— Не то. Совсем не то. У мамы он наваристее. Гуще как-то, и свёкла ярче.
Вадим произнёс это, даже не подняв глаз от тарелки. Он сказал это буднично, почти лениво, ковыряя ложкой в гуще мелко нарезанных овощей, словно выносил вердикт не блюду, а всей её многочасовой работе. Он не видел, как Ольга, сидевшая напротив, замерла с ложкой на полпути ко рту. Не заметил, как её пальцы, сжимавшие холодный металл, побелели до костяшек.
Она молчала. Она смотрела на него, на его чуть оттопыренные уши, на редкие капельки пота на лбу, на то, как сосредоточенно он морщит лоб, выискивая в её борще недостатки. А перед её глазами проносился весь день. Как она утром шла на рынок за свежей говяжьей грудинкой, как выбирала самую тёмную, самую «правильную» свёклу у знакомой торговки. Как несколько часов бульон томился на медленном огне, наполняя квартиру глубоким, мясным ароматом. Как она делала зажарку, пассеруя лук до золотистой прозрачности, добавляя морковь, томатную пасту и щепотку сахара, чтобы сбалансировать кислоту. Она делала всё по науке. Всё, чтобы ему, Вадиму, было вкусно.
А он сидел и сравнивал. Опять. Как и всегда. Её котлеты были «суховаты» по сравнению с мамиными сочными, почти разваливающимися во рту. Её глажка рубашек оставляла «незаметные складочки», в то время как мамины воротнички стояли «как литые». Уборка у неё была «поверхностной», потому что мама всегда отодвигала диван, чтобы протереть пыль под ним. Мама. Мама. Мама. Это имя, святое для него, стало для неё ругательством, синонимом её собственной неполноценности в его глазах.
Она медленно опустила ложку на стол. Звук получился неожиданно громким. Вадим наконец поднял на неё глаза, в его взгляде читалось лёгкое недоумение.
— Ты чего?
Ольга молча встала. Её движения были плавными, выверенными, в них не было ни грамма истерики. Она подошла к его стороне стола, взяла его тарелку с недоеденным борщом. Он смотрел на неё снизу вверх, всё ещё не понимая, что происходит.
— Эй, я же не доел!
Она не ответила. Она развернулась и так же спокойно, не пролив ни капли, пронесла тарелку через всю кухню в коридор, к двери туалета. Открыла дверь, подошла к белому фаянсовому идолу и одним резким, точным движением вылила всё содержимое в его бездонную пасть. Куски мяса, картошка, ярко-красная жидкость — всё, над чем она трудилась полдня, с глухим бульканьем исчезло в воде. Потом она нажала на кнопку слива. Шум воды, уносящей её старания в канализацию, показался ей самым удовлетворительным звуком за последние несколько лет.
— Что ты делаешь?! Ты в своём уме?! — он подскочил со стула, опрокинув табуретку. Его лицо исказилось от возмущения и непонимания.
Она поставила пустую тарелку в раковину и повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни обиды. Только холодная, отстранённая усталость.
— Избавляю тебя от невкусной еды. Ты же не будешь есть то, что «не то».
— Да ты… ты просто с ума сошла! Это неуважение! Я работаю, прихожу домой, а ты еду в унитаз спускаешь! Он почти кричал, размахивая руками. Табуретка так и валялась на полу, как павший в неравном бою солдат.
— Неуважение? — она усмехнулась, но уголки её губ даже не дрогнули. — Неуважение — это когда ты каждый божий день обесцениваешь мой труд, мой дом, меня. Раз моя еда так плоха, то больше ты её не увидишь. С этого дня ты питаешься у своей мамы. Или готовь сам. Я для тебя больше не повар. Можешь прямо сейчас звонить своей мамочке и спрашивать, как правильно варить макароны, чтобы они не слиплись. А ко мне с вопросами о еде не подходи. Никогда.
Следующий день начался не с криков, а с тишины, которая была гораздо хуже. Вадим проснулся от запаха свежесваренного кофе — густого, терпкого, его любимого. На мгновение он решил, что ночной скандал был дурным сном, что Ольга остыла и всё вернулось на круги своя. Он побрёл на кухню, готовый великодушно принять её молчаливое извинение в виде чашки дымящегося напитка. Но извинения не было.
