— Где оно? — голос Дарьи прозвучал не громко, но так отрывисто и жестко, что спящий на кровати мужчина дернулся, словно от удара током.
Вадим с трудом разлепил один глаз. Утро ворвалось в его воспаленное сознание с безжалостной яркостью, хотя шторы были плотно задернуты. В комнате стоял тяжелый, спертый дух перегара — запах вчерашнего «мужского разговора», впитавшийся, казалось, даже в обои. Вадим застонал, пытаясь натянуть одеяло на голову, чтобы спрятаться от этого голоса, от света, от собственной головной боли, которая пульсировала в висках раскаленным молотом.
— Вадик, я тебя спрашиваю, — Дарья подошла к кровати и рывком сдернула одеяло. Холодный воздух комнаты обжег его ноги, но еще сильнее обожгло выражение лица жены. Оно было белым, как мел, и совершенно неподвижным. — Где детское кресло? Я вышла к машине, открыла заднюю дверь, а там пусто. Где «Бритакс»?
Вадим перевернулся на спину, морщась и прикрывая лицо ладонью. Его мутило. Во рту было так сухо, словно он жевал песок.
— Даш, ну чего ты орешь с утра пораньше? — прохрипел он, язык ворочался с трудом, слова выходили вязкими. — Голова раскалывается, дай воды… Какое кресло? В гараже оно.
— В гараже? — переспросила она. Тон её стал ниже, опаснее. — В каком именно месте гаража?
— Ну там… у стены поставил. Или на верстак положил, не помню я, — он махнул рукой, пытаясь отмахнуться от проблемы, как от назойливой мухи. — Какая разница? Верну потом. Дай поспать, а? Человеку плохо.
Дарья стояла над ним, одетая в домашний халат, поверх которого была наброшена куртка. В руке она сжимала ключи от машины так сильно, что костяшки пальцев побелели. Она только что вернулась с парковки. Пять минут назад она, держа на руках горячую, как печка, четырехлетнюю дочь, пыталась усадить её в машину, чтобы мчаться в поликлинику. У ребенка было тридцать девять и два, жаропонижающее не действовало уже третий час, и скорая посоветовала ехать самим, так как ожидание бригады могло затянуться.
И вот, открыв дверь своего кроссовера, она увидела пустой задний диван. Голые кожаные сиденья. Ни базы Isofix, ни самого кресла. Только пара грязных следов от ботинок на ковриках и пустая банка из-под энергетика в кармане двери.
— Ты хоть понимаешь, что сейчас происходит? — тихо спросила она, глядя на его опухшее, помятое лицо. — У Маши температура под сорок. Мне нужно везти её к врачу. Срочно. А кресла нет.
Вадим наконец открыл оба глаза и попытался сфокусировать взгляд на жене. Информация доходила до него с трудом, пробиваясь сквозь туман похмелья.
— Ну так вези, — буркнул он, снова пытаясь найти удобное положение на подушке. — Господи, проблема века. Тут ехать два квартала. Посадишь, пристегнешь обычным ремнем. Или на руках подержишь, если так боишься. Гаишников в выходной с утра в нашем районе отродясь не было. Не делай мне мозг, Даша, у меня реально сейчас череп лопнет.
Дарья почувствовала, как внутри неё что-то оборвалось. Тонкая струна, на которой держалось её терпение последние несколько лет, лопнула с оглушительным звоном. Она смотрела на это тело, распростертое на простынях, на этого человека, который был отцом её ребенка, и видела перед собой абсолютно чужое, враждебное существо.
Она вспомнила, как вчера вечером он вернулся. Шумный, веселый, с двумя приятелями — Толиком и каким-то новым, мордатым Сергеем. Они гоготали на весь двор, выгружаясь из машины. Вадим тогда сказал, что «подбросил пацанов», потому что такси нынче дорого, а ему всё равно по пути. Она не выходила встречать, укладывала дочь. И вот теперь пазл сложился.
— Ты вытащил детское автокресло из моей машины и оставил его в грязном гараже, чтобы посадить назад своих пьяных друзей и подвезти их до бара?! А мне утром везти ребенка с температурой в поликлинику! Ты подверг жизнь дочери опасности ради комфорта алкашей! Ключи от машины на стол, это мой автомобиль, и вон из моей жизни!
