— Тамара Петровна? А вы… не звонили.
Алина произнесла это, отступая на шаг вглубь прихожей, и тут же мысленно себя отругала. Прозвучало не гостеприимно, почти как упрёк. Но усталость, липкая и тяжёлая, накопившаяся за день, проведённый между стиркой, готовкой и мытьём полов, сделала её реакцию медленной и честной. Визит свекрови сейчас, в этот короткий промежуток тишины, когда дети ещё в школе, а муж на работе, был равносилен внезапному штормовому предупреждению.
— А что, я к родному сыну в дом должна по записи приходить? — голос у Тамары Петровны был ровный, даже ласковый, но в нём звенели те самые нотки обиженной добродетели, которые Алина научилась распознавать безошибочно.
Свекровь уже проходила в квартиру, снимая на ходу лёгкое пальто и оценивая всё вокруг цепким, хозяйским взглядом. Этот взгляд скользнул по чуть обшарпанному косяку, задержался на стопке детских рисунков на комоде и остановился на самой Алине, одетой в простую домашнюю футболку и старые джинсы.
— Выглядишь-то как, Алиночка. Замученная вся. Разве ж можно так себя не беречь?
Она прошла на кухню, как к себе домой, села за стол, положив рядом потёртую кожаную сумку. Алина поплелась следом, включая чайник и чувствуя себя не хозяйкой, а прислугой, которую застали за праздным бездельем. Воздух на кухне ещё хранил запахи хлорки и варящегося супа — запахи её дневного труда, которые, казалось, никого, кроме неё, не волновали.
— Да так, обычные дела, — неопределённо ответила Алина, доставая чашки. Она выбрала пару попроще, не из сервиза, который хранила для редких гостей. Этот визит не ощущался как гостевой. Он ощущался как инспекция.
— Обычные дела… — вздохнула Тамара Петровна, проводя пальцем по столешнице и брезгливо его осматривая, хотя стол был вымыт до блеска. — Я вот в твои годы на двух работах крутилась, и Кирилла поднимала, и всё успевала. А сейчас что? Здоровье уже не то. Цены видела в магазине? Я сегодня на рынок зашла, так у меня сердце прихватило. Огурцы продают, будто их на Марсе выращивают и везут оттуда первым классом.
Алина молча поставила перед ней чашку с чаем и сахарницу. Она знала эту прелюдию. Сейчас начнётся долгий рассказ о том, как тяжело жить одной, как всё дорого, как ноют суставы на погоду и как соседка с третьего этажа купила себе новую шубу, хотя её дети — явные бездельники. Это был ритуал, артподготовка перед тем, как перейти к основной цели визита. Алина превратилась в слух, кивала в нужных местах и думала только об одном: как бы это всё поскорее закончилось. Мысли путались, перескакивая на список продуктов, которые нужно купить к вечеру, и на то, что остатка зарплаты Кирилла может не хватить до аванса, если ещё и за кружок рисования для младшей заплатить.
Свекровь сделала большой глоток, отставила чашку. Звук, с которым фарфор коснулся блюдца, был резким и окончательным, он словно отсёк всю предыдущую болтовню. Тамара Петровна посмотрела на Алину в упор. Взгляд у неё стал жёстким, деловым.
— Вообще, Алина, я пришла по делу. Серьёзный у меня разговор. Про долг сыновий.
Алина замерла, держа в руках ложечку. Слово «долг» прозвучало в тишине кухни как удар молотка по стеклу. Оно было тяжёлым, казённым и не предвещало ничего хорошего. Она медленно положила ложку на блюдце, стараясь, чтобы рука не дрогнула.
— Какой долг, Тамара Петровна? Кирилл вам всегда помогает, если вы просите. На лекарства, на дачу…
— Помогает? — свекровь усмехнулась, но глаза её остались холодными. — Деточка, то, что он делает, называется подачками. Тысячу-другую подкинет раз в месяц, как нищему на паперти. Я говорю не о помощи. Я говорю о содержании. Полном.
Она сделала паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. Алина молчала, не понимая, куда клонит свекровь. Тамара Петровна наклонилась вперёд, положив локти на стол, и её голос приобрёл твёрдость металла.
— Я тут села, посчитала всё. Коммуналка, еда нормальная, не крупа одна, а с мясом, с рыбой. Лекарства, одежда, чтобы не в обносках ходить. Чтобы жить, а не выживать, мне нужно пятьдесят тысяч в месяц. И вы будете мне их давать. С этого месяца.
Воздух на кухне стал плотным, вязким. Алина несколько секунд просто смотрела на свекровь, пытаясь осознать услышанное. Мысль о том, что это может быть правдой, казалась абсурдной, дикой. Она нервно рассмеялась, звук получился сухим и коротким.
— Пятьдесят тысяч? Тамара Петровна, это, наверное, какая-то шутка. Мы сами столько не всегда видим.
