Двенадцатилетняя Тамара три дня лежала дома одна. Бабушка с братом уехали в эвакуацию, мама ушла на Конный рынок за яичным порошком по мясному талону – и не вернулась. На столе лежали продуктовые карточки – единственное, что отделяло девочку от смерти.
На четвёртые сутки Тамара поняла: если не пойдёт за хлебом сейчас, не пойдёт уже никогда. Она встала, забрала карточки и, держась за стены, дошла до булочной на Старо-Невском проспекте.
Очередь занимали с шести утра, хотя булочная открывалась в восемь. Люди молча стояли, прижимая к груди драгоценные карточки. Когда подошла очередь Тамары, она еле выговорила:
– Тётенька, мама не возвращается уже три дня. Можете мне хотя бы за два дня отрезать талончики и дать хлеб?
Продавщица молча вырезала талоны, взяла буханку, разрезала её вдоль и положила половину на весы. Довесок – несколько граммов хлеба – она добавила отдельно.
Тамара смотрела на эти крошки хлеба как загипнотизированная. Она уже ела его глазами, когда потянулась за довеском. И в этот момент чья-то рука выхватила у неё полбуханки. Мальчишка, такой же дистрофик, как она, схватил хлеб и сразу запихнул в рот. Тамара попыталась отнять – они оба упали. Вместе собирали крошки с грязного пола. Мальчик никуда не убежал. Он просто хотел есть.
– Тётенька, он же весь хлеб мой съел, – всхлипывала девочка. – Можете мне хотя бы за один день ещё отрезать?
– Давай карточки, – сказала продавщица.
– Так вы же мне карточки не вернули! Вы взяли довесок, а хлеб он схватил…
Женщина посмотрела на неё холодными глазами:
– Не придумывай, девочка. У меня твоих карточек нет.
Тамара пошла домой умирать.
Спасение в исполкоме
Она легла на свою кровать и вспомнила слова бабушки: «Когда корабль тонет, с него бегут крысы. А с человека уходят вши – значит, он умирает«. Голова страшно чесалась. Тамара стала давить вшей на табуретку и вдруг увидела, как они ползут от неё – целым стадом, как овцы в горах.
Потом начались галлюцинации. Ей подносили подносы с булочками, посыпанными сахаром, но рука не дотягивалась.
«Я же могу встать, – подумала девочка. – Дойду до исполкома на Невском, 174. Мне же там карточки дадут новые«.
Она дошла до исполкома, но по ступенькам подняться уже не могла – поползла на четвереньках. Сильные мужские руки подняли её. Мужчина прижал девочку к себе и понёс наверх по лестнице.
Тамара узнала его. Это был отец её школьной подруги Ларочки Кириллиной. Все четыре года начальной школы они сидели за одной партой.
Отец Ларочки работал в исполкоме. Ему дали задание – собрать подростков для ремонта телефонных линий. Взрослых не хватало: одни на фронте, другие на заводах, третьи копают траншеи. А телефонная связь нужна постоянно – бомбят ведь каждый день.
Он принёс Тамару в зал заседаний. Там уже сидело четырнадцать подростков – в основном мальчишки, три девочки. Самому старшему было семнадцать лет, но и его не могли оформить на фронт – несовершеннолетний.
Так Тамара стала пятнадцатой в этой группе юных связистов. Их отвезли в госпиталь, две недели подкармливали, а потом начали учить ремонтировать телефоны.
Благодаря Ларочке и её отцу Тамара выжила.
Столярный клей и кожаные ремни
Карточки у подростков забрали и кормили их централизованно в ремесленном училище связи № 55 на Фонтанке, 14. Завтрак, обед, ужин. Но пайки были крошечные.
Однажды Тамара отремонтировала телефон в квартире, где нужно было лезть на крышу, потом на стол, со стола на крышу, с крыши в окно. Работа заняла весь день. Хозяева в благодарность подарили ей целую буханку белого хлеба.
