— Опять? Ты опять отправил им деньги?
Телефон со стуком упал на мягкую обивку дивана. Экран, не успев погаснуть, ядовито светился одной строчкой: «Перевод 15 000 ₽ Ольге Викторовне С.». Марина видела это уведомление мельком, когда потянулась за пультом, но цифры и имя получателя въелись в мозг мгновенно, как раскалённое клеймо. Всего мгновение назад она слышала, как в ванной затихла вода. Сейчас он выйдет, расслабленный, пахнущий гелем для душа, и снова начнёт врать.
Виктор появился в дверях, вытирая мокрые волосы полотенцем. Он был в хорошем настроении, даже что-то напевал себе под нос. Увидев застывшую фигуру жены и её тяжёлый, неподвижный взгляд, он осекся.
— Что случилось?
— Пятнадцать тысяч, Витя, — произнесла она ровно, без крика. Голос был пустым, как выпотрошенная комната. — Ровно столько, сколько не хватило вчера на зимнюю куртку для твоего сына. Помнишь, ты сказал, что до зарплаты нужно потерпеть? Что денег в обрез? Оказывается, не в обрез. Просто они предназначались не для нашего ребёнка.
Он проследил за её взглядом, увидел свой телефон на диване и всё понял. Лицо его на мгновение стало виноватым, но тут же приняло упрямое, оборонительное выражение.
— Марин, ну что ты начинаешь? Олечка просила, у них там сложная ситуация…
— Сложная ситуация? — она сделала шаг ему навстречу. В её глазах не было слёз, только холодный, выжигающий гнев. — У твоей двадцатитрёхлетней сестрёнки и её двадцатишестилетнего мужика сложная ситуация? У двух здоровых, трудоспособных лбов, которые не работают, потому что им не нравится? А у нас, значит, всё просто замечательно! Сын в осенней куртке будет в декабре ходить, потому что его родной отец спонсирует чужую семью!
— Это не чужая семья! Это моя сестра! Родная кровь! Я не могу её бросить, она одна не справится! — его голос начал крепнуть, оправдания перерастали в обвинения.
Марина издала короткий, сухой смешок, лишенный всякого веселья.
— Твоя Олечка не одна, Витя. Она со своим альфонсом, который нашёл себе отличную кормушку в твоём лице. Ты не помогаешь ей, ты содержишь их обоих! Ты оплачиваешь их съёмную квартиру, их доставку еды, их развлечения. А я должна выкручиваться, штопать старые вещи и объяснять ребёнку, почему у всех ребят во дворе новые пуховики, а у него нет!
Накал нарастал. Они стояли посреди комнаты, и воздух между ними, казалось, загустел и потрескивал от напряжения. Взаимные упрёки, которые копились месяцами, хлынули наружу. Он припомнил ей недавнюю покупку платья, она — его посиделки с друзьями. Но всё неизменно возвращалось к одной теме.
— Она моя сестра, и я буду ей помогать! — наконец крикнул он, ударив кулаком по косяку. Это был его предел, его последний аргумент, за которым не было ничего, кроме упрямства.
Марина замолчала. Она смотрела на него долго, как на незнакомца, пытаясь понять, что она вообще делает рядом с этим человеком. И в этой паузе что-то в ней окончательно перегорело. Она больше не хотела спорить, доказывать, взывать к совести. Она приняла его слова. Приняла его выбор.
— Хорошо, — её голос прозвучал так спокойно, что Виктор растерялся. — Будешь. Только теперь со своих личных денег.
Она развернулась и подошла к комоду, словно их разговор был закончен.
— С этой минуты у нас раздельный бюджет. Я обеспечиваю себя и сына. Ты — себя и свою сестру с её парнем. Можешь хоть всю зарплату им отдавать, меня это больше не касается. Но учти. В этом доме ты теперь ешь только то, что купил сам. На моей полке в холодильнике — мои продукты. И за коммуналку половину положишь первого числа мне на стол. Наличными. Семья кончилась, Виктор. Остались только финансовые обязательства.
