— Егор, я на полчаса, максимум сорок минут, в «Перекресток» и обратно. Ване суп в холодильнике, в синем контейнере. Только разогрей в микроволновке, не на плите, чтобы не был слишком горячим. Ты слышишь меня?
Егор нехотя оторвал взгляд от экрана ноутбука, где бородатый парень с энтузиазмом комментировал уничтожение очередного пиксельного монстра. Он посмотрел на жену, стоявшую в коридоре с большой хозяйственной сумкой, и раздражённо кивнул.
— Слышу, Маш, слышу. Суп. Синий контейнер. Микроволновка. Не в первый раз, разберусь.
Мария недоверчиво нахмурилась. Его рассеянность, его погруженность в этот виртуальный мир, где всё было просто и подчинялось нажатию кнопок, выводили её из себя. Особенно когда дело касалось Вани.
— Я серьёзно, Егор. Никаких печенек, никаких сухариков, ничего с кухонного стола. Ты же знаешь, у нас мука даже в отдельном шкафу стоит, чтобы пыль не летела. Разогреешь суп, и всё. Он как раз должен проголодаться минут через двадцать.
Она в сотый, наверное, в тысячный раз напоминала ему об этом, и каждый раз видела на его лице одно и то же выражение — смесь скуки и плохо скрываемого снисхождения. Будто она не о здоровье их единственного сына беспокоилась, а разыгрывала какой-то утомительный спектакль. Будто отёк Квинке, который они пережили полгода назад, когда Ваня по недосмотру бабушки схватил кусок обычного хлеба, был лишь её выдумкой, плодом материнской истерии.
— Да понял я, понял, — отмахнулся он, снова поворачиваясь к ноутбуку. — Иди уже, а то магазин закроется.
Мария вздохнула, бросила последний тревожный взгляд на сына, который сосредоточенно возил по ковру красный пластмассовый самосвал, и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Как только щелкнул замок, Егор почувствовал облегчение. Тишина, нарушаемая лишь бормотанием стримера и шуршанием Ваниных игрушек, казалась благословением. Он откинулся на спинку стула и позволил себе полностью раствориться в происходящем на экране. Но идиллия длилась недолго. Желудок предательски заурчал, напоминая, что он сам толком не обедал.
Мысль о гречневом супе, даже не заглядывая в холодильник, вызвала тоску. Пресная, разваренная крупа в мутноватом бульоне. Полезно. Правильно. И невыносимо скучно. Он встал и открыл морозилку. Взгляд сразу наткнулся на пачку пельменей. Заиндевевший пакет с весёлым поваром на этикетке обещал быстрое, простое и, главное, вкусное насыщение. Настоящая мужская еда, а не вот эта диетическая жижа.
В голове мелькнула мысль о Маше, о её предостережениях. Он на секунду замер, но тут же отогнал сомнения. Вечно она перестраховывается. Ну что случится от пары пельменей? Не от целой же пачки. Ребёнку уже четыре года, а она до сих пор кормит его протертыми овощами, будто он грудничок. Организм должен привыкать, адаптироваться. Так его отец всегда говорил.
— Пап, а что это? — Ваня подошёл к нему и с любопытством заглянул в кастрюлю, где в кипящей воде уже всплывали белые упругие бока пельменей.
— Это пельмешки, сынок. Вкусная штука, — с заговорщицкой улыбкой ответил Егор, подмигнув сыну.
Он выловил себе полную тарелку, щедро сдобрил сметаной и перцем. Сел за стол, предвкушая удовольствие. Ваня пристроился рядом, глядя на него огромными, просящими глазами.
— И я хочу.
— Тебе нельзя, мама заругает, — без особой уверенности произнёс Егор, отправляя в рот первый пельмень.
— Ну одну! Одну ма-аленькую! — заканючил Ваня, тыча пальцем в его тарелку.
Егор колебался. Но вид просящего сына, этот детский каприз, который так легко было удовлетворить, перевесил все разумные доводы. Да что она узнает? Он даст ему штучки три-четыре, а потом разогреет этот чёртов суп, и все будут довольны. Он же не монстр, чтобы есть вкуснятину на глазах у собственного ребёнка, корча из себя принципиального тюремщика.
— Ладно, — сдался он. — Только маме ни слова. Это наш мужской секрет.
Он выловил из кастрюли пять маленьких пельменей, положил их на блюдце остывать и пододвинул сыну. Ваня счастливо засмеялся и, неумело орудуя вилкой, принялся за запретное лакомство. Егор, довольный собой и своим решением, с аппетитом продолжил свой обед. Он чувствовал себя не нарушителем, а добрым, понимающим отцом, который не идёт на поводу у чрезмерной материнской опеки.
