— Катя, детка, тебе бы прилечь. Ты совсем бледная. Дай-ка я его возьму, а ты иди отдохни.
Голос Ларисы Петровны, матери Вадима, был похож на густой мед — сладкий, обволакивающий, но вязкий, не позволяющий вырваться. Она протянула свои сухие и на удивление сильные руки к маленькому свертку, который Катя прижимала к груди. Мишка, их трехнедельный сын, только что закончил есть и сонно причмокивал во сне. Катя почувствовала, как ее собственные руки инстинктивно сжались, не желая отдавать своего ребенка, свой теплый, пахнущий молоком комочек. Но взгляд свекрови был настойчивым, не терпящим возражений. С тяжелым вздохом, который был больше похож на беззвучный стон, Катя осторожно передала сына в чужие руки.
Лариса Петровна приняла внука с видом эксперта, принимающего на экспертизу редкий экспонат. Она тут же поправила пеленку, которую Катя только что с любовью завернула.
— Вот видишь, надо плотнее. Чтобы ножки ровненькие были, как струнки. А ты его как в одеяло закутала, балуешь. Мужик растет, ему дисциплина с пеленок нужна.
Катя промолчала. Она отошла к окну и сделала вид, что смотрит на серый двор, на мокрые от недавнего дождя качели. На самом деле она не видела ничего, кроме отражения комнаты, в центре которой теперь находилась Лариса Петровна, покачивающая ее сына. Это была уже седьмая поправка за утро. Первая касалась температуры воды для подмывания («слишком теплая, кожу распаришь»), вторая — выбора присыпки («тальк — это прошлый век, крахмал надо!»), третья — способа кормления. И так по кругу, без остановки.
Лариса Петровна приехала неделю назад, торжественно вкатив в их двухкомнатную квартиру огромный чемодан на колесиках. «Ну все, дети, можете расслабиться, тяжелая артиллерия прибыла!» — заявила она с порога, и Вадим радостно обнял ее. Катя, измученная бессонными ночами и послеродовой тревогой, тогда тоже испытала что-то вроде облегчения. Помощь. Наконец-то помощь. Но ее представление о помощи кардинально расходилось с реальностью.
Помощь Ларисы Петровны заключалась в тотальном контроле. Кухня превратилась в ее штаб. Кастрюли были переставлены «по логике», крупы пересыпаны в «правильные» банки, а попытки Кати приготовить что-то самой пресекались фразой: «Отдыхай, деточка, тебе силы восстанавливать надо, а не у плиты стоять». И вот Катя сидела в гостиной, слушая, как на кухне гремит посудой ее свекровь, и чувствовала себя не хозяйкой в своем доме, а нерадивой постоялицей, получившей койко-место из милости.
Вадим, казалось, был абсолютно глух и слеп к происходящему. Вечером он возвращался с работы, целовал мать в щеку, благодарил за вкусный ужин и с умилением смотрел, как она возится с Мишкой.
— Мам, ты просто спасение, — говорил он, усаживаясь за стол. — Катька бы тут одна с ума сошла.
Он не замечал, как в эти моменты Катя впивалась ногтями в ладонь под столом. Он не видел, как ее лицо превращалось в непроницаемую маску, когда Лариса Петровна, рассказывая ему о прошедшем дне, вставляла очередное «а Катюша у нас сегодня…», после которого следовало описание очередной «ошибки» молодой матери. Для него это была обычная семейная идиллия: любящая бабушка, уставшая, но счастливая жена и он — глава семейства, обеспечивающий тыл.
Самым невыносимым было то, как Лариса Петровна обращалась с ребенком. Она делала все не так, как Катя читала в книгах, не так, как советовал педиатр, а «как в наше время». Она могла дать младенцу каплю укропной воды прямо с ложки, проигнорировав купленную Катей специальную бутылочку. Она протирала ему глаза заваркой, утверждая, что это «лучшее народное средство от всех инфекций». Каждая попытка Кати возразить натыкалась на мягкую, но непробиваемую стену.
