Kо дню рождения Михаила Барышникова Нина Аловерт предлагает главу из своей книги воспоминаний, она говорит с издателем Павлом Макаровым о некоторых событиях, связанных с ленинградским периодом жизни танцовщика.
Молодой Барышников
– Расскажите о своём знакомстве с Михаилом Барышниковым…
– Я увидела его в Ленинграде, на выпускном спектакле Вагановского хореографического училища в 1967 году, который шёл на сцене Кировского театра (Мариинского). У меня был друг, танцовщик Сашенька Минц. Уникальный, золотой человек!
Он попросил, чтобы я пришла на выпускной и сняла его приятеля, который танцевал в первом акте. Я, конечно, сняла. Во втором отделении в программе концерта стояло па-де-де из балета «Дон Кихот», мужскую партию исполнял выпускник Михаил Барышников, женскую – Элеонора Куватова.
Странно, но фамилия Миши была мне неизвестна (обычно учеников, на которых нужно обратить внимание, я знала). Мне было неинтересно снимать этот «затанцованный» дуэт, да ещё в исполнении учеников, я положила фотоаппарат на колени и приготовилась скучать.
…Он не выбежал на сцену, даже не вылетел. Он — вырвался, как будто им выстрелили из рогатки. И дело было не только в его потрясающей для ученика чистоте исполнения, не только в огромном прыжке, не только в музыкальности и бросающейся в глаза феноменальной координации движений.
Он танцевал весело и увлеченно, как будто предчувствовал наше восхищение им. Будто он и родился для того, чтобы поразить нас своим талантом. Он не был похож на ученика школы, он был законченным артистом, и мне казалось, что эту вариацию из «Дон-Кихота» я вижу впервые.
Он не исполнял движение, он сам и был движение, танец. Он ликовал, он был юн и счастлив, как будто знал, что завоюет весь мир. Пораженная я схватила фотоаппарат и начала снимать.
Так у меня появились фотографии Барышникова на выпускном вечере, которых ни у кого больше нет.
Хорошо помню первую встречу с Мишей, которая произошла около моего дома на Петроградской стороне. Дом выходил фасадом на Большой проспект, а с двух сторон проходили две улицы: Рыбацкая и Олега Кошевого. Мы встретились со стороны Большого проспекта.
Я возвращалась домой, навстречу мне шла знакомая, которая работала на телевидении, а рядом с ней – весёлый, улыбающийся, совсем молодой человек, почти мальчик. Мы остановились поговорить. Я уже знала, что этот мальчик – Миша Барышников, которого я видела на выпускном вечере и который меня так поразил.
Так что первое воспоминание так и остались – картинкой: невысокая молодая женщина, говорившая почти басом, и смеющийся золотоволосый мальчик. В руках моя знакомая держала пакет с кофе. Аромат кофе всегда сопровождает в моих воспоминаниях эту картинку.
После окончания школы Барышников был принят в Театр оперы и балета имени С.М.Кирова и получил от театра комнату на первом этаже в коммунальной квартире на Колпинской, то есть на соседней со мной улице.
Так мы и стали встречаться по-соседски, а потом и подружились. Нередко, возвращаясь домой из театра, Миша смотрел в наши окна (я тогда была замужем) и, если видел свет, заходил на ужин – пельмени всегда лежали в морозильнике (на случай гостей). Естественно, я ходила почти на все выступления Барышникова, и по возможности снимала.
В течении сезонов 1971 и 1972го годов Барышников блистательно станцевал Адама в «Сотворении мира» хореографов Н.Касаткиной и В.Василёва, Альберта в «Жизели», поразив зрителей неожиданностью актерской интерпретации.
Сыграл драматическую роль Матадора в спектакле (телевизионный фильм «Фиеста», режиссёр С.Ю.Юрский). Стало совершенно ясно, что перед нами явление.
– В вашем архиве есть уникальные фото несохранившейся телевизионной съёмки с Барышниковым. Что это была за детективная история?
– Зимой 1972 года Михаилу Барышникову, восходящей звезде Кировского балета, предложили сняться на Ленинградской студии телевидения в адажио из «Жизели». Он пригласил Наталью Бессмертнову, прима-балерину Большого театра, в качестве партнёрши.
