— Повернись, я поправлю, — голос Вики был низким, с бархатными нотками предвкушения. Она подошла к Артёму сзади и провела пальцами по шёлковой ткани его галстука, затягивая узел чуть туже. — Вот так. Идеально.
Он поймал её взгляд в отражении зеркала. Она была ослепительна. Чёрное, струящееся платье облегало её фигуру, открывая плечи и ключицы. Лёгкий аромат её духов, смешиваясь с запахом его дорогого одеколона, создавал в комнате ту особую атмосферу праздника, которую они так давно не ощущали. На комоде, словно два священных артефакта, лежали билеты в театр. Шесть месяцев. Шесть месяцев они пытались вырваться из круговорота будней, и каждый раз что-то мешало. Точнее, кто-то.
— Наконец-то, — выдохнул Артём, поворачиваясь и обнимая её за талию. — Премьера, аншлаг, лучшие места. И самая красивая женщина в зале будет со мной.
Вика улыбнулась, прижавшись к нему. Это был тот самый момент, ради которого стоило жить. Миг абсолютной гармонии, когда мир сужается до размеров одной комнаты, и в нём есть только вы двое и общее, звенящее от нетерпения будущее, которое вот-вот начнётся, стоит лишь выйти за порог. Она уже представляла, как они войдут в бархатный полумрак зрительного зала, как погаснет свет, и его рука найдёт её руку…
И в этот самый миг зазвонил телефон.
Он пронзил их уютный кокон резким, требовательным сигналом. Артём вздрогнул, словно его ударило током. Он нехотя высвободился из её объятий и посмотрел на экран. Вика не видела имени, но по тому, как мгновенно изменилось его лицо, как исчезла улыбка, а в глазах появилась знакомая смесь раздражения и покорности, она всё поняла. Ирина Павловна.
— Да, мам, — его голос сразу стал другим. Услужливым, тихим, виноватым. — Да, мы собираемся. Нет, ещё не вышли… Что случилось? Опять?.. Понятно… Нет, конечно не сам… Хорошо, я понял. Скоро буду.
Он положил трубку, и на несколько секунд в комнате повисла напряжённая пустота. Он не решался посмотреть ей в глаза. Он разглядывал узор на ковре, носок своего начищенного до блеска ботинка, что угодно, только не её лицо.
— Вик… — начал он тем самым тоном, который она ненавидела больше всего на свете. Тоном человека, который уже всё решил и теперь просто пытается смягчить удар. — Прости. Маме надо помочь.
Вика молчала. Она просто смотрела на него. Не с упрёком, не с гневом. Её взгляд был спокойным, почти отрешённым, как у врача, который ставит давно известный диагноз. Она ждала продолжения. Она знала, что сейчас последует стандартный набор оправданий.
— У неё телевизор опять не показывает. Какие-то помехи. И ей кажется, что замок в двери заедает. И вообще, ей одиноко. Ты же знаешь, ей просто надо, чтобы кто-то был рядом. Я быстро, настрою каналы, посижу с ней часик и вернусь. Давай в другой раз, а? Билеты же не пропадут, сдадим. Купим на следующей неделе.
«На следующей неделе», «в другой раз», «я быстро». Она слышала эти фразы так часто, что они потеряли всякий смысл, превратившись в белый шум. Она ничего не ответила. Она просто молча наблюдала, как её элегантный, готовый к выходу в свет мужчина подходит к шкафу и начинает переодеваться. Как он снимает дорогой костюм и вешает его на плечики. Как стягивает галстук, который она только что так любовно поправляла, и бросает его на кресло. Как натягивает привычные джинсы и свитер — свою униформу хорошего сына.
— Ну ты чего молчишь? Ну скажи что-нибудь. Накричи, если хочешь, — он уже стоял в дверях, обутый, готовый бежать на помощь.
— А что говорить, Артём? — её голос прозвучал ровно, без единой дрогнувшей ноты. — Ты уже сделал свой выбор. Поезжай. Мама ждёт.
Он с облегчением выдохнул, приняв её спокойствие за смирение.
— Спасибо, что понимаешь. Я правда быстро. Люблю тебя.
Дверь за ним закрылась. Щёлкнул замок. Вика осталась одна посреди комнаты, в своём вечернем платье, с идеальной укладкой и горьким привкусом парфюма на губах. Она не плакала. Она медленно подошла к комоду, взяла в руки два бесполезных теперь билета и, не разрывая, аккуратно положила их в мусорную корзину. Затем она подошла к шкафу, встала на цыпочки и сняла с антресолей большой дорожный чемодан. Поставив его на кровать, она с сухим щелчком открыла замки. Её движения были размеренными, лишёнными всякой суеты. Она не убегала. Она планомерно и методично начинала демонтаж своей жизни.
