— Ты вообще в своём уме? Или это массовое помешательство, которое передаётся воздушно-капельным путём? — голос Евы не дрожал, он был похож на звук натягиваемой стальной струны, готовой лопнуть и рассечь кому-нибудь кожу.
Она стояла в дверном проёме ванной комнаты, сжимая в руке дверную ручку так, что костяшки пальцев побелели. Ещё пять минут назад она поднималась в лифте, мечтая о горячем душе и мягкой текстуре ночной маски для лица, которая стоила как половина крыла от самолета. Но стоило ей переступить порог собственной квартиры, как в нос ударил не тонкий аромат сандала и ванили из диффузора, а густой, жирный, тошнотворный дух. Так пахнет в старых прачечных, в казармах или в вагонах плацкарта, где не открываются окна. Это был запах дешевого, агрессивного щелочного хозяйственного мыла — того самого, коричневого, 72-процентного, которым можно отмыть мазут, но никак не лицо.
Ева медленно перевела взгляд на свою полку над раковиной. Ещё утром там царил идеальный порядок: выстроенные по росту флаконы из тяжелого матового стекла, золотистые крышечки сывороток, увесистые баночки с кремами, привезенные из дьюти-фри или заказанные через байеров с переплатой. Это был её маленький алтарь, её территория эстетики и любви к себе.
Теперь полка была девственно, издевательски пуста.
На белоснежном фаянсе, прямо посередине, лежал огромный, грубо отрубленный брусок коричневого мыла. Он выглядел как кирпич, брошенный в окно дорогого бутика. Рядом, словно в насмешку, притулился помятый тюбик детского крема «Тик-Так» с лисичкой на упаковке. Желтый, дешевый, липкий.
— Дима! — рявкнула Ева, чувствуя, как кровь приливает к лицу.
Она сделала шаг к мусорному ведру. Педалька звякнула. Крышка поднялась, и Ева увидела то, от чего у любой женщины, знающей цену люксу, остановилось бы сердце. Внутри лежало месиво. Разбитые стеклянные флаконы Estée Lauder перемешались с картофельными очистками. Бежевая жижа тонального крема, который она подбирала три месяца, вытекала из раздавленного тюбика прямо на кофейную гущу. Дорогая сыворотка с витамином С, которую нужно хранить в темноте, сейчас лужей растекалась по дну мусорного пакета, смешиваясь с остатками вчерашнего супа.
Это был не просто мусор. Это были деньги. Это было время. Это было личное пространство, в которое кто-то ворвался в грязных сапогах.
Ева захлопнула крышку ведра с таким грохотом, что в коридоре упала ложка для обуви. Она развернулась и пошла на кухню. Её шаги были тяжелыми, чеканными.
Дмитрий сидел за столом и спокойно ел гречку с котлетой. Напротив него стояла пустая тарелка — видимо, Тамара Ивановна уже отужинала и удалилась в «свои покои», то есть в гостиную, смотреть телевизор. Дима жевал медленно, обстоятельно, глядя в экран телефона. Он даже не повернул голову, когда жена ворвалась в кухню, принеся с собой атмосферу надвигающегося шторма.
— Дима, посмотри на меня, — сказала Ева тихо, но так, что муж перестал жевать.
Он поднял глаза. В них не было вины. В них было сытое спокойствие человека, уверенного, что он делает благое дело.
— Что такое? — спросил он, отправляя в рот очередной кусок котлеты. — Мама сказала, ты оценишь. Мы тут порядок навели.
— Порядок? — переспросила Ева. — Ты называешь это порядком?
Она подошла к нему вплотную, нависая над столом. Запах котлет смешивался с тем самым запахом мыла, который, казалось, въелся в стены за один вечер.
— Твоя мама выбросила все мои дорогие крема и косметику, потому что в них, по её мнению, содержится химия, вызывающая бесплодие, и заменила их хозяйственным мылом! А ты стоишь и говоришь мне спасибо ей сказать? Дима, это стоило половину моей зарплаты!