Это была дерзость с его стороны, по тем временам: самому выбирать себе партнёршу, да ещё из другого театра.
В то утро съёмки, придя на студию, я увидела Мишу сидящим на подоконнике. «Я ушёл из театра», – сказал он мне вместо приветствия.
Оказывается, утром этого дня Барышников пришёл к директору театра П.И. Рачинскому просить разрешения репетировать с Бессмертновой в театре. Директор не только отказал, но и добавил:
«Я запрещаю тебе сниматься с Бессмертновой. У нас достаточно своих балерин в театре. Что же, они – хуже?»
Рачинский, в прошлом – пожарный, личность властная и амбициозная, управлял театром как своей вотчиной. Ему в голову не могло прийти, что танцовщик, пусть к тому времени уже и знаменитый, посмеет его ослушаться. Но Миша был другой человек.
Когда дело касалось его творческой жизни, он отстаивал свою позицию, не боясь вступать в конфликт с начальством. Барышников написал заявление об уходе, оставил его в дирекции и уехал репетировать с Бессмертновой в студии телевидения.
Эта история мгновенно разлетелась по всему театру. В середине дня на студии стали появляться артисты, занятые в других съёмках. Реакция была парадоксальной, многие осудили Мишу. Запуганные, привыкшие к повиновению люди, не могли простить Барышникову, что он посмел…
Новость разлетелась по городу, и на репетицию стали стекаться друзья Миши, балетные критики, сотрудники ТВ. Дальнейшие события развивались быстро: заявление Барышникова об уходе аннулировали.
Балетная молва сейчас же создала легенду: Рачинский поехал с заявлением Барышникова в высшие партийные инстанции, где ему сказали, что он может подписать это заявление, но пусть рядом положит и своё – тоже об уходе из театра, и оно тоже будет подписано.
Рано утром следующего дня (согласно той же легенде) за Мишей приехали на чёрной «Волге» два секретаря директора, буквально вытащили его из постели и повезли в театр. Рачинский стоял на пороге театра с распростёртыми объятиями и говорил укоризненно, но ласково:
«Что же ты, Миша! Я ведь люблю тебя как родного сына!»
Конечно, это легенда, но Рачинский действительно не мог уволить танцовщика, без которого заграничные импресарио не приглашали театр на гастроли. Но как бы ни происходили события на самом деле, всё это было потом.
А в тот незабываемый день в атмосфере нервозности, зависти и восхищения Жизель – Бессмертновой и Альберт – Барышникова казались существами иного мира, а их дуэт виделся нам символом вечной любви и красоты, неподвластной времени и злобе дня.
Не знаю, что стало с той плёнкой, на которую был снят дуэт, говорят, её «смыли», как только стало известно, что Барышников остался на Западе. У меня же сохранились мои фотографии.
В этом же году Барышников станцевал балет «Жизель» целиком (его партнершей в дебютном спектакле была Алла Сизова). На Западе он танцевал этот балет в Американском балетном театре.
Я думаю, роль Альберта была самой интересной в его классическом репертуаре. Но в 1972 году он станцевал ее впервые, поразив нас неожиданной интерпретацией образа.
Он отверг традиционную трактовку характера: от простого увлечения к осознанию чувства через трагедию. Барышников — Альберт выбежал на сцену, смеясь и волнуясь, и это были волнения и радости любви.
Он был трогательно молод, почти мальчик, он был влюблен и потрясен открывшимся ему чувством. Тем страшнее было столкновение идиллии с реальной жизнью.
В Ленинграде в то время по существующей традиции роль Батильды, невесты Альберта, исполняла красивая танцовщица не первой молодости. Во время работы над балетом Барышников говорил мне:
«Это неверно, что Батильда у нас всегда старше Альберта. Представляешь себе: Альберт оборачивается, а перед ним — девочка. Такая же, как Жизель».
Его Альберт не обманывал ни Батильду, ни Жизель. Полюбив Жизель подлинной любовью, он просто забывал о существовании остального мира и нарушил уже существовавшие ДУШЕВНЫЕ обязательства перед другой.