Артём вернулся ближе к полуночи. На лестничной клетке он с облегчением стянул с лица маску «заботливого сына». Голова гудела от многочасовых маминых жалоб на соседей, здоровье и несправедливость жизни. Телевизор, как и ожидалось, работал исправно — нужно было лишь посильнее воткнуть вилку в розетку. Замок тоже не заедал. Он просто выполнил свой долг: выслушал, покивал, выпил три чашки остывшего чая и получил на прощание порцию наставлений. Он чувствовал себя уставшим, но правильным. Он был готов к упрёкам Вики, к её обиженному молчанию, и у него уже был заготовлен миротворческий план на завтрашнее утро: букет её любимых пионов и завтрак в постель.
Он тихо открыл дверь, ожидая встретить демонстративно выключенный свет и гробовую тишину обиды. Но в квартире было не темно. Из гостиной лился мягкий свет торшера, и не было той звенящей пустоты, к которой он приготовился. Это его насторожило больше, чем возможный скандал. Он вошёл в комнату и замер на пороге.
Картина, открывшаяся ему, была сюрреалистичной и абсолютно не вязалась с его ожиданиями. Посреди комнаты стоял раскрытый чемодан, уже наполовину заполненный аккуратными стопками одежды. На диване, поджав под себя ноги, сидела Вика. На ней всё ещё было то самое чёрное вечернее платье, но туфли на шпильках валялись рядом на ковре. В руках она держала планшет, её палец неторопливо скользил по экрану. Она не обернулась на его приход, словно он был не мужем, вернувшимся домой, а призраком, чьё присутствие не имело никакого значения.
— Что происходит? — его голос прозвучал хрипло и неуверенно. Слово «командировка» вертелось на языке, но он знал, что никаких командировок у неё не намечалось.
Вика медленно оторвала взгляд от экрана и посмотрела на него. Её лицо было совершенно спокойным, без тени злости или обиды. Это было лицо человека, принявшего окончательное решение и уже живущего в новой реальности.
— Я переезжаю, Артём.
Он моргнул, пытаясь осознать услышанное. Мозг отказывался соединять эти простые слова в логическую цепочку. Это казалось нелепой, дурной шуткой.
— Куда ты переезжаешь? Ты что, с ума сошла? Из-за одного вечера устраивать такое представление? Вика, это уже не смешно.
— Я устала быть на втором месте после твоей мамы. Поэтому я освобождаю тебя от мук выбора, — её тон был ровным и холодным, как сталь. — Это не представление. Я сняла квартиру. Адрес скину позже, если захочешь забрать что-то из оставшихся вещей.
Он сделал шаг к ней, его растерянность начала сменяться раздражением. Он пытался ухватиться за привычный сценарий, где он извиняется, она прощает, и всё возвращается на круги своя. Но сценарий не работал.
— Сняла квартиру? Когда ты успела? Ты всё это спланировала? Из-за того, что я поехал к маме? Она пожилой человек, ей нужна помощь!
Вика отложила планшет и посмотрела ему прямо в глаза. И в её взгляде он впервые увидел не любовь и не обиду, а что-то похожее на холодное презрение.
— Не из-за того, что ты поехал. А из-за того, что ты всегда едешь. Давай вспомним? Месяц назад — годовщина нашей свадьбы, ресторан заказан. Но у мамы защемило нерв, и ты полночи делал ей массаж спины. Два месяца назад — день рождения моей лучшей подруги, мы обещали быть. Но маме стало одиноко, и ты поехал «просто посидеть с ней». Полгода назад — наш отпуск, который мы сократили на три дня, потому что у неё поднялось давление после просмотра новостей. Сегодня — театр, билеты на который мы не могли купить несколько месяцев. Причина — неработающий телевизор. Артём, это не помощь. Это система.
Она произносила это не как обвинитель. Она говорила как аналитик, зачитывающий сухой отчёт. Каждый пункт был гвоздём, который она методично вбивала в крышку гроба их брака.
— Все вечера и все выходные теперь официально твои и её. А я поживу для себя. Будем видеться, когда у тебя появится свободное от мамы время. Если оно, конечно, появится.
С этими словами она встала, подошла к чемодану и, взяв очередную стопку вещей, начала аккуратно укладывать их внутрь. Разговор был окончен. Артём стоял посреди комнаты, оглушённый её спокойствием, которое было страшнее любой истерики. Он понял, что это не блеф. Его уютный, предсказуемый мир, где он был и хорошим сыном, и любимым мужем, только что треснул пополам.
