— Снова притащил? Стас, я тебя просила, не носи это домой! Выброси немедленно!
Карина стояла посреди прихожей, и её фигура, уперевшая руки в бока, напоминала напряжённую до предела пружину. Весь её вид выражал глухое, застарелое раздражение, которое вспыхивало с предсказуемой регулярностью. Её взгляд был прикован к двум объёмным пакетам из супермаркета, которые её муж только что с натугой опустил на пол. Из одного сиротливо торчал надломленный край картонной коробки с печеньем, а второй источал удушающе-приторный аромат ванили и шоколада, от которого у самого Стаса обычно начинало предательски першить в горле и чесаться за ушами.
Он работал торговым представителем в крупной кондитерской компании, и его «трофеи» в виде просрочки, неликвида с помятой упаковкой или просто излишков, которые нужно было срочно утилизировать, регулярно становились катализатором домашних баталий.
— Карин, ну ты только посмотри, — Стас, проигнорировав её тон, с энтузиазмом заправского коммивояжёра извлёк из пакета свою главную добычу. — Это же «Прага»! Настоящая! У него срок годности завтра заканчивается, его просто списали со склада. Он свежайший, понимаешь? Ты представляешь, сколько такой в магазине стоит? А нам — бесплатно!
Он с гордостью, словно принёс в дом голову поверженного дракона, водрузил торт в безупречной пластиковой коробке на кухонный стол. Десерт и впрямь выглядел соблазнительно: глянцевая шоколадная глазурь блестела под светом лампы, аккуратные кремовые розочки казались только что отсаженными кондитером. Но Карину эта витринная красота не впечатляла. Она знала истинную цену этой «бесплатности».
— Мне плевать, сколько он стоит! У тебя на половину этих ингредиентов аллергия, ты его даже есть не сможешь! — она проследовала за ним на кухню, и её голос набрал силу. — А я не собираюсь кормить себя и свою семью пищевыми отходами, которые твои начальники брезгуют продавать людям! Ты это понимаешь? Мы что, нищие? Мы не можем себе купить нормальный, свежий торт в магазине, если так захочется сладкого?
Стас насупился. Он искренне не понимал её логики, считая её блажью и расточительством. Для него, выросшего в семье, где догмат «ни одна крошка не должна пропадать» был вписан в подкорку сознания, выбросить целый, нетронутый торт было кощунством, почти смертным грехом.
— Да что с ним станет за один день? Это же всё условности! Маркетинг! Карин, ну не будь занудой. Чай попьём вечером, с тортиком.
— Я не буду пить чай с просроченным тортом! И тебе не советую, если не хочешь опять покрыться красными пятнами и пить антигистаминные горстями. Выброси. Это. Сейчас же. — Она произнесла последние слова раздельно, чеканя каждый слог, как удар молотка.
Их назревающий скандал, грозивший перерасти в полномасштабное сражение, прервал резкий звонок в дверь. Карина раздражённо вздохнула, бросила на мужа испепеляющий взгляд и пошла открывать. На пороге стоял её отец, Владимир Петрович, — всё ещё подтянутый и энергичный мужчина лет шестидесяти, чью деятельную натуру лишь слегка омрачал диабет второго типа, требовавший строжайшей диеты и постоянного контроля.
— Пап, привет! Ты что-то хотел?
— Привет, дочка. Да я за дрелью своей заскочить, на даче оставил, а мне тут полку надо в кладовке повесить. Не помешал, надеюсь? — его голос, как всегда, был бодрым и жизнерадостным.
— Конечно, нет, проходи! — Карина искренне обрадовалась приходу отца. Это был отличный повод прекратить бессмысленный и уже надоевший спор. Пока Владимир Петрович разувался в прихожей, Стас, учуяв возможность сменить тему и реабилитироваться, уже расплылся в самой радушной из своих улыбок. Тесть был для него безусловным авторитетом, и испортить с ним отношения зять панически боялся.
— Владимир Петрович, добрый день! А мы как раз чай собирались пить, вы как нельзя вовремя! Присоединяйтесь! — он сделал широкий гостеприимный жест в сторону кухни, где на столе красовался злополучный торт.