Свидание с Жизель-виллисой во втором акте нужно было ему, чтобы увидеть ее … наяву или в бреду. Он не просил прощения, потому что никто не мог простить его, раз он сам себя не прощал.
Так решал Барышников в те времена нравственную проблему ответственности за зло: человек сам несет ответственность за все дурное, сделанное им умышленно или случайно, за все чужие страдания. Только его собственная совесть судит его, и нет человеку оправдания перед этим судьей.
Я помню, как он понёсся мелкими прыжками «бризе» вдоль шеренги кордебалета к главной виллисе – Мирте, постепенно умоляюще протягивая к ней руку. И все танцовщицы провожали его глазами.
В конце балета (который каждый танцовщик делает по-своему) Барышников c белыми лилиями в руках отходил от могилы, постепенно роняя цветы. В глубине сцены он опускался на колени, затем приникал к полу и эта белая дорога из цветов соединяла его с Жизелью, скрывшейся в могиле.
Эту концовку балета танцовщик повторял, танцуя «Жизель» в Америке, и многие исполнители роли переняли этот вариант Барышникова. Так артист ввёл ее в финал балета на мировой сцене (как и некоторые другие детали исполнения).
– Каким Вы помните молодого Барышникова в Ленинграде?
– Миша был очень общителен и в первые годы – весел. Я не знала всех его компаний, но у него были друзья из Кировского театра, из научной среды и из драматических театров. Все друзья, которых я знала, его обожали и на сцене, и в жизни.
Он казался нам воплощением света и свободы. Юрий Иосифович Слонимский, известный балетный критик, либреттист и историк балета, хотел написать для Миши либретто «Звёздный мальчик» по рассказу Оскара Уайльда, но не успел.
Когда Миша остался в Америке, его оплакивали не только близкие друзья, но и поклонники, никогда не встречавшие его в жизни. Все, кого я знаю, понимали правоту его поступка. Недаром его называли «Моцартом» и о нём говорили нам слова Окуджавы, когда он остался на Западе:
«Моцарт на старенькой скрипке играет, Моцарт играет, а скрипка поёт. Моцарт отечества не выбирает, просто играет всю жизнь напролёт».
И действительно – для Миши главное в жизни было (и осталось, я думаю) его творчество, возможность делать то, что он хочет, словом, свобода на своём пути.
Не помню, кто сказал, что тот, кто любит, видит человека таким, каким его задумал Бог. А что до теневых сторон… гениальность – тяжкий крест. И тяжесть его знает только тот, кто этот крест несёт.
— С момента того экзамена, на котором Вы впервые увидели Барышникова, до его побега прошло семь лет. За это время он стал абсолютной звездой советского балета. Что же привело его к решению остаться на Западе?
— Я просматриваю список балетов, которые Миша танцевал в России. За семь лет работы в театре он станцевал 15-16 партий, включая па-де-де и па-де-труа. Из этих спектаклей только «Дон Кихот», «Сотворение мира» и «Жизель» составляли его постоянный репертуар.
И танцевал он в очередь с другими премьерами труппы. И так из года в год. Из месяца в месяц. На Западе за один сезон можно сделать 4-6 новых работ. Интересных современных балетов не было и перспектив не было.
А Миша был в расцвете сил. Его танцевальные, его творческие возможности казались безграничными. Он мечтал о новой работе, постоянной новой работе.
В 1972 году, не помню в какой последовательности, в театральной жизни Ленинграда произошло два крупных события: в разное время на гастроли приехали две западные труппы: труппа Дж.Баланчина и Марсельский балет Ролана Пети.
Приезд каждого западного театра был в то время великой радостью для всех артистов и любителей балета: наконец-то мы могли увидеть, что происходит в мировом балете.
Миша, естественно, смотрел все программы Баланчина и Джерома Роббинса и, естественно, мечтал танцевать работы этих хореографов. Но это в то время было нереально для советского танцовщика.
Уже в 1978 году, в Париже я прочла интервью с Роланом Пети, узнала, что когда он увидел Барышникова на занятиях в классе, он сразу понял, что перед ним — гений. Пети загорелся идеей поставить балет для русского танцовщика на русскую тему, готов был работать бесплатно. Но в Министерстве Культуры ему отказали.
