— Твоя мать опять сказала при всех, что я плохо выгляжу и мне надо похудеть?! А ты стоял и улыбался?! Ну конечно, она же у тебя идеальная! Всё, хватит! С завтрашнего дня я начинаю «заботиться о себе», как она советует! И начну с раздельных спален!
Этот крик, острый и горячий, как выплеснутый в лицо кипяток, наконец прорвал плотную, вязкую тишину, которая заполнила салон машины по пути от дядиного дома. Виктор вздрогнул и крепче стиснул руль, будто автомобиль мог взбунтоваться и съехать в кювет вслед за их семейной жизнью. Всю дорогу он пытался разрядить обстановку: включал радио, комментировал пробки, рассказывал несмешной анекдот про бухгалтера и льва. Он словно пытался забросать ветками глубокую пропасть, разверзшуюся между ними на пассажирском сиденье, но Оля молчала. Она сидела, словно отлитая из гипса, и смотрела в боковое стекло на проносящиеся мимо фонари, и её лицо было похоже на застывшую маску.
Дома она двигалась резко, почти механически. Скинула туфли, которые предательски жали весь вечер, с каким-то ожесточением стянула с себя это дурацкое платье — блестящее, цвета перезрелой сливы, купленное специально к празднику. Оно теперь казалось ей костюмом клоуна, вышедшего на арену для публичной порки. Каждая складка, каждая блёстка кричала о её унижении. Виктор ходил за ней по пятам, как побитый щенок, и мямлил свою вечную, до тошноты знакомую мантру.
— Оль, ну что ты завелась? Мама же не со зла, она по-доброму. Ты же знаешь, она человек старой закалки, говорит что думает.
«По-доброму». Это слово стало детонатором. Оля резко развернулась. Её глаза были сухими и горели тёмным огнём. Ни слезинки. Слёзы — это для тех, кого жалеют. А её только что выставили на посмешище.
— По-доброму, значит? — прошипела она, и в её голосе не было ничего, кроме холодного, звенящего металла. — Это по-доброму — при всём честном народе, за столом, громко, чтобы даже глуховатая тётя Рая с другого конца комнаты услышала, заявить, что моя задница скоро перестанет помещаться на стуле? Это по-доброму — посоветовать мне «взяться за себя, а то муж сбежит»? А твоё идиотское хихиканье, когда все родственники уставились на меня, — это тоже по-доброму? Это твоя поддержка?
— Да не хихикал я! Я просто… растерялся, — его оправдания звучали жалко и неубедительно даже для него самого. Он понимал, что проиграл. Проиграл в тот самый момент, когда позволил своей матери в очередной раз вытереть об его жену ноги, а сам лишь неловко улыбнулся, надеясь, что шторм пронесёт мимо.
— Растерялся. Ты всегда теряешься, когда нужно быть мужчиной, а не маменькиным сыночком, — отрезала Оля. Она больше не кричала. Её голос обрёл спокойную, ледяную твёрдость, которая была страшнее любой истерики. Она подошла к их супружеской кровати, сдёрнула с неё своё шёлковое одеяло и ортопедическую подушку. — Хорошо. Я приму её добрый совет. Я услышала её. Я займусь собой.
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза взглядом, который не оставлял места для споров.
— Первым делом — здоровый восьмичасовой сон. В одиночестве. Чтобы никто не храпел под ухом и не толкался. Так что перебирайся на диван в гостиной. Своё постельное бельё найдёшь в шкафу.
Она швырнула одеяло и подушку на диван с таким видом, будто отгораживала свою территорию колючей проволокой. Виктор ошеломлённо наблюдал за ней, не в силах произнести ни слова. Это было похоже на дурной сон, на хорошо срежиссированный спектакль, где он был лишь зрителем в первом ряду.
— Затем — никаких стрессов, — продолжила Оля, чеканя каждое слово. — Стрессы, как известно, ведут к набору веса. А главный источник стресса в моей жизни — это общение с твоей матерью. Поэтому с этой минуты все дальнейшие разговоры с ней ведёшь ты сам. Для неё меня больше не существует. Её звонки, её просьбы, её «ценные» советы, её визиты — это всё твои проблемы. Понял?
Он молча кивнул, не до конца осознавая масштаб катастрофы.
