный и злой, он ушёл на работу голодным, заехав по дороге в круглосуточную шаверму. Вечером он решил взять инициативу в свои руки. Он зашёл в квартиру, громко топая, и бросил на кухонный стол пакет из супермаркета, в котором бряцали бутылки с пивом и глухо стучались друг о друга упаковки с пельменями. Елена была в гостиной и гладила бельё. Своё бельё.
— Ужинать будешь? — крикнул он с кухни, вытряхивая пельмени в кастрюлю с водой.
— Я уже поела, — донеслось в ответ.
Влад съел свои пельмени один, прямо из кастрюли, сидя перед телевизором и врубив его на полную громкость. Он пил пиво, со стуком ставя пустые бутылки на журнальный столик. Он ждал, что она выйдет из спальни и начнёт кричать, чтобы он сделал потише. Она не вышла. Когда он, пьяный и отяжелевший, побрёл в туалет, то увидел, что дверь в спальню плотно закрыта, а из-под неё не пробивается даже полоска света. Она просто отгородилась от него.
Так началась эта странная, удушливая война. Елена не объявляла ему бойкот. Она просто исключила его из своей жизни, продолжая существовать на той же жилплощади. Она готовила только на себя, одну порцию. Убирала только в спальне и ванной. Гостиная, ставшая его обителью, постепенно покрывалась слоем пыли и крошек. Она больше не стирала его вещи. Когда у него закончились чистые футболки, он спросил, почему она не запустила машинку.
— Я стирала вчера. Свои вещи.
— А мои?
— У тебя есть руки. Порошок там же, где и всегда.
Он был в ярости. Он привык, что любой его поступок вызывает реакцию — крик, слёзы, обиду, что угодно. А теперь он словно бился о стену из ваты. Его провокации тонули в её ледяном безразличии. Он мог разбросать носки по гостиной, оставить на столе грязную тарелку, включить на полную мощность футбол. В ответ — ничего. Она просто обходила его беспорядок, надевала наушники или уходила в спальню. Он перестал быть для неё мужем, мужчиной, даже просто человеком. Он стал большой, шумной, неопрятной мебелью, которую почему-то пока не вынесли из квартиры. И это осознание его собственной ничтожности в её глазах бесило его куда сильнее, чем любые упрёки и скандалы. Он понял, что проигрывает эту войну вчистую, и его тактика пассивного ожидания провалилась. Значит, нужно было переходить в наступление.
Проигрыш нужно было превращать в победу. Если она хотела войны на истощение, она её получит. Только истощать он будет не себя, а её ангельское терпение. Влад решил, что его главным оружием станет он сам. Его тело, его привычки, его присутствие, которое он сделает настолько невыносимым, что её ледяное спокойствие треснет, как тонкое стекло под сапогом. Он начнёт выжигать её с её же территории.
Началось всё с прачечной. Собрав свою накопившуюся за неделю грязную одежду — вонючие от пота футболки, несвежие носки, жёсткие от долгой носки джинсы — он не понёс их к стиральной машине. Он вывалил эту кучу прямо посреди гостиной, на ковёр. Гора грязного белья стала его знаменем, его баррикадой. Первым форпостом на отвоёванной территории. Елена, выйдя утром из спальни, просто обошла эту кучу, не изменившись в лице. Но Влад заметил, как на долю секунды её ноздри брезгливо дрогнули. Это была первая крошечная победа.
Гостиная, его новая резиденция, начала планомерно превращаться в берлогу. Коробки из-под пиццы больше не выбрасывались. Он начал строить из них уродливую, кривую башню в углу комнаты. С неё стекал жир, оставляя тёмные пятна на обоях. Пустые пивные бутылки он выстраивал в ряд на подоконнике, как солдат своей личной армии. Журнальный столик покрылся липкими кольцами, крошками от чипсов и засохшими каплями соуса. Воздух в комнате загустел, пропитался кислым духом застоявшегося пива, жирной вонью фастфуда и тяжёлым запахом его собственного немытого тела. Он перестал убирать за собой полностью, сознательно и методично. Это был его протест, его способ кричать, не издавая ни звука: «Ты хотела, чтобы меня не было? Так получи меня в концентрированном виде! Вдохни меня! Задохнись мной!».
Следующим полем боя стала кухня. Раньше он хотя бы споласкивал за собой тарелку. Теперь — нет. Сковорода, на которой он жарил себе жирный бекон с яйцами, оставалась на плите, покрытая сальной плёнкой застывшего жира. Тарелка с остатками гречки и присохшим кетчупом отправлялась в раковину, где могла лежать сутками. Елена, помешанная на чистоте, столкнулась с дилеммой: либо убирать за ним, признав своё поражение, либо пытаться готовить свою диетическую еду в этом филиале помойки. Она выбрала второе. Влад с мстительным удовольствием наблюдал, как она, поджав губы, отодвигает его грязную сковороду, чтобы поставить свою маленькую кастрюльку, как она моет лишь крошечный пятачок раковины, чтобы ополоснуть свои овощи. Она всё ещё не сдавалась, но он видел, чего ей это стоит.