Дмитрий отложил вилку. Звук металла о фарфор прозвучал резко и неприятно. Он вытер губы салфеткой и посмотрел на Еву как на капризного ребенка, который не хочет пить горькое лекарство.
— Не истери, — произнес он своим спокойным, «рассудительным» тоном, который бесил Еву больше, чем крик. — Ты хоть читала состав этой дряни? Мама мне показала статью. Там одни парабены, сульфаты и нейротоксины. Ты это на лицо мажешь, оно в кровь впитывается, а потом мы удивляемся, почему зачать не можем.
— Ты сейчас серьезно? — Ева оперлась руками о стол, чувствуя, как холодная столешница холодит горячие ладони. — Ты, инженер с высшим образованием, веришь статье из Ватсапа, которую переслала твоя мать? Дима, там косметика, которая проходит дерматологический контроль! Там формулы, над которыми работали институты! А вы всё это спустили в помойку и положили мне кусок вареного жира с щелочью!
— Это натуральный продукт, — парировал Дмитрий, отодвигая тарелку. — Наши бабки им мылись и рожали по десять детей в поле. А твои «институты» только деньги выкачивают. Ты посмотри на свою кожу, она же у тебя серая стала от этой химии. Мама права, надо очищаться. Мыло поры открывает, дышать дает.
Ева смотрела на мужа и не узнавала его. Перед ней сидел не тот мужчина, с которым она обсуждала планы на отпуск или выбирала мебель. Перед ней сидел марионетка, транслирующая чужой бред. Он искренне не понимал ценности уничтоженного. Для него это были просто разноцветные баночки с «ядом».
— Ты хоть представляешь, сколько это стоило? — процедила она. — Тональный крем — пять тысяч. Сыворотка — восемь. Палетка теней, которую ты, наверное, тоже выкинул — шесть. Вы только что выкинули в мусорное ведро мой новый телефон, если пересчитать на деньги. Ты готов мне это возместить? Прямо сейчас?
Дмитрий скривился, словно у него заболел зуб.
— Опять ты про деньги. Деньги — это бумага. А здоровье не купишь. Мы о тебе заботимся, дура, а ты только о бабках думаешь. Скажи спасибо, что мама вовремя заметила эту отраву. Она, между прочим, перебрала всё, каждый тюбик проверила. Руки, говорит, аж щипало от вашей химии.
— Щипало? — Ева почувствовала, как внутри неё, где-то в районе солнечного сплетения, начинает подниматься холодная, тяжелая волна. — Она трогала мои вещи. Она лазила своими руками в мои баночки. Она решала, чем мне можно пользоваться, а чем нет.
— Она мать! — Дмитрий ударил ладонью по столу, но не сильно, скорее для острастки. — Она хочет здоровых внуков! А ты травишь себя и меня заодно! Ты знаешь, как эти отдушки на мужскую потенцию влияют?
В этот момент в коридоре послышалось шарканье тапочек. Тяжелая, уверенная поступь хозяйки положения. Тамара Ивановна шла на кухню, услышав повышенные тона. Она не пряталась, она шла наводить порядок и восстанавливать справедливость, неся перед собой свою правоту как знамя.
Ева выпрямилась. Разговоры с мужем были бесполезны. Он был заражен. Логика покинула этот чат. Теперь предстояла встреча с нулевым пациентом.
Тамара Ивановна возникла в дверях кухни, занимая собой почти весь проем. На ней был пестрый халат с крупными маками, который она носила с важностью королевской мантии. В руках она держала полотенце, от которого разило тем же специфическим запахом дешевой чистоты, что теперь пропитал всю квартиру. На её лице не было ни тени раскаяния — лишь выражение снисходительного превосходства, с каким опытный врач смотрит на неразумного пациента, боящегося укола.