— И да, — она сделала финальный, контрольный выстрел. — Я запишусь в спортзал. Прямо завтра. Самый лучший, с бассейном. Он работает до одиннадцати. Буду ходить после работы. Каждый день. Восстанавливать форму, как мне посоветовали. Так что ужин, дорогой мой, теперь тоже на тебе. Учись варить пельмени. Или звони маме. Она тебе с радостью привезёт своего «нормального» борща.
Первая ночь на диване стала для Виктора откровением. Он и не подозревал, насколько враждебным может быть знакомый предмет мебели. Декоративные подушки, днём создававшие уют, ночью превращались в коварные комки, впивающиеся в бока. Шов посередине дивана ощущался как позвоночник доисторического ящера, на котором ему предстояло провести вечность. Он ворочался, пытаясь найти удобное положение, и сквозь дрёму слышал, как в их спальне — теперь только её спальне — Оля спокойно и глубоко дышит. Эта тишина, это ровное дыхание за стеной бесило его больше, чем вчерашний крик. Это было дыхание свободы. Не его свободы.
Утром он проснулся разбитым, с ноющей шеей. В квартире пахло кофе. Надежда робко шевельнулась в его груди: может, остыла? Может, сварила на двоих? Он зашёл на кухню и замер. Оля стояла у столешницы спиной к нему, одетая в совершенно новые, яркие леггинсы и обтягивающую майку. На ногах красовались ослепительно-белые кроссовки, от которых ещё пахло магазином. Она не пила кофе. Она медленно потягивала из высокого стакана густой зелёный смузи. На столе рядом с блендером лежала одинокая чашка с её недопитым эспрессо. Для него не было ничего.
— Доброе утро, — прохрипел он, пытаясь придать голосу безразличие.
— Доброе, — бросила она, не оборачиваясь. Она сполоснула стакан, вытерла его и поставила на сушилку. Её движения были экономичными и выверенными, как у робота на сборочной линии. Она больше не была его женой, она была… сожительницей. Эффективным соседом по квартире.
Как только за ней закрылась дверь, Виктор схватил телефон. Он не мог держать это в себе.
— Мам, привет, — начал он без предисловий, едва дождавшись ответа. — У нас тут… проблемы. Оля взбесилась. Она выгнала меня спать на диван. На том конце провода на секунду повисло молчание, а затем раздался твёрдый, не допускающий возражений голос Нины Борисовны.
— Я же говорила, ей только волю дай. Разбаловал ты её, Витенька. Она у тебя всегда с гонором была, а теперь и вовсе на шею села. Что ещё учудила?
— Сказала, что в спортзал будет ходить после работы. Что ужин теперь я сам себе готовлю. И чтобы ты ей не звонила. Вообще.
Нина Борисовна хмыкнула. Это был особый, фирменный хмык, в котором смешивались праведный гнев и удовлетворение от собственной прозорливости.
— Вот как. Заботиться о себе решила. Ну что ж, это дело хорошее. А ты, значит, должен на диване мучиться и с пустым желудком сидеть? Ты ей скажи, что если она не будет выполнять свои женские обязанности, то её место быстро займёт другая. Та, которая будет рада и мужа накормить, и свекровь уважать.
Вечером Виктор вернулся в пустую, тихую квартиру. Она не пахла ничем. Ни жареной курицей, ни выпечкой. Пахло только пылью в лучах заходящего солнца и слабым ароматом Олиных духов, который витал у порога, как призрак прошлой жизни. Он открыл холодильник. Зрелище, представшее перед ним, было красноречивее любых слов. На левой полке, её полке, царил идеальный порядок: упаковки с обезжиренным творогом, контейнеры с нарезанными овощами, бутылочки с греческим йогуртом, отварная куриная грудка в вакуумной упаковке. Это был арсенал бойца за идеальную фигуру. Его полка, правая, была почти пуста: засохший кусок сыра, начатая пачка майонеза и одинокая банка шпрот. Он с тоской захлопнул дверцу.
Оля пришла в десятом часу. Свежая, разрумянившаяся, от волос пахло хлоркой из бассейна. Она прошла мимо него, мельком взглянув на пачку пельменей, которую он только что достал из морозилки.
— Как спортзал? — выдавил он, отчаянно цепляясь за возможность начать разговор. Она остановилась в дверях спальни, стягивая с волос резинку.
— Нормально. Тренер сказал, у меня есть потенциал. Если убрать лишнее, конечно.