Вадим резко сел на кровати. Резкое движение отозвалось приступом тошноты, он позеленел, но злость оказалась сильнее физического недомогания.
— Так, рот закрой! — рявкнул он, и его голос дал «петуха». — Каких алкашей? Это мои друзья! Нормальные пацаны! Серега сто десять кило весит, он бы просто не влез туда с твоим этим троном пластмассовым! Что мне надо было сделать? Сказать пацанам «идите пешком», потому что у моей жены пунктик на безопасности?
— Пунктик? — Дарья шагнула к нему, и Вадим невольно отшатнулся к изголовью. — Ты называешь безопасность нашего ребенка «пунктиком»? Ты выдрал кресло, которое стоит тридцать тысяч, кресло, которое мы выбирали месяц по краш-тестам, и швырнул его в гараже, где крысы бегают, просто чтобы у твоих собутыльников жопы в тепле ехали?
— Да ничего с ним не случится в гараже! — заорал Вадим, хватаясь за голову. — Протрешь влажной салфеткой и будет как новое! Ты задолбала уже всё усложнять! Я устал вчера, я людям помог, я имею право расслабиться? Почему я должен просыпаться от того, что ты мне морали читаешь? Подумаешь, кресло убрал! Великая трагедия! Сажай мелкую и едь, я разрешаю!
Он снова рухнул на подушку, демонстративно отвернувшись к стене. Его широкая спина в майке-алкоголичке выражала полное, абсолютное презрение к её проблемам. Ему было плевать на температуру дочери. Ему было плевать на правила дорожного движения. Ему было важно только то, что его разбудили и мешают страдать от собственной глупости.
Дарья смотрела на его спину и чувствовала, как холодная ярость заливает её целиком, вытесняя страх и панику. Она больше не хотела с ним спорить. Время аргументов прошло.
— Ты разрешаешь? — переспросила она ледяным тоном. — Ты, лежа здесь в собственной блевотине и перегаре, разрешаешь мне нарушить закон и рисковать жизнью дочери?
— Отвали, Даша, — донеслось глухое бурчание в подушку. — Едь уже. Привезешь лекарства — куплю ей шоколадку.
Дарья медленно выдохнула через нос. Шоколадку. Он купит шоколадку. Это была цена его отцовской заботы. Она развернулась на пятках и вышла из спальни, но не в коридор, а на кухню. Ей нужно было выпить стакан воды, чтобы руки перестали дрожать. Потому что то, что она собиралась сделать дальше, требовало твердости хирурга.
Дарья вернулась в спальню через минуту. В её руках больше не было ключей, она с грохотом швырнула их на комод, и этот звук заставил Вадима снова болезненно поморщиться. Она подошла к окну и резким движением раздернула шторы. Серый, пасмурный утренний свет залил комнату, безжалостно высвечивая разбросанные на полу носки, джинсы, скомканные комом, и пустую бутылку из-под минералки у кровати.
— Вставай, — сказала она. Голос звучал сухо, как треск ломающейся ветки. — Мне нужны подробности. Прямо сейчас.
Вадим застонал, натягивая одеяло на голову, как подросток, который не хочет идти в школу.
— Даш, имей совесть… У меня вертолеты. Дай час полежать, я потом сам сбегаю в гараж, принесу твое драгоценное кресло. Чего ты начинаешь-то?
— Я сказала: вставай и отвечай, — Дарья подошла вплотную к кровати. От неё веяло такой холодной решимостью, что Вадим понял: просто отмолчаться не выйдет. Он с трудом сел, прислонившись спиной к изголовью, и потер лицо ладонями. Щетина скребла по коже, глаза слезились.
— Что тебе ответить? — буркнул он, стараясь не смотреть на жену. — Ну, поехали мы с пацанами. Серега — кабан здоровый, сто десять кило, он на переднее сел. А Толян с Илюхой сзади. Илюха длинный, ему ноги девать некуда. А там этот твой «Бритакс» полсалона занимает. Ну реально, Даш, ни сесть, ни повернуться. Они что, должны были в позе эмбриона ехать?