Тишина на следующее утро была гуще и тяжелее любого крика. Виктор проснулся с ощущением, что всё это был просто дурной сон, очередной скандал, который рассосётся сам собой, как утренний туман. Он с лёгкой, почти вызывающей уверенностью вошёл на кухню, ожидая увидеть привычную картину: Марина у плиты, запах кофе, суета перед рабочим днём. Но кухня была почти стерильна. Марина, уже одетая, сидела за столом и кормила кашей сына Кирилла. На столе стояли две тарелки, две чашки. Для него не было ничего.
— А где мой завтрак? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал буднично, будто вчерашнего разговора и не было.
Марина даже не подняла на него глаз. Она аккуратно вытерла рот сыну салфеткой.
— Я приготовила нам с Кириллом. Вчера мы обо всём договорились.
Её спокойствие обезоруживало. Он ожидал продолжения ссоры, криков, упрёков, но вместо этого наткнулся на ледяную стену безразличия. Виктор растерянно открыл холодильник, и картина окончательно встала на свои места. Верхняя и средняя полки были аккуратно заставлены: молоко, сыр, масло, контейнеры с готовой едой, овощи. На дверце висела записка, написанная её ровным почерком: «МОЁ». Две нижние полки и ящик для овощей были девственно пусты. Там сиротливо стояла лишь начатая бутылка кефира и засохший кусок лимона.
— Ты это серьёзно? — в его голосе смешались недоверие и подступающее раздражение. — Ты поделила полки в холодильнике? Как в студенческой общаге?
— Да, — она наконец посмотрела на него. Прямо, без ненависти, с холодной констатацией факта. — Ты сам распоряжаешься своими деньгами. И своим питанием.
Он с силой захлопнул дверцу холодильника. Голодное урчание в животе смешивалось со звенящей в ушах обидой. Он наскоро сделал себе растворимый кофе с сахаром — единственное, что оказалось «общим», — и, не позавтракав, ушёл на работу, полный уверенности, что к вечеру она одумается. Весь день он названивал сестре, жаловался на «самодурство» Марины, выставляя себя несчастной жертвой. Оля сочувственно ахала в трубку, подливая масла в огонь и укрепляя его в мысли, что он всё делает правильно, что он — благородный брат, страдающий от мещанства и жадности жены.
Вечером он вернулся домой, нарочно задержавшись, чтобы дать ей время «остыть». Из кухни доносился аппетитный запах жареной курицы. Он с облегчением выдохнул. Ну вот, всё встало на свои места. Он вошёл на кухню с видом великодушного монарха, готового простить свою заблудшую подданную. Марина и Кирилл сидели за столом и ужинали. Перед ними стояли тарелки с золотистой куриной ножкой и картофельным пюре. Для него на столе, как и утром, не было ничего.
— Я думал, мы нормально поговорим, — процедил он, останавливаясь у стола.
— Мы и говорим. Нормально, — ответила Марина, отрезая сыну кусочек курицы.
— Ты решила меня голодом морить? Ты понимаешь, что это уже не смешно?
— Я не решала морить тебя голодом. Я решила, что больше не буду тратить на тебя свои деньги и своё время. Ты взрослый мужчина, вполне способный себя прокормить.
Это был удар под дых. Он стоял посреди собственной кухни, вдыхая запах еды, которую ему не дадут, и чувствовал себя униженным и чужим. Ярость заклокотала внутри. Он молча развернулся, схватил в прихожей телефон и демонстративно громко заказал пиццу и роллы. Через сорок минут курьер принёс пакеты. Он сел за стол напротив жены и сына и с вызовом раскрыл коробки. Атмосфера за столом стала невыносимой. Кирилл молча ковырял вилкой в тарелке, бросая испуганные взгляды то на мать, то на отца. Марина ела так, словно его не существовало. А он давился тёплой пиццей, запивая её колой прямо из бутылки, и понимал, что это не блеф. Война началась. И поле боя — их собственный дом — теперь было разделено невидимой линией, пересекать которую ему никто не позволит.