Тамара даже не знала, что в блокадном Ленинграде пекут белый хлеб! Она принесла буханку в училище. Все пятнадцать ребят собрались, долго искали нож. Резали сначала вдоль, потом поперёк, потом ещё мельче — чтобы всем хватило. Съели за минуты.
Но настоящим спасением оказался столярный клей.
Когда семья Тамары ещё жила на Боровой улице, мама работала дома – делала этажерки для артели. Ей привезли целый мешок столярного клея в плитках. Когда началась блокада, этот клей стал буквально спасением.
Тамару и маму спас именно он. Плитки клея клали в кастрюлю, заливали водой. Потом туда же мелко-мелко крошили старые кожаные ремни, подмётки от обуви – настоящую кожу, не суррогат. Это всё варилось четыре-пять часов, иногда шесть. Получалась густая масса, которую можно было есть.
– Хлеб был очень вкусный, хотя муки там было, может, процентов сорок, – вспоминала Тамара Романовна много лет спустя. – Могли быть и опилки, и всё что угодно. Но мы выжили благодаря столярному клею. Мы сварим в этой кастрюле, и других кормили тоже.
Смерть товарища
Работа монтёра телефонной связи в блокадном городе была опасной. Тамара ходила по адресам с тяжёлой сумкой инструментов, чинила разорванные кабели в колодцах, лазила по столбам.
Однажды её напарником был паренёк Коля. Они работали в разных колодцах – метрах в ста пятидесяти друг от друга. Тамара паяла кабель, а когда закончила и выключила паяльник, услышала, что играет отбой воздушной тревоги.
Значит, была бомбёжка. Но она в колодце ничего не слышала.
Тамара выбралась наружу и побежала к колодцу, где работал Коля:
– Коля! Коля! Я всё сделала, не сожгла!
Коли не было видно. Когда она поднялась ещё выше по лестнице колодца, увидела: Коля лежит на земле, раскинув руки. Из виска текла кровь. Но кровь уже остановилась.
Тринадцатилетняя девочка поняла: раз кровь не течёт – значит, сердце не бьётся. Коли больше нет.
Она расстелила его плащ-накидку, закатала туда тело, поставила рядом его сумку и свою. Закрыла колодец. И ползком стала тащить Колю к мосту через Мойку.
Мост был горбатый, затащить тело не получалось. Тамара сняла сумки, попыталась дотащить хотя бы так. Затащила. Пошла дальше – по набережной было ближе, чем кружить по Невскому.
Навстречу шёл главный инженер с каким-то мужчиной:
– Тамара, что случилось?
– Колю убило. Была тревога, я паяла, я даже не знала, не слышала. Я только отбой услышала…
Она потеряла сознание. Очнулась уже в санчасти. Вокруг бегали люди.
– Где моя сумка? Где мой инструмент? – первое, что спросила Тамара.
Все вокруг вдруг странно посмотрели на неё. Какой инструмент? Коля погиб, а она спрашивает про инструмент…
Но для Тамары монтёрская сумка была продолжением жизни. Без неё – нет работы. Без работы – нет пайка. Без пайка – смерть.
До сих пор, когда Тамара Романовна ездит в Петербург, она несет цветы на то место на набережной Мойки, где погиб Коля. Она до сих пор помнит, где именно был тот колодец.
Жизнь в гробовой мастерской
После бомбёжки сгорел домик на Фонтанке, где жили юные связисты. Их оформили студентами училища – хоть как-то, для документов.
Тамаре дали задание: организовать диспетчерскую на Васильевском острове. Дали полуторку, двух солдат и аппаратуру. Нашли телефонный шкаф на Седьмой линии, оттуда повели кабель.
Зашли в помещение – это оказалась гробовая мастерская.
Посреди комнаты стоял гроб. В гробу лежал человек. Живой. Точнее, умирающий. Вонь стояла невыносимая.
Тамара встала перед ним на колени:
– Дяденька, мне нужно здесь устроить диспетчерскую. Вы не возражаете?
Мужчина в гробу еле пошевелил губами:
– Делайте что хотите. Я умираю.
Пока Тамара вела телефон, солдаты принесли воды, вскипятили. Когда она закончила работу, один из солдат стоял на коленях перед гробовщиком и кормил его из ложечки тёплой водой.