Нина Борисовна выдержала ровно четыре дня. Четыре дня телефонных отчётов сына, полных тоскливого недоумения и запаха варящихся пельменей. Четыре дня она мысленно рисовала себе картины упадка: голодный, неухоженный сын, спящий на комковатом диване, и торжествующая невестка, поедающая в одиночестве свои диетические листья. Эта картина была невыносима. В её мире, где мужчина — центр вселенной, а жена — его заботливый сателлит, происходила недопустимая аномалия. В среду, не выдержав, она вооружилась самым мощным оружием из своего арсенала — контейнером с ещё горячими домашними котлетами и картофельным пюре.
Резкий, требовательный звонок в дверь просверлил послеполуденную тишину в квартире. Оля не вздрогнула. Она как раз заканчивала собирать спортивную сумку, методично укладывая полотенце, бутылку с водой и шейкер для протеинового коктейля. Она знала, кто это. Виктор никогда не звонил в собственную дверь. Спокойно, словно ожидала курьера, она пошла открывать.
На пороге стояла Нина Борисовна, вся — воплощение праведной материнской миссии. В одной руке она сжимала ручку сумки, в другой — большой стеклянный контейнер, от которого шёл густой, мясной дух. Этот запах, когда-то ассоциировавшийся у Оли с семейным уютом, теперь казался агрессивным, удушающим, вторжением на её новую, стерильную территорию.
— Здравствуй, Оля, — произнесла свекровь тоном, каким врач обращается к безнадёжному больному. Она сделала шаг, намереваясь без приглашения пройти вглубь квартиры. — Витечка совсем исхудал на своих пельменях. Я ему покушать принесла, нормальной еды.
Оля не сдвинулась с места, её тело, облачённое в тёмную спортивную форму, превратилось в спокойное, но непреодолимое препятствие в дверном проёме.
— Здравствуйте, Нина Борисовна. Виктор ещё на работе.
— Я знаю. Это я тебе принесла. Чтобы ты мужа покормила, — она попыталась протянуть контейнер. Её взгляд скользнул по Олиной фигуре, по сумке в её руках, и лицо свекрови окаменело.
— Ты куда-то собралась? В таком виде?
— На тренировку, — Оля ответила ровно, без вызова, просто констатируя факт. Она посмотрела на котлеты. — Спасибо за заботу, но мне это нельзя. Жирное. Да и Виктору, я думаю, тоже не стоит злоупотреблять. Вы же сами говорили, нам обоим нужно за собой следить. Я как раз выполняю ваш совет.
Нина Борисовна застыла, её рука с контейнером повисла в воздухе. Это был удар ниже пояса. Её же собственное оружие, её «ценные советы», только что развернули и использовали против неё. Она ожидала слёз, криков, скандала — чего угодно, но не этой ледяной, непробиваемой вежливости.
— Какая ещё тренировка? — голос свекрови начал терять начальственные нотки, в нём прорезался металл. — У тебя муж скоро с работы придёт, голодный! А ты по спортзалам бегаешь? Что за глупости?
— Не глупости, а здоровый образ жизни, — поправила Оля, перехватывая сумку поудобнее. — А Виктор — взрослый мужчина. У него есть две руки и кухня. Он вполне способен обеспечить себя ужином. Мне пора, я опаздываю на занятие.
В этот самый момент щелкнул замок, и в проёме появился Виктор. Картина, представшая перед ним, была идеальной иллюстрацией его положения: слева — жена в боевой готовности, с сумкой наперевес, справа — мать с застывшим на лице негодованием и остывающими котлетами в руках. Он оказался точно посередине, в эпицентре невидимой бури.
— О, мама? Оля? А что… что здесь происходит?
Оля даже не посмотрела на него. Она просто сделала шаг в сторону, обходя его, как столб.
— Твоя мама пришла. Разбирайся, — бросила она ему через плечо и, не оглядываясь, зашагала к лифту.
Виктор остался стоять в коридоре. Нина Борисовна, наконец, опустила контейнер, с силой сунув его мужу в руки. От стеклянной посуды ещё шло тепло, но оно больше не казалось уютным. Оно обжигало пальцы.
— Ты видел?! Ты это видел?! — зашипела она, забыв о своём образе заботливой матери. — Она издевается! Она просто издевается над нами! А ты стоишь и молчишь, как всегда! Что ты за мужик такой, если позволяешь жене так разговаривать с твоей матерью?