Апофеозом его тактики выжженной земли стала вылазка на вражескую территорию. Однажды днём, когда Елены не было дома, он совершил святотатство. Он взял из холодильника упаковку куриных крыльев, заказанных им вчера, и прошёл в спальню. В их спальню. Воздух здесь был другим — чистым, пахнущим кондиционером для белья и её духами. Идеально застеленная кровать с белоснежным покрывалом казалась насмешкой над его существованием на продавленном диване. Он сел прямо на это покрывало. И начал есть. Он ел медленно, с чавканьем, впиваясь зубами в жирную, пряную кожицу. Сок и жир текли по его пальцам, капали на безупречную белую ткань, оставляя уродливые оранжевые пятна. Доев очередное крыло, он не выбросил кость. Он посмотрел на неё, повертел в жирных пальцах и с ухмылкой положил прямо на подушку Елены. На её половину кровати. Это был уже не просто мусор. Это был ультиматум. Знак, что перемирие окончено. Он осквернил её святилище.
Вечером Елена вернулась домой. Она, как обычно, молча прошла мимо него, мимо мусорной башни в углу, и скрылась в спальне. Влад замер в гостиной, прислушиваясь. Он ждал крика, визга, чего угодно. Но вместо этого через минуту дверь спальни снова открылась. Елена вышла и остановилась в дверном проёме. Она смотрела прямо на него. Её лицо было лишено всяких эмоций, оно было похоже на маску из гипса. Но в её глазах не было больше холодного безразличия. Там плескалась тёмная, вязкая, концентрированная ненависть. Он понял, что добился своего. Она его увидела. И в этот момент он осознал, что только что разбудил нечто куда более страшное, чем обиженная жена. Он перешёл черту, за которой больше не было пути назад.
Он проснулся не от будильника и не от утреннего света, а от запаха. Едкий, химический смрад, который проникал в ноздри, щипал глаза и, казалось, оседал на языке горьким привкусом. Это была всепоглощающая вонь уксусной кислоты, смешанная с резким, удушливым запахом хлора. Влад сел на диване, и комната поплыла перед глазами. Голова гудела, но не от похмелья. Этот запах был тревожным, как сигнал химической атаки. Он свесил ноги на пол и посмотрел в центр гостиной. И замер.
Там, где вчера вечером был ковёр и разбросанные им вещи, теперь возвышалась огромная, уродливая куча. Пирамида его позора. В её основании лежала его грязная одежда, смятая в плотный, грязный ком. На ней громоздились картонные коробки из-под пиццы, размокшие и деформированные. Между ними, как уродливые стеклянные цветы, торчали горлышки пивных бутылок. А венчали всё это его подушка и одеяло с дивана. Всё это было мокрым. С кучи стекали ручейки, оставляя на паркете белёсые, шипящие разводы. От неё поднимался лёгкий парок. Она облила всё это едкой смесью. Она не просто убрала его мусор. Она провела ритуальное уничтожение его мира, его маленькой, завоёванной территории.
— Ты что наделала, тварь?! — его голос был хриплым рёвом, вырвавшимся из самого нутра.
Он вскочил и, шатаясь, пошёл на кухню. Елена стояла у плиты, спиной к нему, и спокойно помешивала что-то в маленькой кастрюльке. На ней был халат, волосы аккуратно собраны. Она была островом спокойствия посреди этой химической бури. Она даже не вздрогнула от его крика.
— Я убралась, — ответила она, не оборачиваясь. Голос её был ровным и будничным, будто она комментировала погоду за окном. — Ты же так любишь грязь, я решила тебе помочь. Собрала её всю в одном месте. Чтобы тебе было удобнее. Наслаждайся.
Он подлетел к ней, схватил за плечо и резко развернул к себе.
— Ты! Курва! Ты мне все вещи испортила!
Она медленно подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни злости. Только холодное, отстранённое любопытство.
— Вещи? Ты называешь это вещами? Эту вонючую, засаленную груду тряпья? Влад, это не вещи. Это твоя кожа, которую ты сбросил. Твой экзоскелет. Я просто вынесла его из спальни, потом из гостиной, а теперь собрала, чтобы вынести из квартиры. Вместе с тобой.
Слова били хлеще пощёчин. Он отшатнулся, убирая руку, будто обжёгся о её ледяное плечо.
— Да ты… ты меня ненавидишь! Всегда ненавидела! Тебе только мой кошелёк был нужен и картинка! Чтобы мужик рядом был красивый, накачанный! А как я сломался, как уставать начал, так всё, не нужен стал! Ледышка бессердечная!
— Не льсти себе, Влад. Чтобы ненавидеть, нужно чувствовать хоть что-то. А я к тебе не чувствую ничего. Абсолютно. Ты прав, мне нравилась картинка. Мне нравился мужчина, который уважал себя. Который мылся каждый день, который мог подняться на третий этаж без хрипов, который хотел меня, а не гамбургер. А ты… ты не сломался. Ты просто сдался. Стал слабым, ленивым, обрюзгшим существом, которое жалеет себя и винит в этом всех вокруг.
Она говорила это спокойно, чеканя каждое слово. Это была не истерика. Это был приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий. Весь его гнев, вся его ярость вдруг схлынули, оставив после себя лишь звенящую, унизительную пустоту. Он смотрел на неё, на эту красивую, чужую женщину, и понимал, что проиграл. Не войну за чистоту в квартире. Он проиграл себя.
— Ты думаешь, дело в животе? — она усмехнулась, и эта усмешка была страшнее любого крика. — Влад, ты прогнил. Изнутри. Этот запах в квартире… это не пицца и не пот. Это пахнешь ты. Твоя слабость, твоя лень, твоя жалкая обида на весь мир. Ты не просто жирный, ты стал никем. Пустым, рыхлым местом. И я не буду больше жить рядом с пустотой, которая воняет разложением…