— И чтобы Илюхе было удобно вытянуть ноги, ты решил выкинуть безопасность дочери из уравнения? — Дарья скрестила руки на груди. — Куда именно ты его поставил? В гараже бардак, Вадим. Там ступить негде.
Вадим раздраженно дернул плечом.
— Да какая разница? Ну, на пол поставил. У верстака, кажется. Или в угол задвинул, где колеса летние лежат. Я не помню, темно было! Мы торопились, пацаны пива хотели, бар закрывался через час. Я открыл ворота, выставил, закрыл и поехали. Всё. Быстро и оперативно.
Дарья зажмурилась. Перед глазами встала картина их гаража. Это было царство Вадима, куда он запрещал ей заходить под предлогом «не женское дело», но она прекрасно знала, что там творится. Пол там был земляной вперемешку с бетоном, покрытый слоем маслянистой грязи, въевшейся пыли и ошметков старой ветоши. В углу, где лежали колеса, вечно пахло сыростью и плесенью, а прошлой осенью они травили там мышей.
И вот там, на этом грязном, холодном полу, среди канистр с отработкой и ржавых железяк, сейчас валялось детское кресло. Кресло с обивкой из гипоаллергенной ткани, которое она пылесосила каждую неделю. Кресло, в котором её дочь спала, прижавшись щекой к боковой подушке.
— Ты положил его прямо на пол? — тихо спросила она, чувствуя, как к горлу подступает ком тошноты. — На тот самый пол, куда ты плюешь, когда куришь? Где ты менял масло и разлил антифриз в прошлом месяце? Ты понимаешь, что ткань впитает эту вонь? Что там бегают крысы? Ты понимаешь, что я туда сажаю Машу в чистом платье?
Вадим закатил глаза так сильно, что показались белки.
— Ой, ну началось! «Гипоаллергенная ткань», «чистое платье»… Даша, ты слышишь себя? Это вещь! Кусок пластика и тряпки! Ну испачкалось — постираешь чехол. Химчистку сделаем, если тебе так принципиально. Ты из мухи слона раздуваешь, лишь бы мне мозг выклевать. Я о людях думал! О друзьях! Не мог же я им сказать: «Извините, пацаны, у меня тут трон принцессы, идите пешком под дождем».
— А о дочери ты думать не пробовал? — Дарья почувствовала, как внутри закипает не просто злость, а настоящее отвращение. Она смотрела на мужа и видела незнакомца. Рыхлого, эгоистичного, глупого незнакомца. — О том, что у неё может подняться температура ночью? О том, что нам может понадобиться машина?
— Да не знал я про температуру! — взревел Вадим, и его лицо пошло красными пятнами. — Откуда я знал?! Ты же не звонила! Я пришел, все спали. Чё ты на меня всех собак вешаешь? Форс-мажор, бывает! Ну, заболела. Ну, кресла нет. Бывает! Такси вызови, в конце концов, если боишься без кресла ехать! У тебя же есть деньги на карте, я тебе переводил на продукты!
— Такси? — переспросила Дарья. — Ты предлагаешь мне сейчас, с ребенком, у которого тридцать девять, ждать такси с детским тарифом, которое в наш район едет сорок минут, пока моя машина стоит под окном? Потому что тебе лень поднять свою задницу и исправить то, что ты натворил?
— Мне не лень, мне плохо! — Вадим ударил кулаком по матрасу. — Ты тупая или как? Я не могу за руль, я выхлопом гаишника убью на расстоянии метра! Я на ногах едва стою! Ты хочешь, чтобы я сейчас пошел в гараж, дышал там этой пылью, тащил эту бандуру? У меня давление, наверное, двести на сто! Тебе мужа не жалко? Я пашу как проклятый всю неделю, имею я право один раз расслабиться и потом полдня поболеть спокойно?
Он снова попытался лечь, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Он искренне считал себя пострадавшим. Его мутило, голова раскалывалась, а жена устроила скандал на ровном месте из-за какой-то бытовой мелочи. Ну подумаешь, кресло в гараже. Не сгниет же оно там за ночь.
Дарья смотрела на него и понимала: он не слышит. И не услышит. Для него друзья, их комфорт, их мнение — это святое. «Пацаны не влезали». Это аргумент, перевешивающий безопасность собственного ребенка. Он даже не понимает, почему она злится. Для него это просто «бабская истерика» и «пилежка».