— Чего расшумелась, Ева? — пророкотала она, входя в кухню и вставая рядом с сыном. Дмитрий тут же расправил плечи, чувствуя мощную огневую поддержку. — Соседей переполошишь. Лучше бы спасибо сказала. Я полдня потратила, пока перебрала твою свалку.
Ева смотрела на свекровь и чувствовала, как к горлу подступает тошнота. Ей представилось, как эти грубые, шершавые руки с короткими ногтями отвинчивают золотистые крышечки её баночек. Как чужие пальцы, возможно, даже не помытые после туалета, лезут в нежную текстуру увлажняющего крема за десять тысяч рублей, чтобы понюхать, сморщиться и вышвырнуть его в ведро, словно это прокисший суп. Это было сродни физическому насилию. Её личное пространство не просто нарушили — его выпотрошили и продезинфицировали хлоркой.
— Тамара Ивановна, — голос Евы стал опасно тихим, вибрирующим от сдерживаемой ярости. — Кто дал вам право трогать мои вещи? Это моя косметика. Моё лицо. Мои деньги. Вы хоть понимаете, что вы уничтожили имущество на сумму, на которую можно было бы купить подержанную машину?
Свекровь фыркнула, махнув рукой так, словно отгоняла назойливую муху.
— Ой, не смеши меня. Имущество! Это яд, милочка, чистый яд в красивой упаковке. Я почитала состав. С лупой сидела! Метилпарабен, пропиленгликоль, бензоат натрия… Ты хоть знаешь, что пропиленгликоль в антифриз добавляют? В машины! А ты это в кожу втираешь!
Она сделала шаг вперед, наступая на Еву своим авторитетом.
— Мы с Димочкой внуков ждем третий год. А откуда им взяться, если ты себя консервируешь заживо? Эта химия накапливается в организме, блокирует репродуктивную функцию! Ты мажешься смертью, Ева, а потом удивляешься, почему у тебя лицо серое и прыщи лезут. Это всё токсины выходят!
Дмитрий активно закивал, глядя на жену с укоризной.
— Вот видишь, Ева. Мама дело говорит. Она жизнь прожила, нас вырастила здоровыми без всяких этих ваших сывороток.
Ева перевела взгляд с мужа на свекровь. Ей казалось, что она попала в сюрреалистичный спектакль. Два взрослых человека на полном серьезе убеждали её, что сертифицированная косметика мировых брендов — это заговор против их рода.
— Вы выбросили всё… — Ева почувствовала, как бессилие сменяется холодной решимостью. — Даже умывалку. Даже тоник. Чем мне сейчас умываться? Водой из-под крана?
— Мылом! — торжествующе провозгласила Тамара Ивановна, словно открывала величайшую тайну мироздания. — Хозяйственным, настоящим, семидесятидвухпроцентным! Оно всё убивает — и микробов, и грибок, и всю эту грязь, что ты годами на себя лепила. Кожа скрипеть должна от чистоты, понятно? Скрипеть! А потом детским кремом помажешь, вон я тебе тюбик оставила. Там ромашка, там природа.
Она потянулась к Еве, пытаясь по-матерински потрогать её за щеку, но девушка резко отшатнулась, ударившись бедром о столешницу.
— Не трогайте меня, — прошипела Ева. — Не смейте меня трогать.
— Ишь ты, какая недотрога! — Тамара Ивановна поджала губы, обиженно складывая руки на необъятной груди. — Нервная стала, психованная. Тоже от химии, наверное. Нейротоксины мозг разъедают. Я вот тебе заварила череду, в ванной в ковшике стоит. Пойди, умойся, смой с себя эту гадость, может, и дурь из головы выветрится.
— Мама старалась, варила, — поддакнул Дмитрий, ковыряя вилкой в пустой тарелке. — А ты ведешь себя как неблагодарная свинья. Тебе добро делают, спасают тебя, а ты только о деньгах своих ноешь.