— Катенька, я двоих вырастила. Вадим вон какой богатырь вымахал. Уж поверь, я знаю, что делаю. Все эти ваши новомодные штучки — от лукавого.
Сегодняшний день не стал исключением. После эпизода с пеленками последовала лекция о пользе солнечных ванн прямо у открытого окна, несмотря на прохладный майский ветер. Катя молча забрала ребенка, сославшись на то, что пора менять подгузник, и закрылась в спальне. Она сидела на кровати, прижимая к себе сына, и слушала его ровное дыхание. В этот момент она почувствовала себя дикой зверицей, у которой пытаются отнять детеныша. Не из злости, а из какого-то глупого, самоуверенного всезнайства. И это было хуже всего. Открытой агрессии можно было противостоять. Но как бороться с этой удушающей, липкой заботой?
Она решила, что сегодняшний вечер станет решающим. Она дождется Вадима и поговорит с ним. Не жалуясь, не умоляя. А ставя вопрос ребром. Потому что территория была уже захвачена. И если не начать контрнаступление сейчас, то скоро ее вытеснят окончательно, оставив лишь номинальную функцию инкубатора. Она посмотрела на спящего Мишку. Нет. За него она будет сражаться. Даже если ее главным противником окажется собственный муж.
Вечер спустился на город, и в окнах соседних домов зажегся теплый свет. В их квартире свет тоже горел, но тепла в нем не было. Вадим вернулся с работы около восьми, пахнущий офисным кофе и усталостью. Лариса Петровна встретила его в коридоре, словно часовой на посту, и приняла из его рук портфель и пиджак с расторопностью профессионального дворецкого.
— Вадик, сынок, иди скорее мой руки, ужин на столе. Я твою любимую картошечку с мясом сделала, а то Катюша наша совсем замоталась, ей не до готовки.
Катя, стоявшая в дверном проеме кухни, услышала эту фразу. Каждое слово было пропитано ядом, который был тщательно замаскирован под заботу. «Не до готовки». Будто она целыми днями лежала на диване, а не носила на руках ребенка, не стирала пеленки, не пыталась урвать пятнадцать минут сна между кормлениями. Она ничего не сказала, лишь плотнее сжала губы и вернулась к плите, где подогревалась бутылочка со смесью для Мишки.
Ужин проходил в атмосфере напряженного молчания, которое нарушали только звон вилок и бодрый монолог Ларисы Петровны. Она рассказывала Вадиму о своем дне, который, по ее словам, был полностью посвящен внуку. Как она «спасала» его от сквозняка, как «правильно» меняла ему подгузник, как спела ему «все колыбельные из своего детства». Вадим слушал, кивал и с аппетитом ел. Он был в своем мире, мире, где мама готовит ужин, а жена сидит рядом. Простая и понятная конструкция, в которой он не видел никаких подводных течений.
— Кать, ты чего не ешь? — спросил он, заметив ее нетронутую тарелку. — Мама так старалась.
— Я не голодна. Скоро Мишку кормить, — ровно ответила она, не поднимая глаз.
И вот этот момент настал. Из спальни донеслось сначала тихое кряхтение, а затем требовательный плач. Катя поднялась, взяла теплую бутылочку. Но Лариса Петровна опередила ее. Она встала из-за стола с решимостью полководца, идущего в бой.
— Так, опять он кричит. Ты его только час назад кормила. Ты ему желудок растянешь, Катя. Нельзя так часто.
— Он голоден, Лариса Петровна. Педиатр сказал кормить по требованию, — Катя произнесла эту фразу уже в десятый раз за неделю. Она звучала как заезженная пластинка.
— Педиатры! — свекровь всплеснула руками, обращаясь уже не к Кате, а к Вадиму, ища в нем союзника. — Вадик, ты помнишь, я тебя по часам кормила? Каждые три часа, ни минутой раньше. И посмотри, какой мужчина вырос! Здоровый, крепкий. А сейчас что? По первому писку ему бутылку в рот суют. Это не воспитание, это потакание капризам.
