— Ты три месяца не платил ипотеку, а деньги, которые я тебе переводила, спускал на онлайн забавы! И теперь банк прислал уведомление о выселении и суде! Ты проиграл нашу квартиру, игроман недоделанный! Собирай чемодан и вали жить под мост, а я звоню адвокату, чтобы спасти хотя бы свою долю!
Анастасия швырнула плотный белый конверт на кофейный столик. Он ударился о стеклянную поверхность с сухим, хлёстким звуком, похожим на пощёчину. Красная полоса с надписью «ДОСУДЕБНАЯ ПРЕТЕНЗИЯ» горела, как клеймо, на их спокойной, выстроенной годами жизни. Евгений, сидевший на диване с ноутбуком на коленях, дёрнулся так, будто это клеймо выжгли на его собственной коже. Он медленно закрыл крышку, пряча от неё экран, на котором, она была уверена, снова вращалось какое-то разноцветное колесо фортуны. Его фортуны. За её счёт.
— Настя, спокойно. Это какая-то ошибка, — его голос был слишком ровным, слишком деланным. Так говорят с сумасшедшими или детьми, которые боятся темноты. — Сейчас разберёмся. Банки постоянно что-то путают. Может, платёж где-то завис.
Анастасия издала короткий, горький смешок. Она не кричала. Её голос был низким и полным ледяного, концентрированного презрения. Она смотрела на него не как на мужа, а как на отвратительное насекомое, которое она только что обнаружила в своей постели.
— Ошибка? Платёж завис? Три месяца подряд, Женя? Ровно на ту сумму, которую я переводила тебе на карту пятнадцатого числа каждого месяца? Триста тысяч рублей просто «зависли» где-то между моим счётом и счётом банка? А может, они зависли на сайте твоего гребаного казино?
Евгений встал. Его лицо, обычно расслабленное и немного самодовольное, стало напряжённым. Он попытался подойти к ней, протянуть руку, но её взгляд остановил его на полпути.
— Настён, ну что ты такое говоришь. Какое казино? Я работаю. Да, были небольшие проблемы, я хотел их решить сам, чтобы тебя не дёргать. Думал, разрулю и всё внесу одним платежом. Не хотел тебя расстраивать.
Она сделала шаг ему навстречу, сокращая дистанцию. Её глаза впились в его.
— Не хотел меня расстраивать? Ты решил, что уведомление о выселении из квартиры, которую мы покупали вместе, расстроит меня меньше, чем твои «небольшие проблемы»? Ты смотрел мне в глаза и врал. Врал, когда я спрашивала: «Женя, с ипотекой всё в порядке?». А ты кивал и отвечал: «Конечно, зай, всё под контролем». Под чьим контролем, Женя? Под контролем крупье из твоего телефона?
Он отвёл взгляд. Это было признание. Полное, безоговорочное, трусливое. В этот момент весь его образ успешного, контролирующего всё мужчины рассыпался в пыль. Перед ней стоял не партнёр, не опора, а лживый, слабый мальчишка, пойманный на краже конфет из буфета. Только вместо конфет была их квартира. Их будущее.
— Я хотел как лучше, — промямлил он, глядя куда-то в пол. — Я думал, сейчас немного подниму… и закроем кредит досрочно. Представляешь? Сразу бы всё выплатили. Это был бы сюрприз.
Анастасия молча смотрела на него. В её голове не было слёз или жалости. Там работал холодный, безжалостный калькулятор, пересчитывающий убытки. Она поняла, что доверие, которое она вкладывала в этого человека годами, было просто ещё одной ставкой, которую он бездумно спустил на рулетке. И эта ставка была проиграна.
— Сюрприз удался, Женя. Просто ошеломительный. Ты не просто проиграл деньги. Ты проиграл всё. И знаешь что? Я не буду плакать. Я не буду умолять тебя одуматься. Ты сделал свой выбор. Теперь я сделаю свой.
Евгений смотрел, как она убирает телефон. В его сознании, всё ещё цеплявшемся за спасительную мысль, что это просто дурной сон, промелькнула надежда: она передумает, сейчас она начнёт плакать, они сядут, поговорят, и всё как-нибудь образуется. Мужчины часто путают женские слёзы со слабостью, не понимая, что гораздо страшнее, когда слёз нет. Когда вместо них внутри женщины начинает работать бездушный механизм, просчитывающий ущерб и способы его компенсации. Именно этот механизм сейчас запустился в Анастасии.