Ева смотрела на них и вдруг поняла одну простую, звенящую истину. Диалога не будет. Аргументы здесь бессильны. Перед ней была стена. Бетонная плита невежества, скрепленная раствором фанатичной уверенности в собственной правоте. Им было плевать на её чувства, на её границы, на её собственность. Для них она была лишь сосудом для вынашивания внуков, который нужно правильно обработать — помыть с мылом и смазать детским кремом, чтобы не скрипел.
Они не видели в ней человека. Они видели в ней грязный объект, требующий чистки.
— Значит, хозяйственное мыло… — медленно произнесла Ева, глядя прямо в глаза свекрови. — Натуральное. Полезное. Без химии.
— Именно! — просияла Тамара Ивановна, решив, что невестка наконец-то прозрела. — Самое лучшее средство. Я им и посуду мою, и белье стираю, и сама моюсь. И смотри, какая кожа! Кровь с молоком!
Кожа у Тамары Ивановны была красной, с расширенными порами и сеткой сосудов, напоминающая наждачную бумагу, но спорить об эстетике было бессмысленно.
— Ясно, — кивнула Ева.
В её голове, где еще минуту назад бушевал ураган эмоций, вдруг наступила мертвая, ледяная тишина. План созрел мгновенно. Он был прост, жесток и абсолютно симметричен. Если они так любят натуральность, если они так ненавидят сложные составы и дорогие упаковки, если они считают, что имеют право распоряжаться чужими вещами ради высшего блага — что ж, она сыграет по их правилам.
— Куда ты пошла? — крикнул Дмитрий, когда Ева развернулась и молча направилась к выходу из кухни. — Мы не договорили! Ты извиниться не хочешь перед мамой?
— Я иду приобщаться к натуральному, — бросила она через плечо, не останавливаясь.
Ева подошла к большому дубовому буфету, стоящему в углу кухни. Это была запретная зона. Святая святых Тамары Ивановны. На верхней полке, куда даже Диме запрещалось дышать, стояла коллекция. Жестяные банки с драконами, плотные бумажные свертки с иероглифами, глиняные горшочки с сургучными печатями.
Китайский чай.
Тамара Ивановна была фанаткой чайных церемоний. Она скупала эти чаи за бешеные деньги на специальных аукционах, заказывала через знакомых проводников. Там были пуэры двадцатилетней выдержки, прессованные в блины, стоимостью как почка. Там были улуны, собранные девственницами на рассвете. Там был «Да Хун Пао», грамм которого стоил дороже золота. Она тряслась над ними, заваривала по особым дням, отмеряя чаинки на аптекарских весах, и никому не давала даже чашку.
— Это для здоровья, это энергия Ци! — любила повторять она, запрещая Еве брать даже простые пакетики из общего ящика, если они лежали слишком близко к её сокровищам.
Ева открыла дверцу шкафа. Запах дорогого ферментированного чая — землистый, глубокий, благородный — коснулся её ноздрей.
— Ева, ты чего там забыла? — голос свекрови зазвучал тревожно. Стул скрипнул, Тамара Ивановна начала подниматься.
Но было уже поздно. Ева сгребла в охапку всё, что смогла ухватить. Тяжелые блины пуэра, звонкие жестянки, шуршащие пакеты. Она прижала их к груди так, как мать прижимает ребенка, только в её глазах не было любви. В её глазах горел холодный огонь инквизиции.
— Натуральное должно быть везде, — громко сказала она и быстрым шагом вышла в коридор, направляясь к туалету.
Ева шла по коридору, чувствуя спиной тяжелое, ошеломленное молчание, которое через секунду должно было взорваться. Она не бежала. Она несла свою ношу с торжественностью палача, идущего к эшафоту. В её руках шуршала бумага ручной работы и звякали жестяные банки — звуки, которые для Тамары Ивановны были музыкой, а сейчас звучали как погребальный звон.
Свет в туалете вспыхнул ярко и безжалостно, освещая стерильную белизну фаянса. Ева ногой подняла крышку унитаза. Пластик ударился о бачок с сухим стуком.