Эта совместная работа осуществилась уже в 1978 году, в Париже: Ролан Пети поставил балет на музыку П.И.Чайковского к опере «Пиковая дама» на тему повести А.С.Пушкина для танцовщика Американского балетного театра Барышникова.
А Маленький Принц (так звали его многие друзья) становился все мрачнее. Не сразу, не на все время. Он все-таки был еще очень молод.
— Много ли у него было друзей в России?
– В эти последние годы в России у Миши появилось много новых друзей среди актеров драматических театров, среди писателей и ученых. Мишу любили за ум и образованность, за талант, за очевидную человеческую незаурядность.
Встречались вечерами, шутили, разговаривали о театральных делах. Это была совсем не праздная болтовня.
Запертые как в клетке с своей стране, отгороженные от мира, люди вкладывали массу душевных сил, ума, таланта, знаний, сердечной доброты в это дружеское общение (я не имею ввиду компании, собиравшиеся от скуки). Слово «дружба» имела не общий, а очень конкретный смысл, это была настоящая любовь, которая ко многому обязывала.
Во многих компаниях в то время дружба людей была единственной верой, единственным способом противостоять власти.
В 70-е годы по рукам ходило много так называемого «самиздата» и «тамиздата», то есть рукописей, запрещенных к печати, или книги, также запрещенные, но изданные заграницей. В то время правительство выслало за рубеж после долгих измывательств великого русского поэта Иосифа Бродского (в будущем — одного из ближайших мишиных друзей).
Все это не делало нас веселее. Чем старше мы становились, тем больше ощущали тяжесть безрадостного советского строя. В январе 1974 года мы со Жванецким были на дне рождения у Барышникова, компания была немногочисленная, своих друзей из театра Барышников собирал на другой день.
Жванецкий сделал Барышникову царский подарок – свой новый рассказ. Этот рассказ, который он и прочитал всем гостям, начинался так (пишу по памяти):
«Звучит лёгкая, очень лёгкая румынская музыка. По дороге бежит человек с верёвкой на шее. На работе на него накричали. Дома на него страшно накричали. Он бежит и пробует пальцем верёвку…»
Во всех интеллигентных компаниях обсуждали проблемы эмиграции, политические проблемы, положение на Западе. Один мой друг грустно острил:
«Запад отличается от Союза тем, что на Западе все можно, кроме того, что нельзя, а в Союзе все нельзя, кроме того, что можно».
Впрочем, про Запад мы тогда имели смутное представление: то ли там «рай земной», то ли все-таки в советской пропаганде об «ужасах капитализма» есть доля правды?
Но мы твердо знали: где-то там на этом «гнилом Западе» писал стихи и был признан поэт Иосиф Бродский, блистательно развивалась карьера Натальи Макаровой и Рудольфа Нуреева. Они танцевали во многих театрах мира, для них ставили лучшие западные хореографы.
А Миша танцевал все то же. А время шло. То самое время, которое у балетных танцовщиков на вес золота. Любовь самых близких, самых умных друзей не заменяла творческой работы.
– Есть ещё одна мега-известная фотография – Михаил Барышников в полёте. Как и где вы её сделали?
– Эту фотографию с Михаилом Барышниковым ленинградского периода я сняла в 1973 году.
Он уже в те годы был первым танцовщиком балета в Ленинграде. В театре были затруднения с новым репертуаром и Мише разрешили сделать собственный вечер. Барышников не стал идти по традиционному пути и танцевать отрывки из «Баядерки» или «Лебединого озера».
Он лично пригласил современных хореографов Май Мурдмаа и Георгия Алексидзе, и они поставили ему одноактные балеты (два –Мурдмаа, один – Алексидзе) **.
И эту самую фотографию – Барышников в роли Дафниса в балете Мурдмаа «Дафнис и Хлоя», где он в прыжке на чёрном фоне, я сделала во время генеральной репетиции в 1973 году, а премьера вечера состоялась в 1974.
Все три балета, такие разные, мне очень нравились. В «Дафнисе и Хлое» позы Дафниса вызывали ассоциации с изображением Пана в живописи (например, у Врубеля). В сольной пружковой вариации Барышников не прыгал – летал.