Артём смотрел на методичные, выверенные движения жены, и его мозг отказывался принимать реальность. Паника, холодная и липкая, подступала к горлу. Это было неправильно, не по сценарию. Его уютный, понятный мир, где он был центром вселенной для двух женщин, рушился на его глазах. Он не знал, как чинить эту поломку. Он никогда ничем не управлял, он всегда был ведомым. И в момент, когда требовалось принять самостоятельное решение, он сделал единственное, что умел — обратился к своему неизменному центру управления.
Его пальцы, онемевшие и непослушные, нашли в списке контактов телефона заветное «Мама». Он отошёл в коридор, чтобы Вика не слышала его сбивчивого шёпота, полного отчаяния и завуалированной просьбы о спасении.
— Мам, тут… тут ужас что творится, — забормотал он в трубку. — Вика вещи собирает. Говорит, уходит. Да, прямо сейчас… Нет, я пытался с ней говорить, она не слушает… Говорит, что я тебя выбрал… С катушек съехала, я не знаю, что делать! Она же рушит семью! Приезжай, пожалуйста…
Он не просил совета. Он вызывал тяжёлую артиллерию. Он передавал проблему на тот уровень, где её всегда решали за него. Положив трубку, он вернулся в комнату. Вика, не обращая на него ни малейшего внимания, уже закрывала один отдел чемодана и переходила к другому. Звук застёгиваемой молнии прозвучал в тишине комнаты как саундтрек к концу.
Не прошло и двадцати минут, как в дверь позвонили. Коротко, властно, не как гость, а как человек, пришедший навести порядок. Артём бросился открывать. На пороге стояла Ирина Павловна. Она была в домашнем халате, наспех накинутом поверх ночной сорочки, но держалась так, словно на ней был генеральский мундир. Она вошла в квартиру, не разуваясь, и её цепкий взгляд мгновенно оценил обстановку: растерянный сын, полупустой шкаф и жена-бунтарка у раскрытого чемодана.
— Артёмочка, что здесь за комедия? — произнесла она, обращаясь к сыну, но глядя в упор на Вику. Её голос был пропитан ледяным, снисходительным спокойствием. — Вика, деточка, что за детские игры? Устала? У всех бывают плохие дни. Положи вещи на место и иди выпей чаю с ромашкой.
Артём с надеждой посмотрел на Вику, ожидая, что авторитет матери сработает, как всегда. Что Вика сейчас стушуется, почувствует себя виноватой и нелепой. Но он ошибся. Фатально ошибся.
Вика медленно выпрямилась. Она окинула свекровь долгим, изучающим взглядом, словно видела её впервые. Холодная маска отстранённости треснула, и из-под неё проступило то, что копилось годами — тихая, концентрированная ярость.
— Комедия, Ирина Павловна? — её голос звучал непривычно твёрдо, без малейшей дрожи. — Нет. Комедия была сегодня вечером, когда взрослый, здоровый мужчина сорвался с премьеры в театре, чтобы настроить вам телевизор. Комедия была месяц назад, когда он пропустил годовщину нашей свадьбы, потому что вам показалось, что у вас «что-то колет в боку». Комедия — это вся наша жизнь, в которой вы — главный режиссёр, а ваш сын — послушный актёр на главной роли. А я… я была просто реквизитом.
Ирина Павловна поджала губы, её лицо окаменело.
— Ты неблагодарная. Я всю жизнь посвятила сыну, а ты пытаешься настроить его против меня.
В этот момент Вика резко повернулась к мужу. Она смотрела на него так, что ему захотелось провалиться сквозь землю. В её глазах больше не было ни капли тепла.
— Ты слышишь? Она не со мной разговаривает. Она говорит с тобой, через меня. Она всегда так делает. А ты стоишь и молчишь. Ты всегда молчишь.
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил. Её спокойствие окончательно испарилось, уступив место обжигающему гневу, который вырвался наружу отточенными, смертоносными фразами.
— Мы отменили поход в театр, потому что твоей маме срочно понадобилось настроить телевизор и «просто посидеть рядом»?! Она взрослый человек или манипулятор?! Всё, хватит! Свои выходные ты теперь планируешь с ней, а я свои — без тебя!
Эти слова ударили по ним обоим с силой пощёчины. Ирина Павловна ахнула, впервые теряя своё царственное самообладание. Артём побледнел. Воздух в комнате загустел, наэлектризовался. Это был уже не тихий саботаж, не молчаливый протест. Это было объявление войны. И Вика только что сделала свой первый, сокрушительный выстрел. Он стоял между ними, живой памятник собственной нерешительности, пока мир, который он так тщательно выстраивал, рассыпался в прах у его ног.