— Стой! Стой, сумасшедшая! — вопль Тамары Ивановны долетел из кухни, полный животного ужаса. Это был крик человека, который видит, как горит его дом.
Но Ева уже действовала. Первым под руку попался пухлый пакет из крафтовой бумаги с золотыми иероглифами. Это был тот самый «Те Гуань Инь» высшей категории, который свекровь хранила для особых гостей, которых, впрочем, никогда не приглашала. Ева рванула упаковку. Плотная бумага сопротивлялась, но ярость придала пальцам силы. Пакет лопнул, и по кафельному полу рассыпались драгоценные скрученные листочки, похожие на маленькие зеленые камушки.
— Ты что творишь?! — Дмитрий влетел в проем двери, едва не сбив с ног мать, которая тяжелым локомотивом неслась следом. — Ева, положи на место! Это стоит как твоя почка!
— Правда? — Ева обернулась, держа в руках открытую пачку над жерлом унитаза. Её глаза были сухими и страшными. — А мне казалось, это просто сушеная трава. Пыль дорог. Вы же любите натуральное? Вот, возвращаю природе её дары.
Она перевернула пакет. Темно-зеленый водопад с тихим шуршанием устремился в воду. Чаинки закружились, окрашивая прозрачную воду в бледно-желтый цвет.
— Не-е-ет! — Тамара Ивановна протиснулась мимо сына, протягивая руки к унитазу, словно хотела вычерпать сокровище обратно. Её лицо пошло багровыми пятнами. — Это коллекционный! Это девяносто восьмой год! Убийца!
— Девяносто восьмой? — переспросила Ева, хватая с пола увесистый «блин» прессованного пуэра. Он был твердым, как камень, завернутым в рисовую бумагу. — Значит, старый. Просроченный. Вы посмотрите, Тамара Ивановна, тут же плесень! Это же грибок! Вы этим дышите, вы это пьете! Это же чистый канцероген!
— Это ферментация, дура необразованная! — взвизгнула свекровь, хватая Еву за локоть. Её пальцы больно впились в кожу. — Отдай! Дима, забери у неё! Она сейчас всё испортит!
Дмитрий попытался перехватить «блин», но Ева с силой ударила прессованным чаем о край унитаза. Раздался хруст. Многолетний пласт спрессованных листьев раскололся надвое. Крошки и куски полетели в воду, плюхаясь с тяжелым, влажным звуком.
— Я забочусь о вашем здоровье! — прокричала Ева прямо в лицо мужу, отпихивая его плечом. — В этом чае содержится кофеин! Он вызывает тахикардию, бессонницу и нервное истощение! Мама у нас гипертоник, Дима! Ты хочешь, чтобы у неё был инсульт? Ты хочешь смерти матери?
— Ты бредишь! — орал Дмитрий, пытаясь вырвать из её другой руки жестяную банку с красным драконом. — Это другое! Это культура! Это денег стоит, идиотка!
— Ах, денег? — Ева резко отпустила банку, и Дима, не ожидавший этого, по инерции отшатнулся назад, наступив на ногу матери. Та взвыла. — Мои крема тоже стоили денег! Мои сыворотки были культурой ухода за собой! Но для вас это был мусор! Так почему ваш гнилой гербарий — это культура, а мое лицо — это помойка?
Она схватила следующую банку, сорвала крышку и, не глядя, вытряхнула содержимое. Черные, длинные листья, похожие на засушенных червяков, посыпались в унитаз, образуя там уже внушительную гору, которая начала забивать слив. Запах в тесном помещении стоял густой, одуряющий — смесь земли, рыбы и прелых листьев. Для ценителя это был аромат рая, сейчас же это пахло сыростью и бедой.
— Уходи оттуда! — Тамара Ивановна, забыв про больную ногу, бросилась на амбразуру. Она толкала Еву своим грузным телом, пытаясь закрыть собой унитаз, как грудью дзот. — Не смей! Это мой «Да Хун Пао»! Я за него душу продала!