Субботнее утро было залито солнцем. Оля, вернувшись с пробежки, стояла на кухне в шортах и спортивном топе. Включила блендер, и его монотонный, агрессивный гул заполнил квартиру, перемалывая в однородную зелёную массу шпинат, банан и протеиновый порошок. В этот самый момент в замке повернулся ключ. Виктор никогда не приходил домой в это время в субботу. Дверь открылась, и на пороге возник он, а за его спиной, как зловещая тень, стояла Нина Борисовна. На её лице была написана решимость полководца перед генеральным сражением. Она сжала ручку своей сумки так, что побелели костяшки.
Виктор выглядел жалко. Он топтался на месте, не зная, как начать, и его бегающий взгляд был красноречивее любых слов. Он привёл тяжёлую артиллерию. Он сдался. Оля выключила блендер. Наступившая тишина была абсолютной, плотной, почти осязаемой. Она медленно перелила свой коктейль в высокий стакан, не обращая на них внимания, будто они были просто элементом интерьера.
— Оля, нам надо поговорить, — наконец выдавил Виктор. Его голос был неуверенным, скрипучим. — Мама пришла, чтобы мы все вместе… всё обсудили. Как семья.
Нина Борисовна шагнула вперёд, отодвинув сына в сторону. Она окинула Олю презрительным взглядом с головы до ног.
— Перестань греметь этой своей машиной и делать вид, что нас здесь нет! — начала она без предисловий, её голос был твёрд, как гранит. — Мы пришли поговорить о семье, которую ты разрушаешь. Этот дом перестал быть домом. Тут пахнет спортзалом и травой какой-то. Мужчине нужна горячая еда и забота, а не жена, которая скачет по фитнесам, выставляя себя на посмешище.
Оля сделала маленький глоток своего смузи. Она посмотрела не на свекровь, а прямо на Виктора. И впервые за много дней она ему улыбнулась. Но это была не та улыбка, которую он знал. Это была холодная, острая, как осколок стекла, усмешка.
— Ты привёл её сюда, чтобы она сказала мне то, на что у тебя самого не хватает смелости? Чтобы она озвучила твои мысли?
— Оля, мама просто беспокоится… — начал он, но его мать оборвала его на полуслове. — Беспокоится! Конечно, беспокоится! Я сына растила не для того, чтобы он питался отбросами и спал на диване, пока его жена строит из себя не пойми что! Ты должна быть ему опорой, а ты…
И тут Оля заговорила. Тихо, спокойно, но каждое её слово падало в тишину, как тяжёлый камень в стоячую воду.
— Вы ошибаетесь, Нина Борисовна. Я больше ничего ему не должна. Как и он мне. — Она снова перевела взгляд на мужа, который стоял бледный, как полотно. — Знаешь, Витя, я всё это время думала, что проблема в ней. В её словах, в её вечных придирках. А сегодня я поняла. Проблема не в ней. Проблема в тебе. Ты не муж. Ты её эхо. Её отражение в кривом зеркале. У тебя нет своих мыслей, нет своего голоса. Она говорит — ты хихикаешь. Она унижает — ты «теряешься». Ты пустое место, которое она заполняет своими желаниями и своим мнением.
Она сделала ещё один глоток, давая словам впитаться. Нина Борисовна открыла рот, чтобы возразить, но Оля подняла руку, и этот жест, спокойный и властный, заставил её замолчать.
— Так вот. Ты хотел, чтобы я «занялась собой». Твоя мама хотела. Хорошо. Я занялась. И я поняла, что главное, от чего мне нужно избавиться, — это не лишние килограммы. Это ты. Но я не буду выгонять тебя. И разводиться не буду. Это было бы слишком просто. Слишком милосердно.
Она поставила стакан на стол. Её глаза были абсолютно спокойны.
— Нет. Ты останешься здесь. Вы оба — ты и твоя мама — получите именно то, чего хотели. Вы будете наблюдать. Ты будешь спать на этом диване. Ты будешь сам готовить себе ужин или есть мамины котлеты. А я буду жить. Здесь, в этой квартире. Я буду ходить в спортзал. Буду покупать себе красивую одежду. Буду встречаться с друзьями. Буду приходить поздно. И каждый день ты будешь смотреть на меня и понимать, что ты потерял не жену. Ты потерял право быть рядом с женщиной, потому что ты так и не смог стать мужчиной. Ты будешь жить здесь, как сосед. Как призрак. И это не конец, Витя. Это твоя новая, вечная реальность. Та, которую ты сам для себя выбрал. А теперь, если вы не возражаете, я пойду в душ. Мне нужно смыть с себя этот уличный воздух…