Тишина, наступившая после слов Вики, была плотной, осязаемой, как пыль в заброшенном доме. Она не звенела, не давила — она просто была, заполняя собой всё пространство, просачиваясь в лёгкие, оседая горьким привкусом на языке. Ирина Павловна, на мгновение утратившая своё монументальное самообладание, смотрела на невестку с нескрываемым изумлением, словно её любимая комнатная фиалка вдруг ощетинилась шипами и заговорила басом. Это было нарушение всех мыслимых правил, сбой в отлаженной за десятилетия системе.
Первой опомнилась именно она. Её тактика мгновенно изменилась. Маска оскорблённой императрицы сменилась личиной страдающей матери, несправедливо обвинённой и раненной в самое сердце. Она развернулась к Артёму, и её голос зазвучал иначе — слабо, надтреснуто, но с виртуозно вплетёнными в него стальными нотками укора, предназначенными исключительно для него.
— Артёмчик, ты слышал? Ты это слышал? Манипулятор… Это она про меня. Про твою мать. После всего, что я для вас… для тебя сделала… Я ведь только одного хотела — чтобы у моего мальчика всё было хорошо. Чтобы он не забывал свою одинокую мать.
Она не смотрела на Вику. Вика для неё в этот момент перестала существовать, превратившись в неодушевлённый источник проблем, как сквозняк или протекающий кран. Весь её перформанс был адресован единственному зрителю и судье. И этот зритель стоял, вжав голову в плечи, бледный, с растерянным взглядом, который метался от матери, вцепившейся в его предплечье, к жене, которая стояла напротив, прямая и несгибаемая. Он был похож на человека, застигнутого на месте преступления, хотя сам не совершил ни единого действия.
Вика наблюдала за этой сценой с ледяным спокойствием. Вся ярость, весь накопленный гнев выгорели дотла в её последней фразе, оставив после себя лишь выжженную пустоту и кристальную ясность. Она видела не мужа и свекровь. Она видела симбиоз, единый организм, где одна часть питалась чувством вины другой. И она была в этом организме чужеродным телом, которое он наконец отторгал.
Больше не было смысла в словах. Она молча повернулась спиной к ним обоим, подошла к чемодану и опустилась на одно колено. Её руки двигались с той же механической точностью, что и час назад. Она застегнула внутренние ремни, укладывая последние мелочи, закрыла второе отделение. Сухой, резкий звук застёгиваемой молнии прочертил финальную черту под их совместной жизнью. Она подняла чемодан с пола. Он оказался не таким уж и тяжёлым.
Медленно, не оборачиваясь, она пошла к выходу. Каждый её шаг отдавался гулким эхом в голове Артёма. Он смотрел на её удаляющуюся спину, на знакомый изгиб шеи, на то, как тёмные волосы собраны в простой узел. Часть его сознания кричала: «Сделай что-нибудь! Останови! Скажи!», но тело было словно парализовано. Рука матери на его плече казалась невыносимо тяжёлой, как могильная плита.
— Артёмчик, останови её! Она же не понимает, что делает! — голос Ирины Павловны стал требовательным, паническим. Она поняла, что её мальчик может вот-вот сорваться с поводка. Её пальцы сжались на его руке, как стальные тиски.
Это был момент истины. Безмолвный, окончательный выбор. Вика замерла у самой двери, не оборачиваясь. Она давала ему последний шанс. Не для того, чтобы вернуться, а для того, чтобы он сам понял, кто он. Артём смотрел на дверь, на ручку, до которой оставалось всего несколько шагов. В его глазах была мольба, обращённая к Вике, к матери, ко всему миру, чтобы кто-то другой решил за него. Но он не сделал ни шага. Он остался стоять рядом с матерью. Его бездействие было громче любого крика. Это был его ответ.
Вика всё поняла. Она не обернулась. Лишь короткая, горькая усмешка тронула её губы. Она не плакала. Она просто открыла дверь и вышла в подъезд. Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине квартиры как выстрел.
Ирина Павловна победила. Она крепче прижалась к сыну, поглаживая его по плечу.
— Ничего, сынок, ничего. Всё наладится. Перебесится и вернётся. Мы с тобой, мы вместе.
Артём не слышал её. Он смотрел на закрытую дверь, за которой только что исчезла вся его жизнь. Он получил то, чего от него хотели: он был хорошим, послушным сыном. Он остался. Вот только квартира вдруг показалась огромной и пустой. А победа, которую одержала его мать, ощущалась как его личное, сокрушительное и пожизненное поражение…