— Телефон, — сказала она тихо, но так, что это прозвучало громче любого крика. Она протянула руку ладонью вверх.
— Настя, не надо. Пожалуйста. Давай мы сами разберёмся. Это наше дело, при чём тут родители? — он сделал шаг к ней, его лицо исказила умоляющая, жалкая гримаса. Он боялся не её гнева. Он до смерти боялся стыда. Того самого всепоглощающего, липкого стыда, который испытывает ребёнок, когда его с позором ведут к директору школы.
— «Мы»? — переспросила она, и в этом одном слове было столько яда, что хватило бы отравить небольшую армию. — Больше нет никаких «мы», Женя. «Мы» закончилось три месяца назад, когда ты впервые решил, что моя зарплата — это фишки для твоего казино. Ты действовал сам. Ты принимал решения сам. Теперь это твоя личная проблема. А у каждой проблемы должны быть свидетели. Особенно твоя мама. Она должна знать, какого гения финансовой стратегии вырастила. Давай. Телефон.
Она не стала ждать. Она сама подошла к тумбочке в прихожей, где всегда лежал его мобильный, взяла холодный металлический аппарат и вложила ему в руку. Не как подарок, а как хирург протягивает ассистенту скальпель, которым сейчас будет резать. Евгений смотрел на телефон в своей ладони так, словно это была змея.
— Звони, — приказала она. — Громкая связь.
Он несколько секунд колебался, глядя то на неё, то на тёмный экран. В её глазах не было ничего, кроме холодной, непреклонной воли. Она не отступит. Он медленно провёл пальцем по экрану, нашёл в контактах «Мама» и нажал на вызов. Мелодичные гудки заполнили квартиру. Анастасия стояла рядом, скрестив руки на груди, и смотрела на него. Она была режиссёром этого унизительного спектакля, и он был её единственным актёром.
— Женечка? Сынок, привет! А я тебе как раз звонить собиралась… — раздался из динамика бодрый, ничего не подозревающий голос его матери.
Евгений сглотнул.
— Мам, привет… У меня тут… — он запнулся, ища слова.
— Не «у меня», а «я», — тихо, но отчётливо поправила его Анастасия. — Говори от первого лица. Бери ответственность.
— Я… — выдавил он. — Мам, тут небольшие сложности.
— Не сложности, — снова вмешалась она, её голос был похож на удар линейкой по пальцам. — Говори как есть. Скажи, что ты три месяца не платил ипотеку.
На том конце провода воцарилось молчание. Евгений стоял, опустив голову, его плечи ссутулились. Он был похож на подсудимого, выслушивающего свой приговор.
— Как… не платил? — наконец произнесла мать, её голос потерял всю свою бодрость. — Женечка, что случилось?
— Скажи, что ты проиграл все деньги в казино, — ледяным тоном продолжила диктовать Анастасия. — Все деньги, которые я тебе переводила. И свои тоже.
— Женя… это правда? — в голосе матери зазвучали нотки ужаса.
— Да, — прошептал он.
Анастасия наклонилась к самому его уху.
— Громче. И закончи мысль. Скажи, что банк забирает у нас квартиру.
— У нас… у нас забирают квартиру, — повторил он, как автомат.
— И добавь, кто ты теперь, — её шёпот был смертоносным. — Добавь, что ты теперь бомж и вор.
Евгений вздрогнул, как от удара. Он поднял на неё глаза, полные отчаяния и мольбы. Но она лишь слегка кивнула, требуя завершить. На том конце провода что-то говорили, спрашивали, но он уже не слышал. Он смотрел в холодные глаза своей жены и понимал, что это только начало его падения.
— Я… мам… я теперь бомж. И вор, — каждое слово выходило из него с таким трудом, будто он выхаркивал осколки стекла.
Он нажал на кнопку отбоя прежде, чем мать успела что-то ответить. Он опустил руку с телефоном. Аппарат не упал, просто повис в ослабевших пальцах, будто тоже потерял волю к жизни. Унижение было полным. Она не просто уничтожила его в своих глазах. Она заставила его уничтожить себя в глазах самого дорогого ему человека.
Звонок матери сломал в Евгении последний стержень сопротивления. Он стоял посреди гостиной, опустошённый, будто из него выкачали не только воздух, но и саму волю к жизни. Телефон так и остался зажатым в его руке, бесполезный кусок пластика и стекла, только что послуживший инструментом его публичной казни. Он ждал следующего удара, следующего приказа, уже не пытаясь сопротивляться или оправдываться. Все слова были сказаны. Все мосты сожжены им самим, а Анастасия лишь с холодным любопытством наблюдала за пожаром.