Карина мгновенно напряглась.
— Пап, ты же знаешь, тебе нельзя…
— Да я просто чаю выпью, без ничего, — легко отмахнулся отец, проходя на кухню. — Давненько мы с тобой, Стас, не сидели, не разговаривали. Всё бегом, всё на лету.
Именно в этот момент у Карины настойчиво зазвонил мобильный. Экран высветил имя её начальника. Это был срочный звонок по рабочему проекту, требующий её немедленного внимания. Она недовольно прижала телефон к уху.
— Да, Игорь Семёнович, слушаю… — она отошла в сторону, к окну, чтобы ей не мешали. — Пап, я на минутку, сейчас вернусь, — бросила она через плечо, уже погружаясь в обсуждение цифр и сроков.
Стас проводил её взглядом, и в его глазах блеснул огонёк азартного игрока. Это был его шанс. Шанс спасти торт от мусорного ведра и одновременно предстать перед тестем щедрым и радушным хозяином. Он тут же повернулся к Владимиру Петровичу.
— Да какой же чай без угощения? — заговорщицки прошептал он, доставая из ящика большой острый нож. — Тут такой торт шикарный, свежий. Это Карина у меня вечно паникует. От одного маленького кусочка ведь ничего страшного не случится, правда? Надо же себя иногда баловать. Мы ей просто не скажем.
Владимир Петрович, измученный вечными запретами и однообразной диетической едой, на секунду заколебался. Торт и вправду выглядел божественно, источая аромат настоящего шоколада и коньячной пропитки.
— Ну… если только самый-самый маленький… — неуверенно произнёс он, с тоской глядя на глянцевую поверхность десерта.
— Вот и отлично! — обрадовался Стас, словно получил индульгенцию. Он отрезал щедрый, полновесный кусок и аккуратно положил его на тарелку. Он предусмотрительно умолчал и о том, что торт списанный, и, что гораздо важнее, о том, что он битком набит сахаром и жирным кремом. Добро ведь не должно пропадать. Особенно такое вкусное.
Карина закончила разговор, чувствуя привычную усталость после общения с начальником. Она потёрла виски и вернулась на кухню с твёрдым намерением всё-таки заставить Стаса избавиться от злополучного торта. Но картина, открывшаяся ей, заставила её замереть на месте. Владимир Петрович сидел за столом, с видимым удовольствием доедая последний кусочек десерта с тарелки. Рядом, с довольным видом фокусника, которому удался трюк, стоял Стас, подливая в чашки кипяток.
— Папа! — вырвалось у неё. В этом одном слове смешались удивление, испуг и зарождающийся гнев. — Что ты делаешь?
— Кариночка, не ругайся, — миролюбиво отозвался отец, отодвигая пустую тарелку. — Стас меня угостил, ну как я мог отказаться? Торт, и правда, восхитительный. Я же совсем чуть-чуть.
Карина перевела взгляд на мужа. Он избегал смотреть ей в глаза, делая вид, что страшно занят размешиванием сахара в своей чашке — сахара, который он, в отличие от тестя, мог себе позволить.
— Стас, мы же говорили. Ты же знаешь.
— Да ладно тебе, Карин, — он наконец поднял на неё глаза, и в них читалось упрямое самодовольство. — От одного кусочка ничего не будет. Владимир Петрович же не каждый день себе такое позволяет. Вон, сидит довольный, настроение поднялось. Что в этом плохого?
В его голосе не было ни капли раскаяния, только раздражение на её «занудство». Карина хотела взорваться, закричать, но при отце сдерживалась. Она лишь процедила сквозь зубы: «Мы с тобой поговорим позже», и села за стол, чувствуя, как внутри закипает глухая ярость. Она видела, как отец достал из кармана глюкометр, чтобы сделать замер, и её сердце тревожно сжалось.