— Знаешь, Вадим, — сказала она неожиданно спокойно. — Ты прав. Ты действительно имеешь право расслабиться. И друзья твои имеют право на комфорт. Только вот за чей счет этот банкет?
— В смысле? — он приоткрыл один глаз, настороженный резкой сменой её тона.
— В прямом. Ты говоришь, «пацаны не влезали». А чья это машина, в которую они не влезали? Ты помнишь, на ком она записана? И кто за неё кредит платил последние два года своей зарплатой, пока ты «искал себя» и менял работы?
Вадим напрягся. Разговоры о деньгах и собственности он ненавидел больше всего. Они всегда били по его больному мужскому самолюбию, которое и так держалось на честном слове и похвалах друзей-собутыльников.
— Не начинай, а? — прошипел он. — Мы семья. У нас всё общее. Машина общая. Я на ней езжу, я её обслуживаю. Ты на ней только детей возишь и в магазины. Так что не надо мне тут ключами трясти и собственницу включать.
— Обслуживаешь? — Дарья горько усмехнулась. — Ты имеешь в виду тот раз, когда ты залил дешевое масло и мы чуть не убили двигатель? Или то, как ты превратил салон в свинарник? Нет, Вадим. Машина моя. По документам, по факту оплаты и по совести. И я больше не хочу, чтобы в ней возили пьяных мужиков, выкидывая вещи моей дочери в грязь.
Она сделала шаг к комоду, где лежали ключи. Вадим заметил это движение. Инстинкт собственника, уязвленного в самых основах, сработал быстрее, чем похмельный мозг. Он резко подался вперед, сбрасывая одеяло, и, шатаясь, вскочил с кровати.
— Не трогай ключи! — рявкнул он, и в его голосе прорезалась настоящая угроза. — Ты никуда не поедешь, пока не успокоишься! Ишь, командирша нашлась! Я сказал — такси вызови! А машину не трогай, я завтра сам кресло поставлю, когда в себя приду!
Он стоял перед ней в одних серых боксерах и растянутой майке, взлохмаченный, с красными глазами, и пытался давить авторитетом, которого у него давно не было. Но Дарья уже не видела в нем мужа. Она видела препятствие. Препятствие между ней и здоровьем её ребенка.
Вадим сделал выпад первым. Его движение было резким, но неуклюжим, как у пьяного медведя, пытающегося поймать юркую рыбу. Он накрыл связку ключей своей широкой, влажной от пота ладонью, прижав брелок к поверхности комода. Металл звякнул под его рукой, и этот звук прозвучал как гонг, объявляющий начало раунда.
— Я сказал — нет! — прохрипел он, тяжело дыша ей в лицо перегаром. — Ты никуда не поедешь, пока я не разрешу. Это моя машина. Я мужик в доме, я решаю, когда и кто на ней ездит. Ты сейчас на взводе, ты дров наломаешь, в аварию попадешь, а мне потом разгребать.
Дарья смотрела на его руку. Пальцы с обгрызенными ногтями мелко дрожали. На запястье виднелись следы от ремешка часов, которые он, видимо, снял вчера где-то в коридоре. Она перевела взгляд на его лицо. Оно было серым, одутловатым, с налитыми кровью глазами, в которых читался страх, смешанный с тупой, ослиной упертостью. Он боялся не за неё. И не за машину. Он боялся потерять контроль. Боялся, что если сейчас отдаст ключи, то признает свое поражение, признает, что он здесь — никто.
— Твоя машина? — тихо переспросила Дарья. В её голосе не было ни дрожи, ни сомнения. Только холодная сталь. — Вадим, ты, кажется, забыл, кто подписывал договор в автосалоне. Ты забыл, с чьей карты списывался ежемесячный платеж в сорок тысяч рублей. Ты забыл, кто отказывал себе в новой одежде и отпуске, чтобы закрыть кредит досрочно, пока ты «искал себя» в ставках на спорт и менял работы раз в три месяца.
— Это ничего не значит! — взвизгнул он, сильнее наваливаясь на комод, словно пытаясь вдавить ключи в дерево. — Мы в браке! Всё общее! Я её заправляю! Я резину менял! Я коврики покупал! Это вклад! Ты не смеешь меня лишать транспорта!