Она дала ему минуту, чтобы он в полной мере прочувствовал своё новое положение. Это была не жалость. Это было как дать боксёру после нокдауна подняться на ноги, чтобы продолжить избиение. Она подошла к нему и просто протянула руку. Снова та же ладонь вверх. Требовательная, непреклонная.
— Что ещё? — хрипло спросил он, не поднимая головы.
— Ключи. От машины.
Его голова дёрнулась вверх. Глаза, до этого пустые, наполнились чем-то похожим на панику. Квартира — это было их общее, абстрактное будущее, которое он проиграл. Машина — это было его личное. Его свобода передвижения, его статус, его маленькая железная крепость на колёсах, в которой он мог включить музыку и хотя бы на полчаса сбежать от проблем. Это была последняя соломинка, за которую он цеплялся.
— Настя, нет. Машину не трогай. Это моё. Я сам…
— Твоё? — она оборвала его на полуслове. Её голос не повысился, но стал острее, как заточенный нож. — А что в этой жизни, Женя, твоё? Деньги, которые ты проиграл, — мои. Квартира, которую у нас отберут, куплена в ипотеку, которую я оплачивала. Давай-ка вспомним, на что мы покупали твою «крепость»?
Он молчал. Потому что оба прекрасно знали ответ. Деньги на первый взнос за его блестящий чёрный седан дала она — премия, которую она получила за крупный проект. Она тогда сказала: «Ты давно мечтал, бери. Ты заслужил». Как же иронично это звучало сейчас.
— Так вот, Женя, — продолжила она, видя, что он не может выдавить ни слова. — Поскольку твоя финансовая гениальность, видимо, не знает пределов, я вчера немного покопалась в документах. Просто из любопытства. И что же я нашла? Ещё один милый конвертик, только не от ипотечного банка, а от другого. Ты ведь и автокредит не платишь, верно? Машина в залоге. Так что это не «твоё». Это собственность банка, которую ты тоже скоро потеряешь.
Это был удар ниже пояса. Новый, неожиданный, сокрушительный. Он думал, что достиг дна, но Анастасия только что показала ему, что под этим дном есть ещё целый зловонный подвал. Его лицо побледнело. Он начал понимать масштаб катастрофы. Он не просто споткнулся, он летел в пропасть, цепляясь по пути за всё, что принадлежало ей, и утаскивая это за собой.
— Я… я собирался всё заплатить, — пролепетал он, и эта фраза прозвучала уже даже не жалко, а комично.
— Конечно, собирался. После очередного «удачного» спина. Хватит. Ключи на стол. Немедленно.
Он медленно вытащил из кармана джинсов связку. Блестящий брелок с логотипом автопроизводителя, ключ от квартиры, который теперь ничего не стоил, и маленький ключик от почтового ящика, принёсшего сегодня столько новостей. Он смотрел на них, как на осколки своей разбитой жизни. С тихим щелчком он положил их на стеклянную поверхность столика, рядом с письмом от банка. Анастасия тут же взяла их. Она небрежно отцепила автомобильный ключ, сунула его в карман своих джинсов, а остальные бросила обратно на стол.
— Это тебе больше не понадобится. А теперь иди в спальню. Собери чемодан. Один. Самые необходимые вещи. У тебя пятнадцать минут.
Она говорила как тюремный надзиратель, объявляющий распорядок дня. Никаких эмоций, только сухие инструкции. Он молча развернулся и поплёлся в спальню. Он не выбирал, что взять. Он просто механически открывал шкаф и бросал в старый пыльный чемодан первые попавшиеся вещи: пару джинсов, несколько футболок, свитер. Он действовал как робот, потому что думать было слишком больно. Каждая вещь в этой квартире кричала о прошлом, которого больше не было. Вот рубашка, в которой они ходили в ресторан на её день рождения. Вот часы на тумбочке, её подарок на их годовщину. Он захлопнул чемодан, даже не заполнив его наполовину. Больше ничего не имело значения. Всё это было теперь чужим.
Пятнадцать минут спустя Евгений выкатил чемодан в коридор. Пластиковые колёсики с противным грохотом проехались по ламинату, нарушая тишину, которая теперь казалась густой и материальной, как туман. Он остановился у порога, не решаясь его переступить. Это был последний рубеж. За этой дверью — неизвестность, улица, позор. Здесь — всё ещё остатки тепла, знакомые запахи, жизнь, которую он разрушил собственными руками. Он посмотрел на Анастасию. Она стояла у окна в гостиной, спиной к нему, и смотрела на вечерний город. Она не обернулась на звук, словно его присутствие уже ничего не значило.