Кроме того, весь первый дуэт Дафниса и Хлои был построен хореографом из легких, красивых прыжков и мимолетных соприкосновений героев в поддержках. Такой дуэт должен был вызывать в воображении зрителя скоре погоню Пана за Сиринкс, чем любовный дуэт Дафниса и Хлои.
Красивая, тонкая, длинноногая, слегка холодноватая Хлоя Кольцовой была и в самом деле больше похожа на нимфу, чем на пастушку. Такое и осталось у меня впечатление от этого балета: лирическое действие, нежные, целомудренные игры взрослых детей, игры, переходящие в любовный шепот.
Таким был Миша в этом эстетском балете: молодой полубог-полуюноша, поэт, слагающий песни своей ветреной подруге, своей ускользающей музе.
Во втором отделении вечера шел «Балетный дивертисмент» на музыку Моцарта. Георгию Алексидзе удавались такие бессюжетные балеты, где каждая музыкальная фраза была претворена в хореографию. Это была настоящая неоклассика, при этом Алексидзе стилизовал ее под старину.
Партнерша Барышникова Ирина Колпакова танцевала свою партию безупречно. Она не в первый раз выступала в балетах Алексидзе и была в них очень артистична. Центром балета была мужская вариация, поставленная специально для Барышникова, и он танцевал ее, естественно, блестяще, и всегда вызывал бурю аплодисментов.
В каждом движении, позе, прыжке Миша сохранял стиль старомодной изысканности вместе с чуть заметной иронией по поводу этой изысканности.
Хореографическая версия «Блудного сына» Прокофьева, созданная Май Мурдмаа, не имеет ничего общего с известным балетом Баланчина. Мурдмаа воспользовалась старым сценарием Б.Кохно, в остальном — это совершенно самостоятельное произведение.
Смысл своей работы и Мурдмаа, и Барышников видели в современном осмыслении библейской притчи, в обобщении образов.
Сын уходил из домашнего мира — мира надоевшей любви и опеки — не потому, что его привлекали соблазны мира. Он рвался из сплетенных рук матери, сестер и отца, как рвутся, вероятно, во всех странах мира все дети, достигшие совершеннолетия. За стенами дома начиналась взрослая и свободная жизнь, полная заманчивых тайн.
Действие происходило в черных сукнах. Декорации не имели значения. Имело значение только столкновение невинного сердца Мальчика (Сына) с реальной жизнью. И нравственный результат этого столкновения.
Столкнувшись с обманами и предательством, сын возвращается домой (нельзя не вспомнить инфернальную и эротичную одновременно Сирену Аллы Осипенко, это была одна из лучших ее работ).
В заключительной сцене группа участников спектакля, такая же как в начале балета — Мать, Отец, сестры и Сын — постепенно погружалась во тьму. Точнее — это сужалось пятно света, в котором они стояли, и тьма обступала всю группу плотнее и плотнее. Но теперь родные не держали Сына за руки, как в начале балета.
Теперь они как будто укрывались за его спиной, а он стоял, раскинув руки, закрывая свою семью от наступающей тьмы. Он не был больше тем нежным и доверчивым, который бежал из дома. Но и столкновение с миром не сломило его, он понял, что незнание Зла не спасает от Зла.
Он вернулся мужчиной, защитником добрых и беззащитных. Он напряженно всматривался в ту страшную тьму, которая все сгущалась, все наступала, оставляя нам, как последний кадр фильма — лицо Сына.
Поднимаясь над простой интерпретацией роли (сознательно или интуитивно), Барышников выразил нравственные идеалы своего времени. Он был таким же «голосом времени», как в свое время Галина Уланова.
Он вселял надежду, что и в условиях бездуховного мира современной России существует понятие душевной чистоты. Что возможна не только личная гибель во имя спасения своей души, как утверждала когда-то всем своим творчеством Уланова, но возможно и противостояние нравственному злу во имя защиты других людей.
Барышников был таким одним из тех избранных временем, о которых писал Питер Брук:
«Если он внутренне свободен, если душа его открыта и настроена на нужную волну, невидимое овладевает им и становится доступным всем».