Прошло не больше получаса. Они пили чай, вели какой-то бессмысленный светский разговор о погоде и дачных делах. Стас расслабился, решив, что буря миновала. Но Карина неотрывно наблюдала за отцом. Сначала она заметила, как его лоб покрылся мелкой испариной. Затем его лицо начало терять здоровый румянец, становясь пепельно-серым. — Пап, тебе нехорошо? — спросила она, наклонившись к нему.
— Что-то… душновато стало, — хрипло ответил он, ослабляя ворот рубашки. Его дыхание стало частым и поверхностным. — И в глазах… как-то плывёт всё.
Стас обеспокоенно посмотрел на тестя.
— Владимир Петрович, может, давление подскочило? У вас же бывает. Давайте я вам таблетку принесу.
Но Карина уже всё поняла. Это было не давление. Это был сахар. Тот самый сахар из «бесплатного» торта, который сейчас растекался ядом по венам её отца. Она вскочила, бросилась к аптечке, лихорадочно ища нашатырь, пока её мозг просчитывал самый страшный сценарий. Она поднесла ватку к его носу, но это не помогало. Отцу становилось хуже с каждой секундой.
— Скорую! Стас, вызывай скорую! Быстро! — закричала она, её голос сорвался от паники.
Стас, побледнев, бросился к телефону. Пока он дрожащими пальцами набирал номер, Карина металась по кухне. Её взгляд упал на стол, на сиротливую тарелку с жирными следами крема и несколькими шоколадными крошками. Рядом стояла коробка от торта. Она схватила её, инстинктивно ища состав. И нашла. Мелким шрифтом на дне коробки: сахар, патока, сгущённое молоко, мука высшего сорта… Углеводная бомба замедленного действия. И её муж осознанно подложил эту бомбу под самого близкого ей человека.
Бригада приехала на удивление быстро. Двое хмурых, усталых медиков ввалились в квартиру.
— Что случилось?
— Диабет, — выпалила Карина. — Съел сладкое. Ему плохо.
Врач, немолодой мужчина с непроницаемым лицом, тут же достал свой глюкометр. Пока он делал замер, фельдшер уже расстёгивал на руке Владимира Петровича манжету тонометра. Цифры на маленьком экране глюкометра заставили врача выругаться сквозь зубы.
— Двадцать два и три… Мать честная… Да вы его убить решили? — он поднял тяжёлый взгляд на оцепеневшего Стаса. — Что он ел?
— Торт… — прошептала Карина.
— Госпитализация. Немедленно. В реанимацию, под капельницу. Ещё полчаса, и могли бы не успеть, кома, — отчеканил врач, уже отдавая распоряжения фельдшеру.
Карина наблюдала, как её отца, ослабевшего и почти не реагирующего, укладывают на носилки. Она схватила сумочку, документы.
— Я с вами! Она обернулась на пороге и посмотрела на Стаса. Он стоял посреди кухни, жалкий, растерянный, рядом с остатками своего проклятого торта. В её взгляде не было ни слёз, ни упрёка. Там было что-то гораздо страшнее. Холодная, твёрдая, как гранит, ненависть. Это был взгляд, не предвещавший ничего, кроме расплаты.
Карина вернулась домой далеко за полночь. Она не помнила, как провела эти несколько часов в ледяном коридоре больничного приёмного покоя. Время сжалось в один тугой, звенящий нерв. Она смотрела на белые стены, вдыхала стерильный запах лекарств и ждала. Ждала, пока врач не выйдет и не скажет, что отцу лучше, что его состояние стабилизировали. Когда он наконец вышел и произнёс эти слова, она не почувствовала облегчения. Внутри неё было пусто и холодно, как в выгоревшем доме. Вся её тревога за отца трансформировалась во что-то другое — в тёмную, тяжёлую, свинцовую ярость, которая теперь медленно поднималась со дна души.
Она открыла дверь своим ключом. Квартира встретила её показательной, неестественной тишиной. Стас не спал. Он сидел на диване в гостиной, подсвеченный синеватым экраном выключенного телевизора. Он явно ждал её, репетируя в голове слова и оправдания. Карина знала, что он сделал за это время. Он убрал со стола остатки торта, вымыл посуду, выбросил коробку и пакеты. Он пытался замести следы, уничтожить улики своего преступления, будто это могло что-то изменить.