— Я не шучу, — отрезала свекровь. — Я своё отработала. Я сына вырастила, на ноги поставила. Теперь его очередь заботиться обо мне. Это закон жизни.
Алина глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. Кричать и возмущаться было бессмысленно, она это понимала. Она решила апеллировать к логике, к здравому смыслу.
— Послушайте, давайте спокойно. Я вам сейчас просто объясню. У нас ипотека. Она съедает почти половину зарплаты Кирилла. Ещё два кредита висят – один на машину, без которой ему на работу не добраться, второй на ремонт, который мы так и не закончили. Плюс двое детей, вы же знаете – кружки, одежда, еда. Мы каждый месяц балансируем, считаем каждую копейку до аванса. У нас физически нет таких денег. Нет даже десяти лишних тысяч, не то что пятидесяти.
Она говорила ровно, раскладывая перед свекровью их невесёлую семейную бухгалтерию, как карты. Она надеялась на понимание, на то, что перед ней сидит взрослый, здравомыслящий человек. Но Тамара Петровна смотрела на неё так, словно Алина рассказывала ей о проблемах каких-то посторонних, совершенно неинтересных людей.
— Это ваши проблемы, — фыркнула она. — Меньше надо было кредитов набирать. Жили бы по средствам. А то ишь, квартиру они купили, машину им подавай. Я на него лучшие годы положила. А теперь что, мне в нищете помирать, пока вы тут шикуете?
Слово «шикуете» больно резануло. Алина обвела взглядом свою скромную кухню со стареньким гарнитуром и дешёвыми обоями. Шикуем. Ну да.
— Это ты его науськиваешь, я же вижу, — продолжала свекровь, и её голос начал набирать силу. — При мне он таким не был. Деньги на мать всегда находил. А как женился, так всё в дом, всё тебе. Ты им крутишь, как хочешь. А про мать родную он и забыл.
Слова свекрови упали на дно сознания Алины тяжёлым, ядовитым осадком. «Науськиваешь», «крутишь им». Это было уже не про деньги. Это было про неё. Про её жизнь, её семью, её право быть женой и матерью в собственном доме. Кровь гулко ударила в уши, заглушая тиканье настенных часов. Холодное, ясное бешенство вытеснило усталость, и Алина впервые за весь разговор посмотрела на Тамару Петровну не как на мать мужа, а как на врага.
— Не смейте так говорить, — произнесла она тихо, но в голосе появилась сталь. — Вы ничего не знаете о нашей жизни. Вы приходите раз в месяц, пьёте чай и выносите приговор. Вы видите только то, что хотите видеть.
— А что я должна видеть? — взвилась Тамара Петровна, почувствовав сопротивление и мгновенно переходя в наступление. — Я вижу, что мой сын впахивает как проклятый, чтобы оплачивать эту конуру в ипотеку, а его жена даже не может создать ему нормальный уют! Ты посмотри, во что ты моего мальчика превратила! Бледный, худой, работает на износ, чтобы твои хотелки оплачивать. А для родной матери у него копейки не остаётся!
Обвинения сыпались одно за другим, каждое било по самому больному. Алина встала из-за стола. Сидеть дальше было невозможно, казалось, стул под ней раскалился. Она сцепила руки за спиной, чтобы свекровь не видела, как дрожат пальцы.
— Мои хотелки? — переспросила она, и голос её зазвенел от сдерживаемой ярости. — Мои хотелки — это чтобы у детей были зимние ботинки не с прошлого года? Чтобы на столе был не только суп на воде? Чтобы мы смогли заплатить за чёртову ипотеку и нас не вышвырнули на улицу из этой «конуры»?! Это вы называете хотелками?
— Прекрати этот спектакль! — прикрикнула на неё Тамара Петровна, тоже поднимаясь. Они стояли друг напротив друга через кухонный стол, как два бойца на ринге. — Я вижу, куда уходят деньги! На тряпки твои бесполезные, на кружки эти дурацкие для детей! Лучше бы экономить учились! Я Кирилла не для того растила, чтобы он на чужую бабу и её приплод горбатился, а мать по помойкам побиралась!
Слово «приплод» взорвалось в голове Алины ослепительной вспышкой боли и ненависти. Всё. Предел был достигнут. Та тонкая плёнка цивилизованности, которую она с таким трудом удерживала, лопнула с оглушительным треском. Она больше не подбирала слов, не думала о последствиях, не пыталась быть вежливой невесткой. Она выплеснула всё, что копилось в ней не только за этот час, но и за все годы их вымученного родства.
— Какие деньги? Вы что, ненормальная? У нас с вашим сыном дети, ипотека и два кредита, а вы говорите, чтобы мы ещё вам по пятьдесят тысяч в месяц давали? А морда у вас не треснет?!