— Ты заправляешь её на мои деньги, которые я перевожу тебе на карту «на хозяйство», — отчеканила она, делая шаг к нему. Теперь они стояли вплотную. Она чувствовала жар, исходящий от его тела, и этот тошнотворный кислый запах вчерашнего веселья. — А резину ты менял полгода назад, и то, потому что старую стер в ноль, гоняя с друзьями на дачу. Убери руку, Вадим.
— Не уберу! — он оскалился, пытаясь изобразить звериный оскал, но получилось жалкое кривляние. — Ты сейчас успокоишься, пойдешь на кухню, сделаешь мне кофе, и мы поговорим как нормальные люди. А машину не трогай. Я сказал!
Дарья поняла: разговоры кончились. Перед ней стоял не муж, не партнер, а враг. Враг, который держал в заложниках средство спасения её ребенка.
Она действовала инстинктивно. Её рука метнулась вперед, но не к ключам, а к его запястью. Она вцепилась в его предплечье пальцами, сжимая их со всей силой, на которую была способна мать, защищающая детеныша. Вадим охнул от неожиданности. Он был крупнее, тяжелее, но сейчас, ослабленный похмельем и обезвоживанием, он был слаб как котенок. Его мышцы были ватными, реакция — заторможенной.
— Пусти! Больно же, дура! — зашипел он, пытаясь вырвать руку, но Дарья не отпускала.
Она резко выкрутила его кисть наружу. Это был простой прием, но против человека с нарушенной координацией он сработал безотказно. Вадим потерял равновесие. Его ноги в серых семейных трусах поехали по ламинату, он нелепо взмахнул свободной рукой и, чтобы не упасть, вынужден был отпустить комод и опереться о стену.
Ключи остались лежать на месте, свободные и доступные.
Дарья тут же сгребла их в кулак, чувствуя холодный металл как самое надежное оружие. Она отступила на шаг, сжимая брелок так, что он врезался в ладонь.
Вадим тяжело дышал, привалившись плечом к обоям. Он держался за выкрученное запястье, и на его лице сменялись эмоции: боль, обида, унижение и ярость.
— Ты… ты совсем с катушек слетела? — просипел он, глядя на неё снизу вверх. — Ты на мужа руку подняла? Из-за железки? Я же мог тебя ударить! Я просто сдержался, потому что я мужик!
— Ты не мужик, Вадим, — сказала Дарья, и эти слова упали в комнате тяжелыми камнями. — Ты балласт. Ты опасный, бесполезный балласт, который тянет нас на дно.
Она смотрела на него, и пелена спала с глаз окончательно. Вот он — сидит перед ней в трусах, жалкий, потный, трясущийся. Человек, который ради комфорта случайных собутыльников готов рискнуть жизнью дочери. Человек, который считает, что покупка ковриков дает ему право распоряжаться её имуществом. Человек, который вместо того, чтобы помочь, устраивает битву за власть, пока у ребенка жар.
— Ты эгоист, Вадим, — продолжала она, чеканя каждое слово. — Ты любишь только себя и свое удовольствие. Тебе плевать на Машу. Тебе плевать на меня. Тебе важно только, чтобы пацаны уважали и чтобы пиво было холодным. Ты даже сейчас не о дочери думаешь, а о том, как ты выглядишь в своих глазах.
— Да пошла ты! — огрызнулся он, пытаясь выпрямиться, но его снова качнуло, и он осел на край кровати. — Истеричка! Я больной человек, мне помощь нужна, а ты тут концерты устраиваешь! Вот уйду от тебя, будешь знать! Кому ты нужна с прицепом?
Дарья вдруг почувствовала невероятную легкость. Словно тяжелый рюкзак, который она тащила годами, вдруг срезали с плеч.
— Уйдешь? — переспросила она, и в её глазах блеснул злой огонек. — О нет, Вадим. Ты не уйдешь. Тебя выгонят.
Она сунула ключи в карман джинсов и шагнула к двери.
— Вставай, — скомандовала она.
— Чего? — Вадим тупо моргнул. — Куда вставать? Я спать хочу.
— Вставай и иди к выходу. Прямо сейчас.