Прошло три дня. Три дня ледяной войны, которая велась без единого выстрела. Квартира превратилась в территорию с демаркационной линией. На кухонном столе, со стороны Виктора, теперь громоздились пустые коробки из-под пиццы, пластиковые контейнеры от лапши и помятые стаканчики из-под кофе. Лёгкий, но навязчивый запах фастфуда смешивался с запахом чистоты, который Марина упорно поддерживала на своей половине. Он демонстративно не мыл за собой посуду, оставляя кружку и тарелку в раковине. Она молча отодвигала их в сторону, мыла свою посуду и посуду сына, и снова отодвигала его грязную утварь на его «территорию».
Виктор злился. Он ждал, что она сломается, что этот абсурдный бойкот закончится, но Марина была непробиваема. Она двигалась по квартире как тень, её лицо ничего не выражало. Она разговаривала с сыном, читала ему книги, укладывала спать, но для мужа у неё находились лишь короткие, деловые фразы, касающиеся общих бытовых моментов. Его попытки заговорить, надавить на жалость или вызвать на скандал разбивались об эту глухую стену. Финансово он тоже начал ощущать давление. Дорогая еда на заказ съедала приличную часть его бюджета, но отступить — значило проиграть, признать её правоту. А этого он сделать не мог.
В субботу днём, когда Виктор уехал по каким-то своим делам, в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно. Марина посмотрела в глазок и мысленно усмехнулась. Тяжёлая артиллерия прибыла. За дверью стояла Оля.
Марина открыла. Оля, смерив её с ног до головы оценивающим взглядом, попыталась изобразить на лице радушную улыбку, которая получилась кривой и неестественной.
— Мариночка, привет! А я мимо шла, решила зайти. Витя дома?
— Привет. Вити нет, — ровно ответила Марина, не сдвигаясь с места и перекрывая собой проход в квартиру.
— Ой, жалко, — Оля не собиралась сдаваться. Она сделала шаг вперёд, вынуждая Марину отступить в прихожую. — А что у вас тут происходит? Витька звонит, сам не свой. Жалуется, что ты его голодом моришь. Мы же семья, надо как-то… поддерживать друг друга.
Она говорила это мягким, вкрадчивым голосом, тем самым, которым, видимо, выпрашивала у брата деньги. Но Марина слышала в нём только фальшь.
— Я кормлю свою семью. Моего сына и себя, — отчеканила она, складывая руки на груди. — Виктор — взрослый, самостоятельный мужчина. Он в состоянии позаботиться о своём питании.
Оля удивлённо вскинула брови, словно услышала какую-то несусветную глупость.
— Да что ты такое говоришь? Он твой муж! Ты его пилишь из-за какой-то копейки, которую он мне даёт! Он мой единственный брат, кто мне ещё поможет? Ты хочешь, чтобы мы с Пашей с голоду умерли?
— Тебе двадцать три года, Оля. Твоему Паше двадцать шесть. Вы оба здоровы. В городе полно работы. Но вы предпочитаете сидеть на шее у моего мужа. И из-за вашей «помощи» мой сын, твой племянник, между прочим, должен ходить в старой куртке.
Упоминание о Паше и работе сбило с Оли весь напускной лоск. Лицо её исказилось.
— Да ты просто жадная! Завидуешь! Витька всегда был щедрым, а ты его в скрягу превращаешь! Он любит меня, и он будет мне помогать, нравится тебе это или нет!
— Будет, — спокойно согласилась Марина. — Со своих личных денег. А теперь, я думаю, разговор окончен.
Она сделала шаг к двери, недвусмысленно давая понять, что визит окончен. Это окончательно вывело Олю из себя.
— Ты пожалеешь об этом! — прошипела она, отступая к выходу. — Я всё расскажу Вите! Он тебе устроит! Ты просто стерва, которая рушит нашу семью!
Марина ничего не ответила. Она просто молча смотрела, как золовка, брызжа ядовитой слюной, вываливает на неё поток оскорблений. Когда словарный запас иссяк, Оля развернулась и с грохотом сбежала по лестнице. Марина медленно закрыла дверь. Она не чувствовала ни злости, ни обиды, ни удовлетворения. Она чувствовала только пустоту и холодное осознание, что последний мост, который ещё как-то связывал их с Виктором, только что был сожжён дотла. И фитиль подожгла не она.
