Ещё мать Пикассо справедливо утверждала, что любить её сын не умеет, и единственной его женщиной всегда будет она. Но женщины упорно верили, что гений и злодейства несовместимы.
Художник походя ломал жизни женщинам, но одна сломала и его.
«Я от них избавляюсь»
«Я думаю, что умру, никогда никого не полюбив», – честно говорил художник. Несмотря на это искреннее признание, в статьях о нём его женщин раз за разом зовут любимыми и возлюбленными. А стоило бы – жертвами самовлюблённого садиста. Если возвращаться к прямым цитатам Пикассо, то вот ещё одна очень характерная: «Каждый раз, когда я меняю женщину, я должен сжечь ту, что была последней.
Таким образом я от них избавляюсь. Они уже не будут находиться вокруг меня и усложнять мне жизнь. Это, возможно, еще и вернет мою молодость. Убивая женщину, уничтожают прошлое, которое она собой олицетворяет».
Когда он говорил об убийстве, он не имел в виду её забвение, уничтожение только из своей памяти. Нет, он имел в виду психологическое уничтожение, разрушение женщины как личности, потому что «Есть только два типа женщин – богини и подстилки». И, похоже, о богинях он только рассуждал, но ни одну свою женщину такой не видел.
А вот фраза от его матери: «Я не думаю, что с моим сыном, который озабочен исключительно собой, сможет быть счастлива хоть одна женщина». Кажется, тут нет места иллюзиям – и всё же раз за разом мы видим в прессе статьи о «любви» и «любимых женщинах» Пикассо.
Что ж, в этой статье будут совсем другие истории – истории насилия, обмана и чудесного спасения единственной женщине, которой Пикассо кричал в ярости: «Ни одна женщина не покидает таких мужчин, как я!»
Фернанда, художница
О ней будут писать нечто вроде «по иронии судьбы, они расстанутся с Пикассо как раз тогда, когда его материальное положение, наконец, улучшилось».
Вечная история: молодой и амбициозный мужчина прибился к единомышленнице, которая кормила и обстирывала его во имя любви и искусства в совместно снимаемой конурке в одном из самых неблагополучных районов большого города – в случае Фернанды и Пабло это был Париж.
В благодарность – или потому, что каждому художнику нужна натурщица, и бесплатная всяко лучше оплаченной – Пикассо нарисовал шестьдесят её портретов. Настоящее имя Фернанды было Амели Ланг, но пробиться как Фернанде Оливье в мире искусства ей казалось легче. А ведь и у неё были амбиции – она сама была художницей.
Жизнь её шла наперекосяк с той самой минуты, как вообще была зачата. Амели была незаконнорождённой, да ещё и от женатого мужчины. Воспитывали её – что считалось приличнее – её дядя с тётей. Они думали о её будущем, но в духе своего времени: подобрали Амели мужа, когда пришло время. В ответ Амели сама подобрала себе мужа и сбежала из дома.
Правда, избранник её оказался садистом. Амели было едва девятнадцать, когда она сбежала и от него. Собственно, имя она сменила в том числе для того, чтобы муженёк её не отыскал.
Частенько Пабло и Фернанда ели на обед то, что заработала как натурщица перед другими художниками Фернанда. Потом Пабло рисовал Фернанду, потому что ему надо было работать над собой. Фернанда рисовала… иногда. Все лучше по освещению часы дня всё равно уходили тем художникам, которым она позировала. Впрочем, кротким ангелом Фернанда не была.
Пабло посещал бордели – в ответ Фернанда спала с клиентами. Потом они кричали друг на друга, бросались пожитками, мутузили друг друга кулаками. Это называлось в их среде страстью, так что они верили, что их жизнь полна любви. Правда, Пабло верил только до тех пор, пока не начал зарабатывать на нормальную квартиру и обеды в ресторанах.
Фернанда так никогда и не стала «настоящей» художницей. Она зарабатывала уроками живописи. Потом, когда Пикассо прославился, начала за деньги публиковать статьи о его молодости. Но ему хватило денег остановить серию статей. Нет, он не откупался – он нанял адвокатов и перекрыл Фернанде доходы с того факта, что когда-то она стирала его бельё и соображала, чем накормить его на сон грядущий.