Вадим посмотрел сначала на мать, потом на Катю. На его лице отразилось желание, чтобы все это немедленно прекратилось. Чтобы они обе замолчали и дали ему спокойно доесть ужин.
— Мам, ну Катя же мать, ей виднее… — начал он свою обычную примирительную мантру.
— Виднее? — Лариса Петровна повысила голос, и ее «мед» начал превращаться в уксус. — Ей виднее, как он потом от колик всю ночь орать будет? А кто с ним сидеть будет? Опять я? Потому что у нее сил не будет? Я же вижу, она и так на ногах еле стоит.
Катя почувствовала, как по ее венам вместо крови побежал лед. Это было прямое, беззастенчивое обвинение в ее слабости, в ее некомпетентности, произнесенное в присутствии ее мужа. Она посмотрела на Вадима, ожидая, что он сейчас встанет, подойдет, положит руку ей на плечо и скажет: «Мама, хватит. Это моя жена и мой сын, мы разберемся сами».
Но Вадим этого не сделал. Он тяжело вздохнул, провел рукой по лицу и произнес то, что стало для Кати последним гвоздем.
— Так, давайте без скандалов. Мам, Катя устала. Кать, мама помочь хочет. Давайте как-нибудь договоримся. Главное, чтобы ребенок был сыт.
Он не выбрал сторону. Он поставил их на одну доску. Свою жену и свою мать. Уставшую, издерганную мать своего ребенка и властную женщину, которая методично разрушала ее уверенность в себе. В этот момент Катя поняла, что ее первоначальный план — поговорить с ним, объяснить — был обречен на провал. Он не поймет слов. Он был воспитан этой женщиной, он дышал этим воздухом компромиссов и уступок. Ему нужно было не объяснять. Ему нужно было показывать.
Она молча развернулась, прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Взяла плачущего Мишку на руки, села на кровать и прижала его к себе. Она кормила сына, слушая его жадное причмокивание, и смотрела в темноту. В ее голове больше не было обиды или злости. Там была лишь холодная, звенящая пустота и четкий, беспощадный план действий. Война переходила в активную фазу. И она знала, какой будет ее первый удар.
Ночь в спальне была тихой. Единственными звуками были мерное дыхание Мишки в кроватке и глухие удары Катиного сердца. Она не спала. Она сидела в кресле у окна, глядя на темные силуэты домов, и ждала. Она знала, что Вадим придет. Он не мог просто так оставить все после сцены за ужином. Он должен был прийти, чтобы «поговорить», «все уладить», произнести еще порцию бессмысленных фраз, которые должны были восстановить хрупкое подобие мира.
Дверь тихо скрипнула. Вадим вошел в комнату на цыпочках, как вор. Он увидел ее силуэт в кресле и остановился в нерешительности.
— Кать, ты чего не ложишься? Пойдем, поздно уже.
Его голос был усталым и немного виноватым. Он подошел ближе, собираясь положить ей руку на плечо, но что-то в ее неподвижной позе остановило его. Она не повернулась.
— Я не хочу ложиться в одну кровать с человеком, который считает меня недееспособной, — произнесла она в темноту. Голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты.
— Да что ты такое говоришь? — он вспыхнул. — Когда я такое говорил? Я наоборот сказал маме, что ты сама разберешься.
— Ты сказал «давайте договоримся». Ты поставил меня, мать твоего сына, на один уровень с женщиной, которая пришла в мой дом, чтобы учить меня жить. Ты не защитил меня, Вадим. Ты предложил мне поторговаться.
Он вздохнул, и в этом вздохе было все его мужское непонимание женских бурь. Он просто хотел, чтобы было тихо и спокойно.
— Кать, она же помочь хочет, не придирайся к словам. Она пожилой человек, у нее свои представления. Ну потерпи немного, она скоро уедет.
Катя медленно повернула к нему голову. Даже в полумраке ее глаза казались ему двумя темными провалами.
— Нет, Вадим. Я больше не буду терпеть. Ни одного дня. Ни одного часа.