Второй солдат поставил к стенке другой гроб, насыпал туда стружку, постелил белую ткань:
– Тамара, вот тебе твоё спальное место.
Так девочка стала жить в гробовой мастерской.
Она сдала телефон, и сразу поступила заявка: не работает связь на хлебозаводе. Пока Тамара чинила телефон, солдаты уехали. Директор хлебозавода расписался в наряде и сказал:
– Подожди, я тебе чаю принесу, напою. Господи, ребёнок же… Как ты это можешь, телефоны чинить?
Ему принесли буханку чёрного хлеба и сахарный песок. Одна работница высыпала сахар на стол, вторая положила рядом хлеб:
– Ломай и макай.
Тамара вспомнила про умирающего гробовщика:
– Можно я это возьму с собой? Там человек умирает, я его покормлю…
Директор побледнел:
– Нельзя, доченька. Тебя на проходной арестуют, посадят в тюрьму. Неважно, что ты подросток. А меня посадят за то, что позволил украсть.
– Тогда я есть не буду, – сказала Тамара и встала, чтобы уйти.
Директор развернул её, отправил женщин. Принёс вафельное полотенце, сшитое мешком, и быстро положил туда и хлеб, и сахар. Завязал, сделал как рюкзачок. Надел на себя противогаз, санитарную сумку, ещё что-то – так, что мешок с едой не было видно.
Его не остановили – он же директор хлебозавода. Тамара шла за ним. Когда они завернули за угол, он повесил ей на плечо мешок с едой:
– Спасибо. И приходи, дочка. Если и телефон работает, всё равно приходи поесть.
Тамара принесла еду гробовщику. Отломила кусок хлеба, макнула в сахар. Мужчина открыл рот, как птенец. Но есть сам не мог – руки не поднимались.
Вечером она нагрела воду, расстелила чистую ткань. Стала раздевать гробовщика, чтобы помыть. Он не сопротивлялся, пока дело не дошло до кальсон.
– Вы понимаете, вам нужно, мне нужно вас вымыть. Здесь такая вонь стоит, вы же весь грязный…
Он согласился. Она его помыла, нашла чистую рубашку. Кальсоны постирала – других не было. Теперь его нужно было затолкать обратно в гроб. Тринадцатилетняя девочка поставила гроб на бок, покатила к нему человека, дёрнула за гроб – тот встал.
Гробовщик лежал чистый, в чистом белье, на чистых простынях.
Он прожил ещё несколько недель. Тамара кормила его всем, что удавалось раздобыть.
Белые панамки
Самое страшное воспоминание Тамары Романовны – не голод, не холод, не смерть Коли. Самое страшное – белые панамки.
Её вызвали отремонтировать телефон в детском доме на Васильевском острове. Это был не обычный детдом – туда отдавали детей, пока родители работали на заводах. Приходили раза два в неделю, приносили что-то поесть, забирали домой.
Тамара быстро починила телефон. Директор попросила:
– Доченька, видишь две полуторки? Там 38 детей. Их эвакуируют через Ладогу. Одна воспитательница поедет с ними, а вторая останется с остальными. Может, сядешь в машину, поможешь?
– Конечно, – сказала Тамара.
Детей привезли к Ладожскому озеру, в Кобону. Там стояли столы, скамейки на скорую руку. Детям дали кружки с каким-то напитком и сухари. Родители – кто мог приехать – обнимали их, целовали, плакали. Жалко отправлять неизвестно куда. И страшно оставить – город бомбят, голод…
Детей посадили на баржу. Все 38 человек. В белых панамках.
В машине с Тамарой ехала девочка, которая всю дорогу плакала. Тамара пыталась её успокоить, рассказывала стихи:
– У подъезда на площадке собрала цветы Милашка, у подъезда на площадке собрала цветы Милашка, к ней подбежал лягушонок и сказал: «Давай играть!»
Почему-то дети смеялись. Девочка просила: «Ещё скажи, ещё скажи!» Тамара повторяла это стихотворение много раз.