А та особая любовь, которую питали зрители к Барышникову, и была бессознательной благодарностью артисту за открытый нам идеал современного героя.
Эту страсть к новизне, к работе в новых театральных жанрах он сохранил по сей день. Миша продолжает идти своими непроторенными путями, вопреки общепринятым представлениям, руководствуясь только своими эстетическими принципами, работая в той области, где интересно, и добиваясь успеха там, где труднее всего
Но вступил он эту дорогу сознательно и активно в том далеком 1973 году.
*Май Мурдмаа (1938) – эстонский хореограф, почти сорок лет была балетмейстером театра «Эстония». Ставила спектакли во многих странах, работала с выдающимися танцовщиками, среди них – Наталия Макарова, Михаил Барышников, Никита Долгушин…
** Георгий Алексидзе (1941–2008) – грузинский хореограф, профессор кафедры хореографии Ленинградской Консерватории и Академии русского балета имени А.Я. Вагановой.
Создавал балеты для Театра оперы и балета им.С.М.Кирова и других театров страны, а также для выдающихся танцовщиков А.Осипенко, Н.Макаровой, М.Барышникова, Н.Долгушина и др. в 1972-1979 г.г. – главный балетмейстер Театра им.Палиашвили.
– Вы помните последнюю встречу с ним в Ленинграде?
– Миша уезжал с труппой артистов балета Москвы и Ленинграда в Канаду и Южную Америку из Москвы в начале июня, а из Ленинграда – в начале мая.
Накануне вечером Миша заехал за мной на машине, и мы вместе с ним, Славой Сантананеевым и Аллой Бор (Алла — стариннейшая подруга Миши, почти сестра, такие у них были родственные отношения, в ее доме Миша оставил, уезжая, Фому) поехали в гости к Тане Руманцевой.
К той самой маленькой женщине с низким голосом, той, из ранней мишиной юности, которую я встретила впервые на углу Большого проспекта рядом со своем домом. Таня держала пакет свежемолотого кофе в руках, а рядом стоял веселый сероглазый мальчик с копной пшеничных волос.
Теперь этот мальчик с усталым лицом, обтянутыми кожей скулами, и мы все втроем — все в каком-то подавленном состоянии приехали к ней, чтобы посидеть перед отъездом Барышникова в турне. Нет, я ничего не предчувствовала!
Я не думала, что мы провожаем Мишу в последний раз. Мы всегда собирались вместе, большей или меньшей компанией, когда Миша уезжал заграницу. Я помню хорошо, как мы провожали Мишу в Испанию в 1972 году.
Миша был очень весел, много смеялся, вышел, провожая гостей на лестницу и еще что-то кричал нам вслед, пока мы спускались вниз.
Теперь же мы сидели за столом и молчали. Возможно, у каждого в тот вечер были свои причины для плохого настроения, возможно, нам передалось мишино душевное состояние. За всех говорила Таня, стараясь разрядить обстановку.
Миша нарочито громко что-то говорил. Посидели, разъехались по домам. Таня Кольцова говорила мне, что Миша звонил ей в общежитие перед отъездом в Москву, говорил с ней долго-долго.
Потом Миша улетел на Запад. Как оказалось — навсегда.
– Это правда, что в Америке Барышникову большую поддержку оказал ваш общий друг, Александр Минц?
– Да, в судьбе Барышникова Саша Минц сыграл не последнюю роль. Когда в 1974 году Миша приехал с гастрольной группой в Канаду, Саша уже работал в Американском балетном театре (АБТ*).
Он незамедлительно прилетел в Торонто, но не только чтобы увидеть дорогого друга Мишу. У Саши было к Мише задание: в Нью-Йорке ему поручили передать Барышникову приглашение остаться на Западе.
*АБТ – Американский театр балета, также «Аме́рикан Балле́ Тиэ́тр» (American Ballet Theatre, сокращенно: ABT) – американская балетная труппа, основанная в Нью-Йорке в 1940 году как «Театр балета» (Ballet Theatre). В 1956 году получила своё нынешнее название.
Саша рассказывал мне об этом довольно сбивчиво, я и не допытывалась, кто конкретно поручил ему эту миссию.