В этот момент, словно почувствовав кульминацию, из-за неплотно прикрытой двери вновь материализовалась Лариса Петровна. Она была в халате, ее волосы были убраны под сеточку. На ее лице была маска обеспокоенной заботы.
— Я услышала голоса, у вас все в порядке? Мишенька не проснулся? — прошептала она, заглядывая в комнату. Ее взгляд скользнул по Вадиму, по Кате в кресле, и она добавила, бросив фразу Кате в спину, словно небрежно обронив платок: — В наше время таких ленивых матерей не было, все успевали. И работать, и за детьми смотреть, и мужа ублажать. А сейчас…
Она не договорила. Она улыбнулась своей мягкой, всепрощающей улыбкой и тихо прикрыла за собой дверь, оставляя их наедине с ядом, который она только что впрыснула в и без того отравленный воздух комнаты.
Вадим замер. Он слышал это. Он не мог этого отрицать. Он открыл рот, чтобы сказать свое вечное «она не это имела в виду», но Катя его опередила.
Она встала. Ее движения были спокойными, почти ритуальными. Она подошла к кроватке, поправила одеяльце на спящем сыне. Потом повернулась к мужу. В комнате было почти темно, но ему показалось, что он видит каждую черточку ее лица, ставшего жестким и чужим.
— Вадим, у нас проблема. Твоя мама, — начала она ледяным тоном.
Он устало вздохнул, как и ожидал, готовясь к очередному витку разговора.
— Кать, она же помочь хочет, не придирайся…
— Помочь? — ее голос стал стальным клинком. Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил.
— Ну, да!
— Вадим, если твоя мама ещё раз скажет мне, как кормить МОЕГО ребёнка, я выставлю её чемодан за дверь! А тебя — следом за ней! Это мой дом, а не её полигон для экспериментов!
Слова из заголовка прозвучали в тишине спальни как выстрелы. Вадим ошарашенно смотрел на нее. Это была не та Катя, на которой он женился. Та была мягкой, смешливой, уступчивой. Эта женщина была незнакомкой.
— Ты… ты с ума сошла? Это же моя мать!
— Это МОЙ ребенок! — отчеканила она. — И я не позволю никому, даже твоей матери, превращать мою жизнь и мое материнство в ад. Она продолжила, и каждое слово падало в тишину, как камень: — Если она завтра скажет ещё хоть слово о том, как мне воспитывать моего ребёнка, я лично вынесу её чемодан на лестничную клетку. А если ты её не остановишь, твой чемодан будет стоять рядом. Выбирай.
Это был не скандал. Это было объявление войны. Без криков, без истерик. Просто холодный, беспощадный ультиматум. Вадим смотрел на свою жену, на спящего в кроватке сына, и понимал, что его уютный, понятный мир только что раскололся надвое. И ему предстояло выбрать, на каком из осколков он останется.
Вадим проснулся на диване в гостиной. Тело ломило от неудобной позы, а в голове гудел вчерашний ультиматум. Солнце уже заливало комнату, делая пылинки, танцующие в его лучах, видимыми. Тишина в квартире была необычной, звенящей. Не было слышно ни шаркающих шагов матери по кухне, ни ее тихого бормотания. Он встал и на цыпочках прошел в спальню. Катя спала, обняв подушку. Ее лицо было умиротворенным, словно она сбросила с себя непосильный груз. В кроватке тихо сопел Мишка. Мир в этой комнате был самодостаточным, и Вадим впервые почувствовал себя в нем лишним.
Он тихо прикрыл дверь и направился на кухню. Лариса Петровна сидела за столом, глядя в окно невидящим взглядом. Перед ней стояла нетронутая чашка чая. Она не обернулась на его шаги.
— Мам, доброе утро.
— Доброе ли оно, сынок, — она ответила, не поворачиваясь. В ее голосе не было привычной бодрости, только серая, бесцветная усталость. — Я все слышала вчера. Дверь не была закрыта.
Вадим сел напротив. Он не знал, что сказать. Он оказался между двух огней, и оба обжигали.