Она почти кричала, вкладывая в эту фразу всю свою горечь, всю обиду и всю злость. Голос сорвался, но ей было всё равно. Она видела, как исказилось лицо свекрови, как отвисла её челюсть, как в глазах вспыхнуло чистое, незамутнённое негодование от такого хамства. Тамара Петровна открыла рот, чтобы ответить, чтобы уничтожить, стереть её в порошок…
И в этот самый момент в замке входной двери отчётливо, с металлическим щелчком, провернулся ключ.
Звук был оглушительным в наэлектризованной тишине кухни. Обе женщины замерли, как статуи, не сводя друг с другом ненавидящих взглядов. На пороге появился Кирилл. Он выглядел уставшим, как всегда после работы. Бросил ключи на тумбочку, снял куртку и только потом поднял глаза. Воздух в квартире был настолько плотным, что его, казалось, можно было резать ножом. Он увидел жену — с красным, перекошенным от гнева лицом, тяжело дышащую, и свою мать — с багровыми пятнами на щеках и искажёнными яростью губами. Он ничего не спросил. Он просто смотрел на них, и в его взгляде не было ни удивления, ни сочувствия. Только ледяная, тяжёлая усталость.
Кирилл не шелохнулся. Он просто стоял в проёме, и его молчание было громче любого крика. Его взгляд скользил с одного искажённого лица на другое, бесстрастный, как у хирурга, оценивающего масштаб поражения. Движения его были медленными, почти ритуальными. Он положил сумку на пол, аккуратно повесил куртку на крючок, словно выполнял привычные действия в совершенно чужом, незнакомом месте. Эта методичность была страшнее любой вспышки гнева.
Тишину разорвала Тамара Петровна. Она первой опомнилась от шока и, как по команде, бросилась к сыну, хватая его за рукав. Её лицо мгновенно сменило выражение ярости на маску страдающей жертвы.
— Кирюша, сынок, ты слышал? Ты слышал, как она со мной разговаривает? Я к вам с душой, а она… она меня последними словами! В моём же возрасте! За что? За то, что я тебя родила, вырастила? Эта… эта хамка посмела мне такое говорить! Ты должен поставить её на место! Ты хозяин в этом доме или нет?!
Слова вылетали из неё сбивчивой, ядовитой скороговоркой. Она вцепилась в его руку, пытаясь развернуть к себе, заставить посмотреть ей в глаза, полные праведного негодования. Алина же осталась стоять у стола. Она ничего не говорила. Все её аргументы были высказаны. Она просто смотрела на мужа, и в её взгляде не было мольбы, только вызов и предельная усталость. Она поставила на кон всё, и теперь ждала, чью сторону он примет.
Кирилл мягко, но настойчиво высвободил свою руку из хватки матери. Он не посмотрел на Алину. Его взгляд был прикован к лицу Тамары Петровны. Он слушал её, не перебивая, до самого конца, пока её тирада не захлебнулась в тяжёлом, прерывистом дыхании. Когда она замолчала, ожидая от него реакции, поддержки, приговора для невестки, он сделал шаг вперёд.
Он подошёл к матери вплотную. Но он не обнял её. Он не стал её утешать. Он спокойно, без малейшего намёка на эмоции, взял её под локоть. Хватка его была не грубой, но железной, не оставляющей ни единого шанса на сопротивление.
— Мама, — его голос был тихим, ровным и от этого ещё более жутким. — Иди домой.
Тамара Петровна опешила. Она дёрнулась, пытаясь вырваться, но его пальцы держали крепко.
— Что? Кирюша, ты что, не понял? Она меня оскорбила! Ты должен…
— Я всё понял, — перебил он её всё тем же мёртвым тоном. Он начал медленно вести её из кухни по направлению к выходу. Её ноги заплетались, она пыталась упереться, но он неумолимо вёл её вперёд. — Я понял, что ты пришла в мой дом, чтобы унизить мою жену. Я понял, что ты считаешь возможным требовать то, что мы не можем дать, и оскорблять мою семью, если тебе отказывают.
Они уже были в прихожей. Он не отпускал её локоть. Алина осталась на кухне, она не двинулась с места, словно окаменев.
— Мама, посмотри на меня, — он остановился у самой двери и заставил её поднять на него глаза. — Это мой дом. Алина — моя жена. Дети — мои дети. Это моя семья. И я не позволю её разрушать. Никому. Даже тебе.
Он открыл входную дверь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в квартиру.
— И не появляйся здесь, — произнёс он каждое слово отчётливо, как судья, зачитывающий приговор. — Не звони. Не приходи. До тех пор, пока ты не найдёшь в себе силы извиниться. Не передо мной. Перед ней.
Он слегка подтолкнул её за порог и, не дожидаясь ответа, не глядя на её исказившееся от шока и ненависти лицо, закрыл дверь. Повернул ключ в замке. Один раз. Второй. Щелчки прозвучали в тишине квартиры как выстрелы. Потом он прислонился лбом к холодному дереву двери, закрыв глаза. Всё было кончено…