— Вот и забирайте свою душу! — Ева уперлась ногой в стену, не давая себя выдавить. Она схватила последний сверток — маленький, перевязанный шелковой нитью. Самый дорогой. — А это что? Белый чай? Неферментированный? А вы знаете, сколько в нем бактерий? Его же руками трогали китайские крестьяне! Антисанитария!
— Не трожь! — взмолился Дмитрий, видя, на что она замахнулась. — Ева, пожалуйста! Мама с сердцем сляжет!
— А я с лицом серым ходить буду? — рявкнула она и разорвала шелк зубами.
Нежные, серебристые почки, покрытые пушком, полетели в общую кучу. Унитаз был полон. Вода поднялась почти до краев, превратившись в густой, коричневый бульон, в котором плавали куски элитной «культуры» на сотни тысяч рублей.
— Смывай, — скомандовала сама себе Ева.
— Нет! Не смей нажимать! — заорала Тамара Ивановна, хватаясь за бачок. — Мы выловим! Просушим! Дима, неси дуршлаг! Быстро!
Картина была гротескной. Взрослая, грузная женщина висела на унитазе, готовая руками лезть в фаянсовую чашу, чтобы спасти размокшие листья. Дмитрий метался в дверях, не зная, то ли бежать за дуршлагом, то ли крутить руки жене.
Ева посмотрела на них с брезгливостью, которой никогда раньше в себе не замечала.
— Поздно, — сказала она и с силой, всей ладонью, ударила по большой хромированной кнопке слива.
Раздался мощный рев воды. Поток хлынул в чашу, подхватывая чайную кашу. Вода забурлила, поднимаясь к краям, угрожая выплеснуться на пол, но потом образовалась воронка. С чавкающим, утробным звуком унитаз проглотил коллекцию. Пуэры, улуны, жасминовые жемчужины — всё ухнуло в черную дыру канализации, смешиваясь с нечистотами всего стояка.
Тамара Ивановна издала звук, похожий на скулеж подбитой собаки, и осела на пол, прямо на рассыпанные остатки «Те Гуань Инь». Она смотрела в пустое жерло унитаза, где осталась только чистая, прозрачная вода, на дне которой сиротливо кружился один-единственный чайный лист.
— Ты… — прохрипела она, поднимая на невестку взгляд, полный ненависти. — Ты всё уничтожила. Это же… это же святое…
— Святое — это не лезть в чужую жизнь, — отрезала Ева, отряхивая руки от чайной пыли. — Теперь мы квиты. Натуральный обмен. Я избавила вас от плесени, вы меня — от химии. Живите долго и счастливо.
Дмитрий стоял у стены, белый как мел. Он смотрел то на мать, рыдающую над унитазом, то на жену, которая выглядела так, будто только что выиграла войну, но потеряла душу.
— Ты ненормальная, — прошептал он. — Тебе лечиться надо. Ты опасна для общества.
— Я опасна только для паразитов, — Ева перешагнула через ноги свекрови, стараясь не наступить на полы её халата. — А теперь — вторая часть марлезонского балета. Выметайтесь.
— Что? — Дмитрий моргнул, не веря своим ушам.
— Вон. Из. Моей. Квартиры, — раздельно произнесла Ева. — Оба. Прямо сейчас. Пока я не решила провести санитарную обработку еще и вашей одежды. А я могу. У меня как раз настроение подходящее — очищающее.
Она вышла из туалета, оставив их наедине с белым фаянсовым идолом, который только что пожрал их надежды на спокойную старость за чужой счет. Ева направилась в прихожую. Её руки дрожали, но не от страха, а от адреналина. Мосты были не просто сожжены — они были взорваны, и пепел от них был смыт в канализацию. Теперь оставалось только вышвырнуть оккупантов за периметр.