— Ты бредишь? — он криво ухмыльнулся. — Я никуда не пойду. Это и моя квартира тоже. Я тут прописан, между прочим!
— Квартира куплена до брака, Вадим. Ты здесь никто. Ты здесь гость, который засиделся, нагадил и отказывается убирать за собой. Вставай, пока я не начала вышвыривать твои вещи в окно вслед за тобой.
Вадим посмотрел на неё и понял: она не шутит. В её позе, в её взгляде не было привычной мягкости, которую он так успешно эксплуатировал все эти годы. Перед ним стояла чужая женщина, готовая на крайние меры. Но его похмельный мозг отказывался верить в реальность происходящего. Это просто ссора. Она сейчас поорет и успокоится. Надо просто переждать.
— Не смеши меня, Даша, — он демонстративно лег обратно на подушку и отвернулся. — Иди, лечи ребенка. Вернешься — поговорим.
Дарья молча подошла к кровати. Она не стала кричать. Она просто схватила край матраса — того самого, дорогого ортопедического матраса, на котором он так любил нежиться — и со всей силы, питаемой адреналином и ненавистью, дернула его на себя и вверх.
Вадим, не ожидавший такого подвоха, с воплем скатился на пол, запутавшись в одеяле. Он ударился плечом о тумбочку, сбив стакан с водой, который разбился, обдав его брызгами и осколками.
— Ты больная?! — заорал он, барахтаясь в простынях как гигантская гусеница.
— Вон! — рявкнула Дарья так, что задрожали стекла в шкафу. — Вон из моей жизни! Вон из моей квартиры! У тебя есть ровно минута, чтобы исчезнуть, или я помогу тебе пинками
Вадим барахтался на полу, путаясь в простынях, как гигантская, неуклюжая личинка. Осколки стакана хрустели под его весом, вода из опрокинутой емкости быстро впитывалась в ворс прикроватного коврика и в резинку его трусов, добавляя к похмельному ознобу мерзкое ощущение мокроты. Он попытался встать, но ноги разъезжались, а голова кружилась так, словно комната была каруселью, пущенной на максимальной скорости.
— Дай хоть штаны надеть, психопатка! — заорал он, наконец обретая равновесие и хватаясь за косяк двери. В его глазах плескался уже не гнев, а настоящий, животный испуг. Он видел лицо Дарьи и понимал: она не блефует. В этом лице не осталось ничего от той женщины, которая варила ему борщи и гладила рубашки. Перед ним стоял терминатор, у которого была только одна цель — ликвидация угрозы.
— У тебя нет времени на штаны, — отрезала Дарья. Она не стала тратить секунды на уговоры. Схватив с вешалки в прихожей его куртку — первую попавшуюся, старую ветровку, в которой он гулял с собакой, — она швырнула её ему в лицо. — Это тебе, чтобы не сдох от пневмонии. А джинсы твои пусть пацаны тебе везут. Они же друзья, помогут.
Она схватила его за предплечье свободной рукой. Вадим, конечно, был сильнее физически. В любой другой день он бы стряхнул её хватку легким движением плеча. Но сейчас, отравленный алкоголем, дезориентированный, оглушенный её напором и внезапным пробуждением на полу, он был слаб и податлив. Его воля была парализована абсурдностью происходящего. Мозг отказывался верить, что его, хозяина жизни, сейчас выкидывают из дома в трусах.
— Даша, стой! — он уперся пятками в ламинат, когда она потащила его по коридору к входной двери. — Ты что творишь?! Там соседи! Там люди! Я же голый!
— А когда ты мою дочь без кресла оставить хотел, ты о людях думал? — прошипела она ему в ухо, наваливаясь всем весом, чтобы сдвинуть его тушу с места. — Ты думал, как она полетит через лобовое стекло? Нет? Вот и я сейчас не думаю, как ты будешь смотреться в лифте.
Она распахнула входную дверь рывком. В нос ударил запах подъезда — смесь хлорки, жареного лука и старой побелки. Этот запах, обычно такой будничный, сейчас показался Вадиму запахом преисподней. Холодный сквозняк с лестничной клетки обжег его голые ноги.
— Не пойду! — взвизгнул он, цепляясь руками за дверной косяк. Пальцы побелели от напряжения. — Ты не имеешь права! Это незаконно! Я полицию вызову!