Егор доел последний пельмень, с удовольствием отодвинул пустую тарелку и откинулся на спинку стула. Наконец-то нормальная еда. Он бросил взгляд на сына. Ваня уже расправился со своей порцией и теперь снова возился на полу с игрушками, сосредоточенно нагружая самосвал кубиками. Всё в порядке. Ничего не случилось. Егор мысленно усмехнулся: Маша со своей гиперопекой просто сводит всех с ума. Нужно будет потом не забыть вымыть тарелку и блюдце и спрятать кастрюлю. Следов преступления не останется.
Он снова погрузился в свой ноутбук, где стример как раз победил особо сложного босса и теперь хвастался добычей. Прошло минут десять, может, пятнадцать. Егор был полностью поглощен игрой, когда краем уха уловил странный звук — нечто среднее между сопением и тихим хрипом. Он нажал на паузу и прислушался. Звук шёл со стороны ковра.
— Вань, ты чего там? Нос заложило?
Ваня не ответил. Он сидел на полу, отбросив игрушки, и ожесточённо тёр кулачками глаза и шею. Егор заметил, что лицо сына неестественно покраснело, будто он долго плакал или сильно напрягался.
— Эй, сынок, что случилось? Мультик включить? — Егор попытался отвлечь его, но что-то в виде ребёнка уже заставило внутренности сжаться в холодный комок.
Хрип стал громче, к нему добавился сиплый, лающий кашель. Ваня перестал тереть лицо и посмотрел на отца. Его глаза, обычно ясные и большие, начали заплывать, превращаясь в узкие щелочки на стремительно опухающем лице. Шея тоже распухла, скрыв подбородок. Ребёнок дышал часто, судорожно, с присвистом втягивая воздух. Он протянул к Егору руки, и на его лице застыло выражение немого ужаса и страдания.
До Егора, как удар под дых, дошла вся чудовищность произошедшего. Это не простуда. Это не каприз. Это оно. Тот самый отёк, о котором без умолку твердила Маша, тот кошмар, который он видел на фотографиях в интернете и считал преувеличением. Паника накрыла его ледяной волной. Он подскочил к сыну, не зная, что делать. Схватить? Потрясти? Дать воды? В голове метались обрывки фраз Маши, но они смешались в бессмысленный гул. «Никакой муки… глютен… преднизолон в аптечке… скорая…»
Он бросился на кухню, открыл аптечку — огромный пластиковый ящик — и стал лихорадочно рыться в нём, выкидывая на пол бинты, пластыри, пузырьки с зелёнкой. Где этот чёртов преднизолон? Он даже не знал, как он выглядит. Шприц? Ампулы? Таблетки? Хрипы сына за спиной становились всё громче, прерывистее. Егор обернулся и увидел, что лицо Вани приобрело багрово-синюшный оттенок. Ребёнок задыхался.
В этот самый момент в замке провернулся ключ. Дверь распахнулась, и на пороге замерла Мария с пакетами в руках. Секунду она смотрела на разгром в аптечке, на бледного, трясущегося Егора, а потом её взгляд упал на сына. Пакеты с продуктами с глухим стуком рухнули на пол. Яблоки и картошка раскатились по коридору.
В её сознании не было места для вопросов или криков. Не было времени на панику. Включился какой-то другой, животный механизм, отточенный до автоматизма страхом и материнским инстинктом. Она одним прыжком оказалась рядом с сыном. Её взгляд метнулся по кухне, выхватив на столе пустую, скомканную пачку из-под пельменей и кастрюлю на остывающей плите. Картина сложилась мгновенно, безжалостно.
— Отойди! — её голос был низким и твёрдым, как сталь. Она оттолкнула застывшего Егора в сторону.
Мария не стала копаться в ящике. Она знала точно, где лежит спасение. На верхней полке кухонного шкафчика, в неприметной жестяной коробке из-под чая, лежал он — оранжевый шприц-тюбик, автоинъектор с преднизолоном. Экстренное средство, которое она купила за бешеные деньги после первого приступа. Она сорвала коробку с полки, выхватила шприц, одним движением сняла колпачок.
Она положила Ваню на бок, оголила его бедро, прижала пластиковый наконечник к детской коже и с силой нажала. Щелчок. Лекарство пошло в мышцу. Ваня даже не заплакал, он мог только судорожно ловить ртом воздух. Мария крепко прижала его к себе, слушая, как бешено колотится его и её собственное сердце. Она смотрела на мужа взглядом, в котором не было ничего, кроме холода и презрения. Она сделала то, что должен был сделать он. Она спасла их сына от его же отца.