Он ждал. Может быть, она скажет что-то ещё. Что-то, что можно будет запомнить. Проклятие, оскорбление, что угодно. Но она молчала. И это молчание было страшнее любой ругани. Оно было окончательным, как закрытая крышка гроба.
— Настя, — его голос был чужим, надтреснутым. — Я… я знаю, что ничего уже не исправить. Но я хочу, чтобы ты знала… Мне жаль.
Она медленно обернулась. На её лице не было ни злости, ни ненависти. Только холодная, отстранённая усталость. Она посмотрела на него, потом на его жалкий, полупустой чемодан, и её губы тронула едва заметная, презрительная усмешка.
— Жаль? Тебе жаль, Женя? А чего именно тебе жаль? Что ты попался? Что твой гениальный план по «досрочному закрытию кредита» провалился? Или тебе жаль, что ты проиграл не только деньги, но и меня, квартиру, машину, остатки своего достоинства? Уточни, пожалуйста. Хочу понять глубину твоего раскаяния.
Он не нашёлся что ответить. Любое слово сейчас прозвучало бы фальшиво. Он просто смотрел на неё, надеясь увидеть хоть искру прежней теплоты в её глазах. Но там был только лёд.
— Я всё верну. Я устроюсь на три работы. Я буду отдавать тебе всё, до копейки. Я…
— Ты ничего не понял, — прервала она его, делая шаг навстречу. Она остановилась в паре метров от него, и это расстояние казалось непреодолимой пропастью. — Ты думаешь, дело только в деньгах? Деньги — это бумага. Ресурс. Их можно заработать снова. Ты проиграл нечто более ценное. Ты проиграл годы моей жизни. Моё доверие. Моё будущее, которое я планировала с тобой. И этот долг ты не вернёшь, даже если будешь работать до самой смерти.
Она смотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был тяжёлым, оценивающим. Так мясник смотрит на тушу, прикидывая, какие части можно пустить на продажу. В нём не было человеческого сочувствия, только холодный расчёт. Евгений почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой из приоткрытого окна.
— Ты пойдёшь сейчас. Куда — мне всё равно. К маме, которую ты сегодня так обрадовал, к друзьям, которым ты наверняка тоже должен, или под мост, как я и предлагала. Это твой путь. Но знай, — она сделала ещё один шаг, и теперь её голос звучал тихо, почти интимно, но от этого только более зловеще, — этот разговор не окончен. Банк своё заберёт. И если они заберут мою долю в этой квартире, если я из-за тебя останусь на улице, то наш с тобой долг перейдёт в другую плоскость. Финансовые претензии закончатся. И начнутся биологические.
Евгений непонимающе захлопал глазами.
— Что… что это значит?
Она усмехнулась, на этот раз открыто, без тени веселья.
— Это значит, что если банк заберёт квартиру, я заберу твою почку.
Он замер. Эта фраза, произнесённая абсолютно спокойным, деловым тоном, была настолько чудовищной и дикой, что мозг отказывался её воспринимать. Он ожидал чего угодно — угроз, проклятий, обещания засудить. Но не этого. Не холодного, почти медицинского обещания расплаты на самом примитивном, физическом уровне. Она не угрожала ему побоями. Она говорила о нём как о наборе запчастей, которыми можно будет компенсировать убытки.
— Ты… ты ненормальная, — только и смог выдавить он.
— Возможно. Ты сделал меня такой. А теперь иди. И молись. Молись не богу, а сотрудникам банка. Чтобы они вошли в положение и нашли способ реструктурировать долг так, чтобы я не потеряла свою часть. Потому что от их решения теперь зависит целостность твоего организма. Дверь за собой закроешь.
Она развернулась и пошла обратно к окну, давая понять, что аудиенция окончена. Он остался один в коридоре, оглушённый, раздавленный. Её последние слова звенели у него в ушах, вытесняя всё остальное. Он тупо посмотрел на входную дверь, взялся за ручку чемодана и шагнул за порог. Дверь за его спиной мягко щёлкнула, отрезая его от прошлого. А впереди была только тёмная лестничная клетка и леденящее кровь понимание, что его долг теперь не измеряется в рублях…