— Вызывай, — Дарья с силой ударила по его пальцам ребром ладони. Вадим вскрикнул и инстинктивно разжал хватку. Этого мгновения ей хватило. Она толкнула его в грудь обеими руками, вложив в этот толчок всю свою злость, всё накопленное за годы брака разочарование, всю боль от его безразличия.
Вадим вылетел на лестничную площадку, споткнулся о резиновый коврик соседей и едва не растянулся на грязном кафеле. Он стоял, дрожа всем телом — в серых семейных трусах, растянутой майке-алкоголичке и с зажатой в руке старой ветровкой. На одной ноге болтался носок, вторая была босой.
— Даша, пусти обратно! — он метнулся к двери, пытаясь вставить ногу в проем, но Дарья была быстрее.
Она стояла на пороге, непробиваемая, как скала. В её руке был зажат телефон — его телефон, который она прихватила с тумбочки в последний момент.
— Держи, — она кинула смартфон ему под ноги. Экран звякнул об плитку, но, кажется, уцелел. — Звони Толяну. Звони Сереге. Пусть приезжают. Пусть сажают тебя на свои широкие спины и катают. Раз они тебе дороже семьи — живи с ними. В этот дом тебе путь закрыт.
— Ты пожалеешь! — заорал он, чувствуя, как унижение сменяется бессильной яростью. Снизу, с лестничного пролета, послышались шаги. Кто-то поднимался. Вадим вжался в стену, пытаясь прикрыться курткой, как фиговым листком. — Ты приползешь ко мне! Ты без меня с голоду сдохнешь! Сама будешь на коленях просить, чтобы я вернулся!
— Не буду, Вадим, — её голос был удивительно спокойным на фоне его крика. Она нажала кнопку вызова лифта на стене рядом с дверью. Механизм зажужжал, кабина тронулась. — Я справлюсь. Я взрослая. А ты — просто большой ребенок, который заигрался. И игры кончились.
Двери лифта с лязгом разъехались, открывая ярко освещенную кабину с зеркалом во всю стену. Вадим увидел в нем свое отражение — жалкое, взлохмаченное, полуголое существо с перекошенным лицом. Это зрелище ударило по нему сильнее любых слов.
— Даша… — прошептал он, вдруг растеряв весь свой запал. — Ну куда я пойду? Ну хватит уже… Ну проучила, молодец. Пусти домой, я замерз.
Она посмотрела на него в последний раз. В её взгляде не было жалости. Там была только брезгливость, с которой смотрят на таракана, которого нужно вымести за порог.
— В гараж иди, — сказала она. — Там на полу кресло лежит. Мягкое, удобное. Друзьям твоим нравилось. Вот и ты там поспишь. Авось поймешь, каково это — когда твой комфорт никого не волнует.
Она сделала шаг назад, в квартиру. Вадим дернулся было за ней, но перед его носом с грохотом захлопнулась тяжелая металлическая дверь. Щелкнул один замок. Потом второй. Потом лязгнула задвижка ночного сторожа.
Вадим остался один. В тишине подъезда гудело эхо захлопнувшейся двери. Он стоял босиком на холодном кафеле, сжимая в руке бесполезную куртку и телефон. Лифт призывно стоял открытым, словно приглашая его в преисподнюю первого этажа, на улицу, в холодный, враждебный мир.
За дверью Дарья прижалась лбом к холодному металлу. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись так, что она с трудом могла разжать кулаки. Но она не плакала. Слез не было. Было только четкое, звенящее осознание свободы.
Она глубоко вздохнула, оттолкнулась от двери и посмотрела на часы. До закрытия утреннего приема в поликлинике оставалось сорок минут.
— Машенька! — крикнула она, направляясь в детскую и на ходу поправляя растрепанные волосы. — Собирайся, солнышко. Мы едем к доктору. Папа… папа ушел по делам. Надолго.
Она подхватила ключи от машины. Теперь это были только её ключи. И только её жизнь. И впервые за долгое время она знала, что в этой жизни всё будет под контролем. Включая детское кресло на заднем сиденье, которое она сейчас достанет из гаража сама, отмоет, вычистит и пристегнет так крепко, как никогда не пристегивала раньше…