Он вскочил, когда она вошла. Его лицо было смесью вины, страха и плохо скрываемого вызова. Он готовился к обороне.
— Карин… ну как он? Что врачи говорят?
Она не ответила. Молча сняла куртку, повесила её на крючок. Каждое её движение было медленным, выверенным, лишённым всякой суеты. Это спокойствие было страшнее любого крика. Она прошла мимо него на кухню. Там царил идеальный порядок. Стол был девственно чист, раковина сияла. Ничто не напоминало о недавнем «чаепитии». Ничто, кроме оставшегося в воздухе слабого, приторного запаха, который теперь казался ей запахом беды.
Она повернулась к нему. Стас вошёл следом, остановившись в дверном проёме, словно не решаясь пересечь невидимую черту.
— Зачем? — её голос был тихим, почти безжизненным, но от этого вопроса Стаса передёрнуло, будто его ударили.
Он начал говорить. И это был именно тот поток жалких, бессмысленных оправданий, который она и ожидала услышать. — Карин, я не хотел! Я честно не думал, что всё так серьёзно обернётся! Я же из лучших побуждений… Она смотрела на него, не перебивая. Её молчание заставляло его говорить всё больше, всё быстрее, путаясь в собственных словах, как в липкой паутине.
— Ну жалко было выбрасывать, ты пойми! Он же хороший, почти свежий! Чего добру пропадать? Я думал, от одного ма-а-аленького кусочка ничего не будет. Совсем чуть-чуть сахара, это же не чистый сахар он ел! Он же сам согласился, я его не заставлял!
С каждым его словом лицо Карины каменело. «Жалко выбрасывать». «Добру пропадать». Эти фразы, которые она слышала сотни раз, сейчас звучали как приговор. Её отец лежит под капельницей в реанимации, потому что её мужу было «жалко» выбросить кусок просроченного дерьма. Потому что его мещанская, убогая «хозяйственность» оказалась важнее человеческой жизни. Она вспомнила слова врача: «Ещё полчаса, и могли бы не успеть». И всё это из-за экономии на продукте, который изначально был мусором.
— Ты хоть понимаешь, что он в реанимации? — она наконец подала голос, и он был таким же холодным, как больничные стены.
— Понимаю! Конечно, понимаю! Я переживаю, Карин! Я всю ночь места себе не нахожу! Но это же… это случайность! Стечение обстоятельств!
«Случайность». Это слово стало последней каплей. Ярость, которую она до этого момента сдерживала, прорвала плотину. Но она не выплеснулась криком. Она превратилась в лёд. В её глазах больше не было ни любви, ни жалости, ни даже раздражения. Там был только холодный, презрительный расчёт. Она смотрела на него так, как смотрят на отвратительное насекомое, которое нужно раздавить. — Ты не переживаешь. Ты боишься. Боишься, что тебе придётся отвечать. Но ты не за это будешь отвечать.
Она сделала шаг к холодильнику. Её рука легла на белую дверцу. Стас инстинктивно напрягся, не понимая, что она собирается делать, но уже чувствуя, что сейчас произойдёт что-то непоправимое. Он ещё не знал, что точка невозврата пройдена, и его жалкая попытка «спасти добро» будет стоить ему всего.
Карина с ледяным спокойствием открыла холодильник. Внутри, на средней полке, в своей пластиковой гробнице, лежала вторая половина торта. Стас не выбросил его. Даже после всего, что случилось, его убогая бережливость, его патологическая неспособность избавиться от хлама, взяла верх. Он просто убрал его с глаз долой, надеясь, что потом, когда всё уляжется, можно будет его «приговорить». Этот факт, эта немая демонстрация его непробиваемой, идиотской сущности, стала для Карины последним доказательством.
Она молча достала коробку. Стас дёрнулся, его глаза забегали.