— Мам, Катя просто… она устала, после родов все на нервах…
— Не надо меня успокаивать, Вадим, — она наконец повернулась к нему. Ее глаза были красными, а морщины вокруг них казались глубже, чем обычно. — Я не слепая и не глухая. Я все понимаю. Я стала помехой в вашем доме.
Он хотел возразить, сказать, что это не так, что она нужна, но слова застряли в горле. Потому что он знал — в ее словах была горькая правда. Ее помощь превратилась в оккупацию, ее забота — в диктатуру. Он сам этого не замечал, или не хотел замечать, пока Катя не ткнула его в это носом, как нашкодившего щенка.
— Я ведь как лучше хотела, — продолжила Лариса Петровна, и ее подбородок задрожал. — Ты у меня один. Я думала, приеду, помогу молодой семье. Катюша ведь совсем неопытная, как цыпленок мокрый. А получилось, что я лезу, куда не просят. Получилось, что я враг.
В этот момент Вадиму стало ее невыносимо жаль. Он увидел не властную свекровь, а одинокую пожилую женщину, которая отчаянно пыталась быть нужной своей семье, но не знала, как это сделать по-другому. Она умела проявлять любовь только через контроль и наставления, потому что так ее научила жизнь.
— Мам, ты не враг, — тихо сказал он. — Просто… это их семья. Кати и Мишки. А я… я муж и отец. Мое место рядом с ними. Я должен их защищать. Даже от тебя, если потребуется.
Он сказал это, и сам удивился своим словам. Будто что-то щелкнуло внутри, и шестеренки встали на свои места. Он больше не был просто сыном. Он был главой своей собственной, новой семьи.
Лариса Петровна молча смотрела на него несколько секунд, а потом медленно кивнула. В ее взгляде была боль, но было и принятие. Она увидела перед собой не своего мальчика Вадика, а взрослого мужчину. Своего сына, который сделал свой выбор.
— Я сегодня уеду, — сказала она тихо. — Билет возьму на вечерний поезд.
В спальне проснулся и захныкал Мишка. Катя тут же зашевелилась. Вадим поднялся.
— Я пойду, — сказал он матери. — Спасибо тебе за все, мам. Правда.
Он вошел в спальню. Катя уже держала сына на руках, баюкая его. Она подняла на Вадима глаза. В них не было победы, только настороженное ожидание.
— Я поговорил с мамой, — сказал он, подходя к ним. — Она сегодня уезжает.
Катя ничего не ответила, лишь крепче прижала к себе ребенка.
— И вот что еще, — он остановился перед ней, глядя ей прямо в глаза. — Прости меня. Я был слеп. Это наш дом, и наш ребенок. И никто, слышишь, никто не будет тебе указывать, как его растить и любить. Я не позволю.
Он протянул руку и осторожно коснулся крошечной ручки сына, которую тот высунул из пеленки. В этот момент они были втроем. Единое целое. Маленькая крепость, которая только что выдержала свою первую осаду.
Вечером, когда чемодан Ларисы Петровны уже стоял в коридоре, она подошла к Кате, которая кормила Мишку.
— Катя, — тихо позвала она. Катя подняла на нее глаза. — Ты это… не сердись на старую дуру. Хорошая ты мать. Лучшая для него.
И, не дожидаясь ответа, она быстро развернулась и вышла. Вадим поехал провожать ее на вокзал.
Когда он вернулся, в квартире стояла непривычная тишина. Катя сидела в гостиной, на диване, и улыбалась ему. Он подошел и сел рядом, обняв ее за плечи. Она прижалась к нему, уткнувшись в его плечо.
— Спасибо, — прошептала она.
Он ничего не ответил, лишь поцеловал ее в макушку. Он знал, что впереди будет еще много трудностей, бессонных ночей и споров. Но теперь он точно знал, на чьей он стороне. И это знание делало его сильным. Он сделал свой выбор. И впервые за долгие недели он почувствовал, что находится именно там, где должен быть, — дома…