Баржа отчалила. Не очень далеко отошла от берега.
И тут налетели немецкие самолёты.
– Вот они сидят на этих скамейках, в белых панамках, – рассказывала Тамара Романовна через восемьдесят лет. – Эти панамки мне снятся и сейчас. И лётчик видит, что это дети. И он бросает бомбу. Вот это… Скажите, ведь он же человек. И у него детей нет, что ли? И он видит, что это дети. И он бросает бомбу.
Вся баржа ушла под воду. Она поднялась, как будто пыталась всплыть. Потом второй самолёт сбросил туда же бомбы – чтобы добить.
Все 38 детей погибли. В белых панамках. А панамки всплыли.
Это Тамара Романовна видела своими глазами.
Секретное задание на Пискарёвском
Трупы в блокадном Ленинграде были везде. Под снегом, в квартирах, в подъездах. Их нужно было убирать. Этим занимались все, кто мог ходить.
Тамара, как боец МПВО, была прикреплена к домохозяйству. Её обязанностью было и убирать трупы из квартир. Она приходила, смотрела, проверяла – все ли мёртвые. Потом на фанерном листе с четырьмя крючками тащила тела к больнице, где было специальное окно, через которое трупы спускали вниз. Потом их вывозили на кладбища.
Четыре взрослых трупа тринадцатилетняя девочка вытащить не могла. Два – могла. Или четыре детских.
Однажды она пришла в квартиру на третьем этаже. У стены лежал мёртвый дедушка. Рядом бабушка – тоже мёртвая. А между ними лежал мальчик, может, годовалый, может, десятимесячный. Тамара подумала, что и он мёртвый. Хотела накрыть его одеяльцем – и случайно упала на его ножку.
Личико исказилось. Мальчик был жив.
Тамара завернула его в одеяльце, потом в тужурку, которая висела на двери, и понесла в штаб МПВО. Там девушки быстро налили тёплой воды в лоханку. У мальчика были зажаты кулачки. В одном кулачке что-то торчало. Когда разжали пальчики, увидели: тряпочка, в которой что-то было. Он это сосал. Это были остатки его еды. Он знал, что это его еда, и не выпускал.
Мальчика отправили в госпиталь. Что было дальше, Тамара не знает.
Весной 1942 года город начали чистить от снега и трупов. Снег не убирали всю зиму – где когда-то остановился троллейбус, там он и стоял, засыпанный снегом, дуги в разные стороны. Под снегом были трупы.
Тамара с другими подростками собирали тела, складывали на листы фанеры, везли на кладбище.
Но однажды их, всех пятнадцать человек, привезли на Пискарёвское кладбище. Там были три «дяденьки» – очевидно, из НКВД. Они взяли с подростков подписки о неразглашении. На десять лет.
– Вот тут траншеи, вот тут рвы, – сказал старший. – Оттуда торчат трупы. Машины приезжали, просто сбрасывали. Стена трупов. Больше хоронить некуда. Мы будем их сжигать.
Это было секретом. Нельзя было, чтобы люди знали: трупов так много, что их сжигают.
Подростки складывали костры: сначала обожжённые доски, сучья, всё, что горит. Потом клали трупы. Потом снова дрова. Потом снова трупы.
– Вы спрашиваете, снится ли мне что-нибудь, – говорила Тамара Романовна много лет спустя. – Снится. Но я не хочу об этом рассказывать.
Через десять лет после войны, когда у Тамары уже был муж-военный, срок подписки истёк. Но она всё равно никому не рассказывала об этом. До самой старости.
Встреча с отцом
В один из дней Тамаре дали задание: установить телефон на канале Грибоедова, 22, квартира 74. Она пришла, установила телефон, собралась уйти домой.
Открыла дверь – а там на пороге стоит человек, похожий на её отца. Отца она не видела много лет. Он ушёл из семьи в 1938 году, потом была финская война, его взяли на фронт…
Тамара попятилась, чтобы впустить хозяина. А он смотрит на неё и говорит:
– Дока, ты как меня нашла?