Ольга сидела за столом спиной ко входу. Перед ней стояла одна-единственная чашка, из которой поднимался пар. Она медленно пила кофе, глядя в окно. Рядом с ней на столе лежала открытая книга. Она не обернулась, когда он вошёл, словно его просто не существовало в этом утреннем мире. Кофейник был пуст. Турка, вымытая до блеска, стояла в раковине.
— А мне? — голос Вадима прозвучал хрипло и неуверенно.
Ольга нехотя повернула голову. Её взгляд был спокойным и абсолютно пустым, как у человека, смотрящего на уличный фонарь или на трещину в асфальте.
— Я же сказала. Я для тебя больше не повар. Кофе — это тоже напиток. Его готовят.
Она отвернулась и снова уставилась в окно, сделав ещё один маленький глоток. Это было сделано без вызова, без злорадства. Это была простая констатация факта, такая же неоспоримая, как то, что за окном наступило утро. Вадим постоял с минуту, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба. Потом злобно дёрнул плечом, открыл холодильник, достал пакет молока и выпил прямо из горла.
Так началась их новая жизнь. Вечером, когда он вернулся с работы, по квартире плыл божественный аромат. Пахло жареным мясом, чесноком и розмарином. Он вошёл на кухню и замер. На плите в сковороде шипел идеальный, покрытый румяной корочкой стейк. Рядом в кастрюльке доходил салат из тёплых овощей. Ольга, напевая что-то себе под нос, накрывала на стол. Одну тарелку. Один набор приборов. Один бокал для вина.
Она достала стейк, положила его на тарелку, красиво разложила рядом овощи и села за стол. Она ела с видимым, почти театральным наслаждением, медленно отрезая кусочки мяса, отправляя их в рот и прикрывая глаза от удовольствия. Вадим стоял в дверях, и его желудок сводило от голодного спазма.
— Это что такое? — выдавил он.
— Ужин, — не поднимая на него глаз, ответила Ольга. — Я проголодалась.
— А я?!
Она наконец посмотрела на него. Во взгляде её не было ни сочувствия, ни злости. Только лёгкое, вежливое недоумение.
— А ты, кажется, собирался питаться у мамы. У неё ведь всё равно вкуснее.
В тот вечер он давился бутербродом с толсто нарезанной колбасой. На следующий день после работы он заехал к матери. Он вернулся домой с тяжёлым пакетом, в котором гремели стеклянные банки и пластиковые контейнеры. Квартира снова была наполнена ароматами Ольгиной стряпни — на этот раз она готовила пасту с морепродуктами в сливочном соусе.
Он молча прошёл на кухню, достал из пакета принесённую еду. Мамины котлеты. Мамино картофельное пюре. Он поставил контейнер в микроволновку. Через минуту резкий запах разогреваемой домашней еды смешался с тонким ароматом базилика и сливок. Два мира, два запаха столкнулись на одной шестиметровой кухне, и этот диссонанс был невыносим.
Они ужинали за одним столом, в полном молчании. Ольга изящно накручивала спагетти на вилку, отправляя в рот креветки и мидии. Он ковырял вилкой холодноватую в середине котлету и комковатое пюре. Он ел еду своей мамы, самую вкусную еду на свете, но почему-то сейчас она казалась ему пресной и какой-то… чужой. Он смотрел на Ольгу, на то, как она наслаждается своей свободой, своей едой, своей правотой. И в нём закипала глухая, бессильная ярость. Это была война, объявленная без единого выстрела, и он чувствовал, что уже начинает её проигрывать.
Холодная война длилась неделю. Неделю квартира жила двумя параллельными, непересекающимися жизнями. Днём, пока Вадим был на работе, это была территория Ольги. Она включала музыку, пробовала новые рецепты, пекла хлеб, запах которого пропитывал стены. Вечером же пространство делилось на два враждующих лагеря. Ольга ужинала своим кулинарным шедевром, а Вадим — тем, что приносил в контейнерах от матери. Они сидели за одним столом, как представители враждующих делегаций на провальных переговорах. Воздух на кухне можно было резать ножом — он был густым от невысказанных упрёков и запахов маминых щей и Ольгиного ризотто с белыми грибами.
Конец этому противостоянию положил неожиданный звонок в дверь в субботу днём. Ольга как раз доставала из духовки противень с запечённой дорадой, фаршированной лимоном и травами. Она была уверена, что это Вадим забыл ключи. Но за дверью стояла Светлана Марковна. Мать Вадима. В обеих руках она держала необъятные сумки, из которых торчали пучки зелени и корень сельдерея.