Прошли, казалось, целые века, хотя на самом деле — не больше минуты. Мария сидела на полу, не выпуская сына из объятий. Она чувствовала, как под её пальцами спадает напряжение в маленьком теле, как судорожные, короткие вдохи становятся глубже, ровнее. Синева на лице Вани начала медленно отступать, сменяясь сначала мертвенной бледностью, а затем розовыми пятнами. Отёк на веках и шее, ещё пять минут назад казавшийся необратимым, начал опадать на глазах. Лекарство действовало.
Она подняла голову и посмотрела на Егора. Он всё так же стоял у стены, белый, как кухонный кафель за его спиной. Его взгляд был прикован к Ване, в нём смешались ужас, растерянность и какая-то жалкая, собачья мольба о прощении. Он смотрел на неё, ожидая реакции — крика, слёз, упрёков. Чего угодно, только не этого ледяного, оценивающего молчания.
Мария медленно, осторожно поднялась, держа Ваню на руках. Сын прижался к её плечу и тихо, всхлипывающе дышал, его маленькое тело обмякло от пережитого шока и действия сильного препарата. Она подошла к телефону, который лежал на кухонном столе, и одной рукой набрала номер. Не 112. Она позвонила в платную скорую, с которой у них был заключён контракт на экстренные случаи.
— Алло, это Мария Воронцова. У нас анафилаксия, отёк Квинке. Преднизолон вкололи, состояние стабилизируется. Приезжайте, проконтролируйте. Адрес тот же.
Она говорила сухо, чётко, как диспетчер. Закончив вызов, она положила телефон и повернулась к мужу. Страх за жизнь сына, только что сжигавший её изнутри, начал остывать, кристаллизуясь в нечто иное — холодное, твёрдое и острое, как осколок стекла. Ярость. Чистая, незамутнённая, не имеющая ничего общего с бытовыми ссорами и обидами. Это была ярость самки, защитившей своего детёныша от смертельной угрозы. А угрозой был он.
Егор сделал шаг к ней, протягивая руки, будто хотел дотронуться до неё или до сына.
— Маша… я…
Она отступила назад, прижимая Ваню ещё крепче. И тогда её прорвало. Голос не дрожал и не срывался на визг. Он звучал глухо, ровно, и от этого каждое слово било, как удар хлыста.
— Я оставила тебя с сыном на два часа, а ты накормил его дешевыми пельменями, зная, что у него отек Квинке на глютен? Тебе было лень разогреть суп, который я оставила в холодильнике? Ты чуть не убил ребенка! Скорая уже едет, а ты собирай вещи и проваливай, я лишаю тебя родительских прав!
— Машенька, я не хотел! Я не думал… Я думал, от пары штук… — он начал лепетать, и его жалкие оправдания казались ещё более омерзительными на фоне того, что могло случиться. — Он так просил… Я же не специально…
— Не думал? — она сделала шаг ему навстречу. Ваня сонно возился у неё на плече, но она не замечала его тяжести. — Ты никогда не думаешь! Ты сидишь сутками в своём ноутбуке, а мир вокруг тебя не существует! Я тебе расписываю меню на неделю, я ищу рецепты безглютеновых кексов, чтобы у ребёнка было хоть какое-то подобие радости, я читаю составы на каждой пачке в магазине, а тебе было просто лень! Лень протянуть руку, достать контейнер и нажать две кнопки на микроволновке! Твоя лень чуть не стоила моему сыну жизни!
Её голос не повышался, но набирал силу и вес. Она смотрела ему прямо в глаза, и он не выдерживал этого взгляда, отводил свой в сторону, на раскатившуюся по полу картошку, на свои тапочки — куда угодно.
— Ты не просто лентяй, Егор. Ты опасен. Ты опасен для него. Для своего собственного сына. Что было бы, вернись я на пятнадцать минут позже? На двадцать? Ты бы смотрел, как он синеет и задыхается, и продолжал бы «не думать»? Ждал бы, пока само рассосётся?
Она замолчала, давая ему возможность ответить. Но он молчал, лишь тяжело дышал, не в силах выдавить из себя ни слова. Он наконец-то понял, что дело не в пельменях. Дело в нём самом. В его инфантильности, в его эгоизме, в его неспособности нести ответственность даже на самом примитивном уровне. И в её глазах он сейчас видел не обиду. Он видел приговор, который нельзя обжаловать.