Дока. Так её больше никто не называл. Только отец. Он хотел назвать дочь Валентиной, мама настояла на имени Тамара. Поэтому отец называл её Дока – и не Тамара, и не Валентина.
Она своему собственному отцу поставила телефон.
Оказалось, что отца судили в 1938-м, потом его и других таких же, как он собрали в штрафной батальон. Два батальона погибли полностью, от третьего осталось три человека. Одним из троих был отец.
После последней бомбёжки погиб водитель второго секретаря обкома партии. Брат жены отца работал в гараже обкома. Он знал, что отец Тамары – водитель. Осуждённый, но водитель. Рискнул:
– Ты рот не открывай. Не говори, что ты осуждён. Он тебя не будет донимать, но сам ничего не рассказывай.
Отец повёз второго секретаря обкома после бомбежки. Через неделю тот потребовал:
– Мне нужен только тот водитель, который вёз меня после бомбёжки.
Так отец стал работать шофёром в обкоме партии.
Вот тогда отцу и потребовался телефон, и можно объяснить только чудом тот факт, что установить его пришла родная дочь.
Прорыв блокады
18 января 1943 года Тамара собиралась на работу. Вдруг включилось радио:
– Блокада прорвана! Блокада прорвана!
На улицу высыпал народ. Откуда-то появились люди – их не было видно месяцами. Все плакали, обнимались, целовались. Толпа двигалась к Невскому, к Московскому вокзалу.
У Александро-Невской лавры, прижавшись к закрытым воротам, стоял старик и кричал:
– Слава солдатикам Ленинградского фронта! Слава солдатикам Волховского фронта! Слава балтийским морячкам! Ура!
– Ура! – закричала вся площадь.
Тамара шла домой. На углу встретила управдома, тётю Шуру.
– Тамара? Так ты живая? – тётя Шура остановилась как вкопанная. – А мы с твоей мамой тебя похоронили…Ты же уже год карточки не получала!
– Я работаю, – сказала Тамара. – А мама где?
– Мама приходила домой, тебя не было. Мы решили, что ты умерла. Мама лежала в госпитале на Восьмой Советской – она упала перед санитарной машиной, которая везла раненых. Маму положили к раненым и увезли в госпиталь. Её выходили, она пришла, тебя нет.
– А мама дома?
– Нет. Она вернулась домой, но увидев, что тебя нет, вернулась в госпиталь, стала там работать санитаркой.
Тётя Шура повела Тамару на Восьмую Советскую. Вошли в госпиталь. Там была широкая лестница, и мама мыла её тряпкой.
– Дуся! Дуся! Посмотри, кого я тебе привела!
Мама повернулась. Тряпка упала. Она шлёпнулась на ступеньки и начала плакать. Ничего не могла сказать. Просто плакала навзрыд.
Тамара села рядом. Так и сидели обнявшись и плакали, а рядом плакали все, кто был свидетелем этой сцены.
(Мама умерла в 1979 году).
«Я умею прощать»
Тамара Романовна Грачёва вышла замуж в 1952 году за военного, вырастила детей. Её муж прошёл войну с 1944 года – его мама, врач санитарного поезда, взяла сына к себе санитаром. Они дошли до Львова, там остались с ранеными, когда фронт ушёл дальше.
До последних дней Тамара Романовна проводила уроки мужества, работала за компьютером, общалась с молодёжью.
– Бабушка мне говорила: «Тамарочка, если ты хочешь быть счастливой, ты должна уметь прощать», – рассказывала она. – Я говорю: «Бабушка, как это? Если он меня предал, а я его должна простить?» Она отвечает: «А ты прости. Только искренне прости. Ты можешь не общаться, не дружить, но ты прости. И старайся, даже если ты получаешь зло, этому человеку сделать добро. Он добрее станет, когда поймёт, что он тебе зло делает, а ты несёшь добро».
Вот так я стараюсь жить. Я считаю, что я счастливый человек. Я люблю людей, я стараюсь нести добро, я умею прощать. И я счастлива. Это же прекрасно — 96 лет, такой итог…