— Карин, что ты делаешь? Не надо, давай поговорим…
Но она уже не слушала. Одним резким, выверенным движением она открыла пластиковую крышку и, зачерпнув полную ладонь липкой, жирной массы, шагнула к нему. Он инстинктивно попытался отшатнуться, но было поздно. С силой, которой он в ней никогда не подозревал, она размазала шоколадный крем по его лицу. Она втирала его в глаза, в нос, в волосы, чувствуя под пальцами щетину на его щеках и его тёплую, испуганную кожу. Он захрипел, мотая головой, пытаясь вытереть глаза, но она тут же зачерпнула ещё и повторила удар, на этот раз целясь в рот, затыкая его жалкие попытки что-то сказать.
— Ты отдал моему отцу, у которого диабет, торт с сахаром, потому что тебе было жалко выбрасывать просрочку, которую тебе впарили на работе? Ты хоть понимаешь, что он в реанимации? Собирай вещи и уматывай к своей мамаше, пока я тебя сама не придушила!
Каждое слово было ударом, хлёстким, как пощёчина. Её голос, до этого тихий, теперь звенел от ярости, но в нём не было истерики, только металл.
Стас отступил, кашляя и отплёвываясь. Крем забивал ему нос, щипал глаза. Он выглядел униженно и жалко — именно так, как она и хотела.
— Ты… ты с ума сошла?! — прохрипел он, пытаясь протереть лицо рукавом рубашки, но лишь размазывая липкую грязь.
— С ума сошла?! — она рассмеялась коротким, страшным смехом.
— Нет. Я только сейчас в него пришла. Я увидела, за кем была замужем. За мелким, прижимистым ничтожеством, для которого просроченный торт дороже жизни человека!
Она швырнула остатки торта вместе с коробкой на пол. Пластик треснул, жирные куски разлетелись по чистой плитке.
— Ты думал, я буду плакать? Устраивать сцены? Нет. Слушай меня внимательно. Если с моим отцом что-то случится, если это отразится на его здоровье хоть как-то, я не буду вызывать полицию. Я не посажу тебя. Это слишком просто для тебя. Я сделаю твою жизнь невыносимой. Я найду тебя, где бы ты ни был, и буду методично, день за днём, превращать твоё существование в ад. Ты меня понял?
Он смотрел на неё, ослеплённый кремом и ужасом, и видел перед собой совершенно чужого человека. Всю их совместную жизнь она была мягкой, уступчивой, лишь иногда раздражаясь на его «хозяйственность». Сейчас перед ним стояла фурия, и её ненависть была почти осязаемой.
Не дожидаясь ответа, Карина развернулась и стремительно прошла в спальню. Она открыла шкаф, вытащила его старую спортивную сумку и начала сгребать в неё вещи с полок. Рубашки, джинсы, свитера, нижнее бельё — всё летело в чёрную пасть сумки вперемешку, комками. Она не разбирала, не выбирала. Она просто очищала пространство от его присутствия. Затем она промаршировала в прихожую, распахнула входную дверь и с силой вышвырнула набитую сумку на лестничную клетку. Следом полетели его ботинки.
— Собирай вещи и уматывай к своей мамаше, пока я тебя сама не придушила! — её крик эхом разнёсся по подъезду. — К той, которая научила тебя давиться отходами и тащить в дом всякое дерьмо! Вон!
Стас, кое-как проморгавшись, стоял посреди коридора, униженный и раздавленный. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возразить, но Карина уже достала телефон. Она набрала номер консьержки, и её голос стал громким, отчётливым, чтобы он слышал каждое слово через открытую дверь.
— Валентина Ивановна, доброй ночи, это Карина из семьдесят второй. Мой муж, Станислав, сейчас выйдет из квартиры. Больше не пускайте его. Никогда. Даже на порог подъезда. Скажите охране, чтобы гнали в шею. Да, всё так. Спасибо.
Она нажала отбой и посмотрела на него в последний раз. Во взгляде не было ничего, кроме брезгливости. Не говоря больше ни слова, она захлопнула дверь прямо перед его носом. Щёлкнул замок, потом второй. Стас остался один на лестничной клетке, среди разбросанных вещей, с запахом дешёвого шоколада на лице и с отчётливым пониманием, что только что его жизнь была уничтожена куском списанного торта…