Она всё же написала мемуары. Он всё же стал платить ей пенсию, чтобы мемуары не были опубликованы. Может быть, из жалости – она была уже стара, глуха, её суставы были изуродованы артритом, так что она не могла нарисовать и акварельки на продажу.
Он пережил её на семь лет. Её мемуары всё же были опубликованы – в восемьдесят восьмом году. Такова была первая «любовь» Пикассо как художника. Она продлилась семь лет.
Ева, боль
Ещё одно «ироничное совпадение»: сразу после расставания с Фернандой Пабло отправился в путешествие по Европе с другой молодой женщиной. Её звали Евой Гуэль, она была из парижского бурного сообщества молодых художников, хотя сама не рисовала.
Путешествие им понадобилось, чтобы не видеть знакомых: вероятно, те задавали слишком много вопросов в свете того, что Пабло считался гражданским мужем Фернанды, а Ева – гражданской женой одного скульптора-поляка (она и сама была польского происхождения). В среде художников постоянным, сложившимся в бедных мастерских отношениям придавали больше значения, чем вопросу, кто с кем венчан.
Когда Пикассо увидел её, она сидела, прозрачная, с тенями у глаз в кафе «Эрмитаж», и по кафе разносилась песенка «Красавица моя». С той поры все портреты с Евой Пабло подписывал как-нибудь вроде «Красавица Ева». Говорят, он был с ней удивительно нежен.
Ещё говорят, он буквально упивался тем, как она страдает на его глазах. Она не оставила мемуаров и не давала интервью, так что трудно сказать, как это видела она – и не вносил ли он в их отношения свою привычную «страсть».
Туберкулёз был небыстрой смертью. Ева провела с Пабло три года. Специально, чтобы съехаться с нею, он снял просторную квартиру… Окна квартиры выходили на кладбище. С Евой Пабло жилось уютнее. Фернанда мало занималась домашним хозяйством – то рисовала, то позировала; обеды, стирка, уборка – всё делалось наспех и с раздражением. Фернанда видела себя художницей, а не домохозяйкой.
Тихая, крохотная Ева бродила целыми днями по светлой квартире с видом на могилы и превращала её в уютное гнёздышко. Вечерами она ещё и проводила переговоры, бесплатно работая агентом Пабло.
Умирая, страдая от боли, она хлопотала вокруг, пока Пабло официально предавался хандре, самокопанию и прочим важным художнику мрачным думам. Она хлопотала вокруг, когда он страдал от одиночества – ведь с началом Первой Мировой его друзей призвали на фронт, где они ещё, быть может, умрут, а он останется непонимаемым серой массой…
Правда, ждать, когда он начнёт переносить боль от потери, пришлось не так долго – раньше друзей Пабло, уехавших на фронт, умерла Ева. Когда он отвёз её в больницу, в ней было двадцать восемь килограммов. Там, среди раненых солдат, среди чужих людей, она и застыла навсегда.
Как я горюю, – писал Гертруде Стайн Пикассо, – как мне, мне, мне больно… Такова была вторая «любовь» Пикассо. Она умирала от мучительной болезни – а страдал он.
Ольга, балерина
Пикассо так переживал смерть Евы, будут писать потом, что пустился во все тяжкие. Он пил с друзьями, посещал публичные дома, не пропускал ни одной гулянки, в общем, видимо, через силу веселился – целых три года. Каждый в Париже – по крайней мере, в богемной его части – знал, что Пикассо горюет по Еве.
Тем удивительнее было обнаружить, что он стремительно женился на русской балерине Ольге Хохловой. С учётом того, что русский балет был на пике моды, такую жену можно было назвать ценным трофеем!
Они познакомились, конечно, у Дягилева. Точнее, при подготовке к выступлениям. Она репетировала, он рисовал декорации – готовился балет «Париж», совместным проект Дягилева и Кокто, этих двух легенд театра. Пабло попытался склонить Ольгу, по своему обыкновению, к свободной любви. Ольга, суровая, стального характера женщина – как многие русские балерины того времени – поставила условием брак.
Настоящий, и с венчанием, и с договором – с договором особенно, ведь замужество и ребёнок ставили крест на её карьере. А детей она в браке рожать планировала, да и Пабло, как позже выяснилось, очень нравилось размножаться.