Ева стояла в прихожей. Её руки двигались быстро и механически, словно она сортировала грязное белье перед стиркой, только сейчас «грязным» было всё, что связывало её с этими людьми. Она сгребла с вешалки дутую куртку Дмитрия, пахнущую его дезодорантом — тем самым, который он, лицемер, не выбросил, хотя в нём наверняка была вся таблица Менделеева. Следом в охапку полетело грузное, драповое пальто Тамары Ивановны с воротником из крашеного песца.
Она распахнула входную дверь. Из подъезда пахнуло холодом, сыростью и пережаренным луком от соседей. Лампочка на площадке мигала, создавая нервный, дерганый ритм.
Ева шагнула на лестничную клетку и с размаху швырнула одежду прямо на щербатый бетонный пол. Пуховик мягко плюхнулся, пальто раскинуло рукава, словно подбитая птица.
— Ты что устроила, истеричка? Закрой дверь, сквозняк! — Дмитрий появился в коридоре, поддерживая под локоть мать. Тамара Ивановна прижимала руку к груди, всё еще оплакивая свой чай, но увидев открытую дверь, мгновенно переключилась на новую угрозу.
— Сквозняк — это полезно, — ледяным тоном отозвалась Ева, возвращаясь в квартиру, но не закрывая дверь. — Свежий воздух. Проветривание. Вы же любите всё естественное? Вот, наслаждайтесь. Уличная прохлада, никакой кондиционерной химии.
Она подошла к обувной полке. Там стояли зимние ботинки мужа и стоптанные, но добротные сапоги свекрови. Ева взяла их — по паре в каждую руку.
— Эй! — Дмитрий дернулся к ней, наконец осознав масштаб катастрофы. — Поставь на место! Ты что, совсем берега попутала? На улице ноябрь!
— А мне плевать, какой там месяц, — Ева посмотрела на него так, как смотрят на пустое место, которое нужно срочно занять чем-то полезным. — Когда вы выкидывали мои вещи, вас не волновало, чем я буду мазать лицо в минус десять. Вас не волновало, что у меня кожа сохнет и трескается. Вы решили, что хозяйственное мыло — это панацея. Так вот, закаливание — тоже панацея.
Она швырнула обувь в подъезд. Тяжелые ботинки с грохотом ударились о железные перила и разлетелись по лестничной площадке. Один сапог Тамары Ивановны скатился на пролет ниже.
— Ты не посмеешь… — прошипела свекровь. Её лицо из красного стало землисто-серым. — Выгонять мать на улицу? В ночь? В тапках? Да тебя бог накажет!
— Бог, Тамара Ивановна, сейчас занят, он смотрит, как ваш чай плывет по трубам к очистным сооружениям, — отрезала Ева. — А я провожу дезинфекцию своего жилища. Вон. Оба.
— Это и моя квартира! — заорал Дмитрий, сжимая кулаки. Он попытался нависнуть над Евой, использовать свой рост и массу, чтобы запугать её, загнать обратно в рамки послушной жены. — Я здесь прописан! Ты не имеешь права! Я сейчас полицию вызову!
— Вызывай, — Ева даже не моргнула. — Пусть приезжают. А пока они едут, я расскажу твоей маме, куда именно ты тратишь деньги, которые мы откладывали на «семейный бюджет», и почему твои «командировки» так часто совпадают с выходными твоей секретарши. Хочешь такой разговор при маме? Или выйдем?
Дмитрий застыл. Его рот открылся и закрылся, как у рыбы, выброшенной на лед. Он не ожидал удара ниже пояса. Это был блеф — Ева ничего точно не знала, только догадывалась, но по его испуганным глазам поняла: попала. И попала точно.
— Дима? — Тамара Ивановна перевела взгляд на сына. — О чем она говорит?
— Ни о чем! Она бредит! — взвизгнул он, но его уверенность рассыпалась, как тот самый чайный блин.