— Здравствуй, Оленька. Я к вам. Вадик жалуется, голодный ходит, — произнесла она без тени улыбки, проходя мимо опешившей Ольги в квартиру.
Сумки с тяжёлым стуком опустились на пол в коридоре. Светлана Марковна, не разуваясь, проследовала прямиком на кухню, словно ревизор, прибывший с внеплановой проверкой. Она окинула хозяйским взглядом Ольгин почти готовый обед, брезгливо поджав губы при виде рыбы.
— Помочь решила. Мужчину мясом кормить надо, а не этой вашей рыбой. Костей больше, чем еды.
Ольга молча закрыла дверь. Она чувствовала, как внутри неё поднимается ледяная волна. Это было вторжение. Наглое, бесцеремонное.
— Здравствуйте, Светлана Марковна. Мы справляемся.
— Вижу я, как вы справляетесь, — свекровь открыла холодильник и принялась изучать его содержимое с видом санитарного инспектора. — Пустовато. Молоко, сыр какой-то заграничный… А где суп? Где кастрюля с нормальной едой?
Она говорила это, обращаясь скорее к самому холодильнику, чем к Ольге. В этот момент в квартиру вошёл Вадим. Увидев мать и её сумки, он расплылся в довольной улыбке.
— О, мам, ты уже здесь! А я как раз из магазина.
— Здесь, сынок, здесь. Порядок пришла наводить, — Светлана Марковна повернулась к Ольге, и в её глазах блеснул металл. — Оленька, ты уж прости, но я не могу смотреть, как мой сын питается всухомятку. Дай-ка мне самую большую кастрюлю.
Не дожидаясь ответа, она сама открыла шкаф и принялась перебирать посуду. Её движения были резкими, властными. Она отодвинула Ольгины сковородки, вытащила с задней полки старую эмалированную кастрюлю и поставила её на плиту с таким грохотом, будто объявляла о захвате территории.
— Так. Ножи где? — она выдвинула ящик со столовыми приборами. — Господи, как ты этим режешь? Их же точить надо, Оленька. Мужчина в доме для чего?
Ольга стояла, прислонившись к дверному косяку, и наблюдала за этим спектаклем. Её кухня, её маленькое царство, где каждая вещь знала своё место, на её глазах превращалась в плацдарм для чужих военных действий. Вадим, чувствуя напряжение, попытался сгладить углы.
— Мама же помочь хочет. Оль, ну что ты начинаешь?
— Я ничего не начинаю, Вадим. Я просто смотрю, как твою маму не устраивает мой дом, — голос Ольги был ровным и тихим, но от этого он звучал ещё более угрожающе.
— Не твой дом, а наш, — поправила её Светлана Марковна, вываливая на стол свёклу, морковь и огромный кусок мяса. — А раз наш, то и я имею право позаботиться, чтобы мой сын в нём нормально питался. Всё. Разговоры окончены. Я сейчас вам такой борщ сварю, настоящий, чтобы вы оба поняли, какой должна быть еда в семье. А ты, Оленька, смотри и учись. Может, и пригодится когда-нибудь.
Она подхватила самый большой нож и с силой вонзила его в кусок говядины. Ольга смотрела на неё, на своего мужа, который с виноватым и одновременно довольным видом переминался с ноги на ногу, и понимала, что это уже не просто война. Это была оккупация. И на своей оккупированной территории она собиралась стать самым жестоким партизаном.
Кухня наполнилась густым, тяжёлым запахом. Это был запах победы Светланы Марковны. Её борщ, рубиново-красный, с янтарными глазками жира на поверхности и обещанием идеального вкуса, стоял на плите в огромной кастрюле, как монумент. Он был сварен из её продуктов, её руками, по её единственно верному рецепту. Ольга сидела в комнате, читая книгу, но буквы расплывались перед глазами. Аромат проникал под дверь, лез в ноздри, впитывался в волосы, словно помечая её как жительницу завоёванной территории.
Ужин превратился в священнодействие. Вадим и его мать сидели за столом, а Ольга демонстративно осталась в кресле с книгой. Она слышала каждый звук: как звякают ложки о тарелки, как Вадим с причмокиванием втягивает бульон, как Светлана Марковна поучает его.
— Вот, сынок, чувствуешь? Мясо должно быть на косточке, тогда и навар правильный. И свёклу я отдельно тушу, с уксусом, чтобы цвет не теряла. А не так, как некоторые — всё в одну кастрюлю скинут и варят.