Виктор вернулся через два часа. Марина услышала, как ключ в замке повернулся не как обычно, а с резким, злым скрежетом. Он вошёл в квартиру, как таран, бросив куртку на пуфик в прихожей. В его глазах полыхал огонь, разожжённый, очевидно, долгой и жалостливой беседой с сестрой. Он не стал ходить вокруг да около, не обратил внимания на остывающие остатки своего обеда на столе. Он прошёл прямо в комнату, где Марина разбирала чистое бельё, и остановился посредине, сжав кулаки.
— Ты выгнала мою сестру.
Это был не вопрос, а утверждение. Обвинение, не требующее доказательств.
— Она ушла сама, — спокойно ответила Марина, складывая футболку сына. Она не собиралась оправдываться.
— Не ври! — рявкнул он. — Оля позвонила мне вся в слезах! Рассказала, как ты её унизила! Как ты выставила её за дверь, как последнюю попрошайку! Кто дал тебе право так поступать с моей семьёй? В моём доме!
— В нашем доме, Виктор. В доме, где наш сын не может получить новую зимнюю вещь, потому что деньги уходят на содержание твоей «семьи», которая не хочет работать. Она пришла сюда не мириться, а качать права. И я объяснила ей, что её права заканчиваются там, где начинаются интересы моего ребёнка.
Его лицо побагровело. Аргументы Марины отскакивали от него, не оставляя и царапины на броне его праведного гнева. Он слышал только то, что хотел слышать: его обидели, его любимую, несчастную сестрёнку унизили.
— Ты должна перед ней извиниться, — выплюнул он. — Прямо сейчас. Позвонишь ей и извинишься за своё поведение.
Марина медленно разогнулась. Она посмотрела на него так, словно видела впервые. Вся та холодная выдержка, которую она копила последние дни, треснула и рассыпалась в пыль. Она больше не видела перед собой мужа, отца своего ребёнка. Она видела слепого, упрямого эгоиста, готового принести в жертву своих самых близких ради прихоти инфантильной сестры и её сожителя.
— Да ты только и делаешь, что спускаешь свои деньги на свою тупую сестрёнку и её мужика! Ты понимаешь, что они уже сами должны работать? Что у нас, в конце концов, своя семья есть? Дети и мы с тобой! Всё! Если хоть копейку переведёшь им, то я подам на развод!
Фраза, брошенная как последний, отчаянный выстрел, повисла в воздухе. Она кричала, вкладывая в эти слова всю боль, всю усталость и всё разочарование последних лет. Она не давала ему вставить и слова, выплёскивая всё, что кипело внутри.
Виктор на мгновение опешил от её ярости. Но требование извиниться перед Олей было для него делом принципа, последним рубежом, который он не мог сдать. Услышав её слова, он лишь утвердился в своей правоте.
— Она моя семья, и я её не брошу! — крикнул он в ответ, делая свой окончательный выбор. — Никогда!
Марина замолчала. Её лицо вдруг стало спокойным, почти безжизненным. Она смотрела на него долгим, пустым взглядом, и в этом взгляде он не увидел ничего — ни любви, ни ненависти, ни сожаления. Пустота. Она молча развернулась и ушла в спальню. Виктор усмехнулся, решив, что она пошла собирать свои вещи. Но через минуту она вернулась. В руках у неё была его спортивная сумка, которую он брал в командировки. Она не швырнула её, не бросила с презрением. Она просто подошла и аккуратно поставила сумку на пол у его ног.
Потом она подняла на него глаза и тихо, но отчётливо произнесла:
— Твоя семья ждёт тебя. Иди. Теперь ты можешь отдать им всё.
И она ушла на кухню, оставив его одного посреди комнаты. Он стоял, глядя то на сумку у своих ног, то на дверной проём, за которым она скрылась. До него медленно, с запозданием, как доходит боль от сильного удара, начал доходить смысл произошедшего. Его не выгнали. Его просто отпустили. Отсекли, как ненужную, отмершую часть. Он сделал свой выбор, и ему просто указали, где теперь находится его место. И это место было не здесь…