— Выход там, — Ева указала рукой на распахнутую дверь. — Считаю до трех. Если вы не выйдете сами, я помогу. У меня в руках швабра. Натуральная, деревянная. Бьет больно, синяки сходят долго. Раз.
Она действительно схватила швабру, стоящую в углу. Черенок лег в ладонь как родной.
— Ева, доченька, давай поговорим спокойно, — голос свекрови дрогнул, сменив тональность с прокурорской на заискивающую. — Ну погорячились. Ну с кем не бывает. Мы же добра хотели. Зачем же так, по-звериному?
— Два, — произнесла Ева, делая шаг вперед. Она замахнулась шваброй, не высоко, но вполне недвусмысленно. — По-звериному — это лезть в чужую душу грязными лапами. А это — защита территории. Инстинкт. Самое натуральное, что есть в природе.
— Пошли, мама, — Дмитрий схватил мать за локоть и потянул к выходу. Он понял, что Ева сейчас ударит. В её глазах не было тормозов. Там была чистая, дистиллированная ярость женщины, которую слишком долго пытались прогнуть. — Она психопатка. Мы уйдем. Но ты пожалеешь, Ева. Ты приползешь.
— Три! — рявкнула Ева и сделала выпад шваброй.
Дмитрий и Тамара Ивановна выскочили на площадку, едва не запутавшись в собственных ногах. Они оказались на холодном бетоне, в домашних тапочках и халатах. Тамара Ивановна тут же бросилась подбирать своё пальто, стряхивая с него невидимую пыль и причитая, а Дмитрий затравленно оглянулся на дверь.
— Вещи заберете завтра, в коробках у мусоропровода! — крикнула Ева им вслед. — И ключи. Ключи сюда!
Дмитрий, повинуясь какому-то животному рефлексу подчинения силе, вытащил связку из кармана джинсов (он так и не успел переодеться в домашнее) и швырнул их на пол прихожей.
— Подавись! — крикнул он, и его голос сорвался на фальцет. — Ты одна останешься! Кому ты нужна, бесплодная стерва с намазанной рожей!
— Зато со своим лицом, — ответила Ева.
Она с силой захлопнула тяжелую металлическую дверь. Грохот эхом разнесся по подъезду, отрезая вопли, проклятия и причитания.
Ева повернула замок. Один оборот. Второй. Щелчок ночной задвижки прозвучал как выстрел контрольного в голову.
В квартире наступила тишина. Та самая, которую она так ждала. Ева прислонилась спиной к двери и медленно сползла вниз, на пол. Сердце колотилось где-то в горле, руки дрожали мелкой дрожью.
Она вдохнула воздух.
В квартире всё еще воняло хозяйственным мылом. Этот тяжелый, жирный запах никуда не делся. Он въелся в обои, в мебель, в её волосы. Но теперь к нему примешивался другой запах — легкий, едва уловимый аромат озона, залетевший с лестничной клетки. И запах пустоты.
Ева посмотрела на свои руки. На ладонях осталась серая пыль от китайского чая. Она поднесла руку к лицу и понюхала. Пахло землей.
Она встала, прошла в ванную, перешагивая через разбросанные полотенца. Взяла тот самый брусок коричневого мыла, лежащий на раковине. Повертела его в руках. Грубый, уродливый кусок с выбитыми цифрами 72%.
Ева включила воду, намылила руки до густой, желтоватой пены и начала тереть. Она смывала с себя чайную пыль, смывала прикосновения свекрови, смывала слова мужа, смывала всю эту «натуральную» грязь, которой её пытались измазать.
Кожа заскрипела.
— Чисто, — сказала она своему отражению в зеркале.
Из зеркала на неё смотрела уставшая женщина с серым лицом, но в её глазах больше не было страха. Она была одна в пустой квартире, пропахшей мылом, без мужа, без дорогой косметики и без элитного чая. Но это была её квартира. И её жизнь. И теперь она начнет её с чистого, пусть и пахнущего щелочью, листа…