Бригада частной скорой приехала через двенадцать минут. Двое собранных мужчин в синих униформах без лишних вопросов и суеты прошли в квартиру. Один, помоложе, сразу занялся Ваней, который уже почти пришёл в себя и сонно хныкал на руках у Марии. Он послушал его дыхание, проверил зрачки, померил сатурацию портативным пульсоксиметром. Второй, постарше, с усталым лицом, задавал Марии короткие, отрывистые вопросы, занося ответы в планшет.
— Препарат какой, дозировка? — Преднизолон, тридцать миллиграмм. Автоинъектор. — Реакция через сколько пошла?
— Минуты три-четыре, отек начал спадать.
— Аллерген?
— Глютен. Пшеничная мука.
Всё это время Егор стоял в дверях кухни, превратившись в предмет мебели. Врачи почти не обращали на него внимания, их профессиональные взгляды скользили по нему, как по пустому месту. Он был лишним элементом в этой отлаженной системе спасения. Он был причиной сбоя, а не частью решения.
— Мать всё сделала правильно. Быстро и чётко. Ещё минут десять — и могли бы не успеть, — сказал старший врач своему напарнику, а не Егору. Но слова эти были предназначены именно ему. Они ударили его сильнее любого обвинения.
Врачи подтвердили, что кризис миновал, сделали ещё один укол антигистаминного для закрепления эффекта и, дав рекомендации по наблюдению, так же быстро и профессионально удалились. Квартира снова погрузилась в тишину, но это была уже не та тишина, что раньше. Воздух был густым и тяжёлым, пропитанным запахом лекарств и неотвратимости.
Мария молча унесла сонного Ваню в детскую. Она осторожно уложила его в кроватку, поправила одеяло, поцеловала в ещё немного припухшую, но уже тёплую щёку. Она постояла над ним несколько секунд, вдыхая его запах, впитывая в себя сам факт того, что он дышит, что он жив. Этот короткий момент нежности и покоя был нужен ей, чтобы аккумулировать всю ту чёрную энергию, что клокотала внутри.
Когда она вернулась в кухню, Егор всё ещё стоял там, переминаясь с ноги на ногу. Вид у него был потерянный и жалкий. Он увидел, что она одна, и это, по его искажённой логике, был подходящий момент для примирения.
— Маш… — начал он тихим, умоляющим голосом. — Прости меня. Я идиот. Я такой идиот… Я всё понял. Я больше никогда…
Она не дала ему договорить. Она не стала отвечать. Вместо этого она молча подошла к плите. Взяла в руки кастрюлю. Остывшую кастрюлю с мутной, клейкой водой, в которой плавали разбухшие серые остатки пельменей. Егор инстинктивно отшатнулся, в его глазах промелькнул страх. Он ожидал, что она швырнёт её в стену или на пол.
Но она сделала нечто иное. Она подошла к нему вплотную и, не меняя холодного выражения лица, с коротким, выверенным движением ударила его этой кастрюлей по лицу. Удар получился не столько сильным, сколько унизительным. Дно кастрюли оставило на его щеке красный след, а липкая, осклизлая масса из воды и разваренного теста хлынула на него, заливая лицо, шею, стекая по футболке на грудь. Один пельмень прилип к его лбу, как уродливая насмешка.
— Ты опасен для общества и для своего сына, — прошипела она ему прямо в лицо, так близко, что он почувствовал её ледяное дыхание. Её глаза были сухими и блестящими.
Она схватила его за мокрую от пельменной жижи футболку и потащила к выходу. Он был настолько ошеломлён, настолько раздавлен произошедшим, что почти не сопротивлялся, лишь спотыкался, как безвольная кукла. Она рывком распахнула входную дверь. Холодный сквозняк с лестничной клетки ударил по нему.
— Проваливай.
Она вытолкнула его за порог. Он оказался на площадке — в одной футболке и домашних штанах, босой, без телефона, без куртки, без ключей. Ошарашенный, униженный, покрытый липкими остатками своей роковой трапезы. Он обернулся, его рот открылся, чтобы что-то сказать, но она опередила его.
— Если ты подойдешь к этому дому, если я увижу тебя ближе чем в ста метрах отсюда или от садика Вани, я тебя не просто уничтожу в суде. Я тебя выпотрошу. Я подключу всех, кого знаю. Я докажу, что ты представляешь угрозу. Ты не получишь ни встреч с сыном, ни вещей, ничего. Ты просто перестанешь существовать в нашей жизни. Ты меня понял?
Она не дожидалась ответа. На его глазах она захлопнула дверь. Щелкнул первый замок. Затем второй, контрольный. Эти два сухих металлических щелчка прозвучали как выстрелы, поставившие окончательную точку в их семейной жизни. Скандал был завершён. Не осталось ничего…