— Да, мам, это совсем другое дело. Настоящий борщ. Я уж и забыл, какой он должен быть, — голос Вадима сочился сыновней преданностью и плохо скрытым упрёком в сторону комнаты, где сидела Ольга.
Она слышала всё. Каждое слово было маленьким гвоздём, который они вбивали в крышку гроба их брака. Она не двигалась, её лицо оставалось бесстрастным, но внутри всё сжималось в ледяной комок. Они доели. Светлана Марковна с чувством выполненного долга убрала посуду, оставив кастрюлю с борщом на плите. «Это вам на завтра, и на послезавтра хватит, — заявила она. — Ешьте нормальную еду». Потом она ушла, а Вадим, сытый и довольный, завалился на диван смотреть телевизор, даже не взглянув в её сторону.
Ольга дождалась, когда в квартире всё стихнет. Когда погас свет в комнате и от дивана донеслось ровное дыхание уснувшего Вадима. Она встала и бесшумно прошла на кухню. Лунный свет падал на плиту, серебряным блеском отражаясь на крышке кастрюли. Она подняла её. Запах ударил в лицо — самодовольный, победивший.
Она не собиралась его выливать. Это было бы слишком просто, слишком быстро. Она открыла холодильник. Достала пачку соли и высыпала в кастрюлю почти половину. Потом её взгляд упал на банку с растворимым кофе. Она зачерпнула полную столовую ложку и отправила тёмные гранулы в красный бульон. Следом пошёл уксус — она лила его щедрой, недрогнувшей струёй прямо из бутылки. Наконец, она взяла с полки тюбик дешёвого кетчупа, который Вадим иногда покупал для пельменей, и выдавила в кастрюлю его липкое, кисло-сладкое содержимое. Она взяла половник и медленно, методично всё перемешала. Рубиновый цвет сменился на отвратительный, бурый. Аромат мяса и овощей утонул в едкой какофонии запахов. Она превратила их шедевр, их символ правоты, в несъедобную, тошнотворную жижу. Затем она спокойно поставила кастрюлю обратно на плиту и накрыла крышкой. Ловушка была готова.
Проснулся он ближе к полудню. Сонный, помятый, он побрёл на кухню, предвкушая тарелку вчерашнего идеального борща. Ольга уже сидела за столом и пила свой кофе. Он молча взял самую большую тарелку, открыл крышку кастрюли и замер. Резкий, химический запах ударил ему в нос. Он посмотрел на бурую жижу, потом на Ольгу.
— Это что? — прошипел он.
— Твой идеальный борщ. Я его немного усовершенствовала, — ответила она, не отрываясь от чашки.
— Ты… ты что наделала, тварь?! — его лицо побагровело. Он схватил кастрюлю и поднёс к её лицу. — Ты это специально сделала! Испортила мамину еду!
В этот момент, словно почуяв неладное, в кухню вошла Светлана Марковна, приехавшая проведать сына. Увидев кастрюлю в руках Вадима и ледяное спокойствие Ольги, она всё поняла.
— Ах ты!.. Неблагодарная! Я для вас старалась, душу вкладывала, а ты!..
Но Ольга больше не молчала. Она медленно встала, глядя прямо в глаза мужу. Её голос был стальным, без единой дрожащей нотки.
— Да. Я. Я это сделала. Потому что меня тошнит от твоей мамы, от её еды и от тебя!
— Даже так?!
— Почему ты вечно сравниваешь меня со своей матерью?! «Мама готовит не так», «мама убирает лучше»! Так, может, тебе на ней и жениться надо было, а не на мне?!
— Да лучше бы и женился! — взревел он в ответ, переходя на крик. — Уж она бы точно еду не портила, как последняя стерва! Она женщина, хозяйка, а ты — не пойми что!
— Так и катись к своей хозяйке! — отрезала Ольга. — Прямо сейчас. Собирай свои вещи и уходи жить к маме, раз она для тебя идеал женщины. Ешь её борщи, носи её наглаженные рубашки и будь счастлив. А я с вами обоими сыта по горло!
Они стояли посреди кухни — три человека, между которыми зияла пропасть. Вадим, красный от ярости, его мать, с искажённым от злобы лицом, и Ольга, прямая и холодная, как ледяная статуя. В этот момент не осталось ничего — ни любви, ни уважения, ни даже привычки. Только выжженная земля на месте того, что когда-то было семьёй…