Ольга совершенно не понимала тонкой души художника. Она запрещала ему рисовать свои портреты иначе, как в реалистичной манере. Она полагала, что статус жены знаменитого живописца даёт ей право поддерживать определённый уровень жизни – и друзья художника, и будущие биографы метко назовут её подход транжирством мужниных денежек.
Эти отношения длились дольше, чем с Фернандой – девять лет против семи. А потом, как считается, Пабло устал от пошлости и нашёл себе Мари-Терез. Вот только заканчивать отношения с Ольгой он при этом не думал, ведь с ней можно было ещё так весело поиграть…
Мари-Терез и её детские глаза
Ей было семнадцать. Она была очень кроткой девушкой, и, когда на улице её схватил за руку немолодой мужчина, только застенчиво улыбнулась. «Я Пикассо! Вы и я вместе совершим великие вещи», – сказал мужчина, так, словно для семнадцатилетней девушки это что-то значило.
Она представления не имела о модных живописцах, но почти не умела отказывать и тем более отстаивать себя, если ей что-то не нравилось или её оскорбляли. Это-то ему и нравилось. Пабло с наслаждением захватывал всё больше и больше власти, прогибая её границы, продавливая, ломая психику, упиваясь тем, насколько послушная из неё выходит игрушка.
Его заводило сочетание детского лица, детских слёз с тем, как покорно она исполняла в постели (хотя чаще он забавлялся с нею вне постели) все его – часто болезненные и унизительные – фантазии.
Мари-Терез и Ольга оказались ещё хороши тем, что их можно было использовать, чтобы пытать друг друга – Пабло с удовольствием сталкивал свою юную любовницу с женой. Ольга терпела Мари-Терез, быть может, из-за денег – быть может, оттого, что венчание для неё значило много (она не просто так на нём настаивала). Мари-Терез терпела Ольгу, потому что не терпеть не умела.
Естественно, Пикассо сделал Мари-Терез ребёнка – он любил делать детей, любил беспомощность беременных и не любил предохраняться и чтобы его женщины делали аборты. Беременную девушку он поселил под одной крышей со своей венчаной женой и их маленьким сыном. Ситуацию решилась переломить Ольга – выгонять практически девочку на улицу она решила излишним и ушла сама.
Вместе с сыном. После этого Пабло стал остывать к Мари-Терез, но она ещё немного развлекла его, когда он завёл следующую женщину и столкнул их с Мари-Терез. Собственно, из-за этой другой женщины Мари-Терез и решилась родить Пикассо ребёнка. Она, похоже, верила, что ребёнок создаст между ними связь…
Пикассо уехал страдать (как водится) в Швейцарию, бросив Мари-Терез в Париже. По закону военного времени его дом, где она осталась, был отнят, а девушку с дочерью прогнали в никуда. После Победы, вернувшись в Париж, Пабло не стал возвращаться к своей старой игрушке. Она, видимо, была уже слишком сломана, и требовалось поломать новую.
Впрочем, он высылал деньги на дочь. Дети, его продолжение, были его особенной гордостью. Мари-Терез навсегда осталась всего лишь его «любовью» номер три, не сумев психологически освободиться от него. Когда он умер, она себя убила.
Дора и её фотоаппарат
Чуть не все знаменитые фотопортреты Пикассо принадлежали объективу этой женщины – Доры Маар. Кто такой Пикассо, она знала – и потому им и увлеклась. О, любить гения! Чего она не знала – это о Мари-Терез. Пабло скрывал её от мира и особенно от знакомых, по понятным причинам. Но не смог отказать себе в удовольствии столкнуть их у себя в мастерской. Была сцена.
Женщины потребовали от него выбрать. Чем закончилось, мы знаем – он сделал ребёнка Мари-Терез, чтобы вскоре бросить её; его жена уехала из дома; Дора была уверена, что выбрали её.
Она была популярной, хорошо зарабатывающей фотопортретисткой и сотрудничала с глянцевыми изданиями. Параллельно, что было известно намного меньше, она ездила в Барселону фотографировать детей, обездоленных Гражданской, и бродила по бедным районам Парижа, чтобы запечатлеть их жизнь.
У неё были левые убеждения; она предпочитала сюрреализм – и для кубиста Пикассо позировать отказывалась. Он всё равно её рисовал. В кубизме рисунок с натуры значит не так много.
По бумагам её звали Генриетта Маркович. Она родилась в Аргентине, но была хорватского происхождения. Испанский был среди её родных языков – так что Пикассо получил возможность говорить дома на испанском, родном и для него. Она могла бы стать одной из икон журнальной и социальной фотографии, но она связалась с Пабло – и навеки осталась для всех его «любовью».
Все его портреты Маар – это портреты, когда она плачет. Пикассо любил поговорить о своих страданиях – но смотреть, как страдает его женщина. Первую он для этого бил, третьей изменял, четвёртую унижал, а вторую взял себе сразу с болями и печатью близкой смерти на лице.
Почему плакала Маар? Добивался ли он этого, как бывало с другими женщинами, или снова выбрал ту, что страдает и так? Плакала ли она по тем, кого потеряла?
Они расстались, когда закончилась Вторая мировая – он бросил разом и Мари-Терез, и Дору. Быть может, потому, что знал, что она на грани – и хотел посмотреть, как она эту грань переступит из-за него. С нервным срывом (и, по слухам, попыткой суицида) она попала в клинику.
Ему удалось её уничтожить, хотя и не так, как Мари-Терез. Не как личность – но как восходящую звезду фотографии, приятельницу множества молодых, талантливых, знаменитых своего времени, свою среди своих в местах скоплениях гениев. Она уехала в провинцию, бросила фотографию, занялась – как в юности когда-то – живописью и умерла забытой. Её буквально переоткрыли в двадцать первом веке.
Франсуаза, освободившаяся
Она не годилась в трофеи, как Ольга или Дора, – Франсуаза Жило была молодой, никому не известной художницей. Она не умирала, как Ева, не давилась слезами, послушно выполняя всё, что велят, как Мари-Терез, не делила тяготы (не было давно никаких тягот), как Фернанда.
Она просто была восхитительно молодой – едва за двадцать – и потрясающе сильной. Как всегда, с Франсуазой Пабло спал параллельно с Дорой. Как всегда, он постарался сделать её зависимой, сделав ей ребёнка – даже двух, мальчика и девочку одну за другим.
Франсуаза была дочерью Мадлен Рено, небезызвестной в своё время французской художницы. Её отец, успешный предприниматель, давил на дочь, чтобы та стала юристом. Но Франсуаза с юных лет отличалась стальным характером. Она ушла из дома, чтобы рисовать.
К Пикассо она пришла учиться – а заодно и позировать. Или позировать – а заодно и учиться. Он был сорока годами старше, знаменит и обаятелен – о, он умел был очень обаятельным! К тому времени Франсуаза уже была не в начале пути. Свою первую мастерскую она открыла в семнадцать. В год знакомства с Пабло, в свои двадцать два, она устроила свою первую выставку – и выставку эту встретили более, чем благосклонно.
Он был (как всегда) груб. Он открыто изменял. Он унижал и оскорблял. Когда у Жило начались схватки перед рождением дочери, Пикассо нарочно воспользовался их семейным автомобилем – мол, ему нужнее, чем ей с её роддомом. Он ждал, когда она начнёт плакать, требовать выбрать, когда в её улыбках и ласках появится скованность…
Она забрала детей и ушла, и сделала карьеру, и вышла замуж, и счастливо жила замужем, и развелась без скандалов и мучений. Её третий брак был тоже счастливым, а муж – знаменитым (вирусолог, изобретатель вакцины от полиомиелита).
Она жила, и пережила Пикассо, и живёт до сих пор. Он ненавидел её. Она сломала ему жизнь. Он кричал, что она не может уйти, от него не уходят. Потом кричал, что она не имеет права рассказывать – ведь она собиралась выпустить книгу о том, что делал со своими женщинами Пикассо. Кстати, в конце концов Франсуаза победила в суде и её выпустила – после чего Пабло вычеркнул из своей жизни их общих детей.
Жило стала настоящим потрясением для художника. Следующую женщину он нашёл из тех, кого считал никчёмными – она была простой продавщицей. И… вцепился в неё, болезненно следовал за ней, страдал от ужаса, что она покинет его, зависел от неё во всём.
Последнюю женщину он не смог сломать – потому что предпоследняя не дала сломать себя. Франсуаза Жило – так звали его «любовь» номер пять, Жаклин Рок – номер шесть. А седьмой его обнимала уже могила. Благо ей уже не надо было его исправлять.