Во всяком случае, Наташа Макарова, ближайшая подруга и Минца, и Барышникова, которая также работала в это время в АБТ и была уже международной звездой, просила передать Мише, что Лючия Чейс* (директор АБТ), готова принять его в труппу и что она, Макарова, будет танцевать с ним первые спектакли.
*Люсия Чейз (Lucia Chase, 1897–1986) – знаменитая американская балерина, организатор и соучредитель Американского театра балета.
Миша был счастлив встретиться со старым другом. Несмотря на бдительный надзор, ничего не боялся и ходил с ним в гости к канадским друзьям Минца.
Барышников сделал свой выбор, он был подготовлен к этому решению всей обстановкой в театре им.Кирова того времени, консерватизмом, косностью, отсутствием перспектив на интересную работу (хотя именно в ту поездку, по моим понятиям, не собирался оставаться).
Саша позвонил в Нью-Йорк… 29 июня 1974 года Барышников попросил в Канаде политического убежища. Затем Барышников уехал в Америку. И уже 29 июля состоялся его триумфальный дебют на сцене «Метрополитен-опера», где они с Наташей Макаровой танцевали «Жизель».
— Какие последствия для вас лично имел его побег?
– Понедельник 1 июля был у меня распланирован до минуты. Никакие ЧП в мои планы на входили.
Но в 8 утра мне позвонил Арсен Деген, мой верный друг, и сказал: «Ты только не пугайся, но сию минуту «нехороший голос» сообщил, что Миша Барышников пропал («нехороший голос», он же «голос из песков», он же Голос Америки из Вашингтона)». И жизнь остановила течение свое.
Сообщение меня перепугало, простое соображение, что Миша сам остался на Западе, почему-то не сразу пришло в голову. Я сделала два или три звонка, и все знакомые, с которыми я говорила в то утро, тоже впадали в состояние шока.
В те времена такое бегство из «империи зла» означало вечную разлуку с друзьями. Миша стал нашей первой потерей, первым, кто выпал из нашего круга, друг, к которому все были бесконечно и глубоко привязаны.
Потом, конечно, мы радовались его успехам и мировой славе, в которой не сомневались. Но тогда первой реакцией у многих была боль и смутное предчувствие грядущих перемен в своей судьбе.
А в 11 часов позвонил незнакомый мужчина, попросил Нину Николаевну (т.е.меня) и проникновенным голосом сообщил, что звонят из КГБ (ни фамилии, ни чина, которые он назвал, я не запомнила от волнения).
— Нина Николаевна, — говорил проникновенный голос (значит, все таки остался, а не пропал, думала я тем временем), не могли бы вы к нам сейчас приехать? — Нет. — Почему? — У меня много работы.
Не надо думать, что ответы мои носили героический характер. Ни обдумывать, ни пугаться, ни храбриться времени не было, я просто была в шоке. Проникновенный голос однако настаивал. Пришлось ехать в Большой, очень большой дом.
В кабинете со мной разговаривал человек в штатском. Первый вопрос был:
«Скажите, кто позвонил вам сегодня утром и сообщил, что Барышников пропал? А кому позвонили вы?» И — главное: «Вы знали, что Барышников решил остаться заграницей?» — «Нет», — ответила я чистую правду.
Я действительно не знала, и была совершенно убеждена, что хотя Барышников думал о таком варианте своей судьбы, но в то время оставаться не собирался.
Перед самым отьездом Миша обдумывал переход в Большой театр, занял деньги у знакомых на покупку новой машины, прислал открытку одному из своих друзей с поручениями… никогда бы Миша не стал никого компрометировать!
—— Ну хорошо, тогда напишите ему сейчас письмо.
— Куда? На деревню дедушке?
— Нет, в советское посольство.
Я начала злиться, и природная, здоровая ненависть к учреждению, в котором я находилась, помогали мне в этом бестолковом разговоре держаться прямой линии. Я категорически отказывалась писать письмо.
— Что я, по-вашему, должна написать?
— Напишите, чтобы он вернулся.
Ну, и ну!
— Куда же я его буду звать? В Воркуту?
— Почему в Воркуту?
— А куда? В театр имени Кирова?
Даже «штатский» засмеялся. Все-таки разговор наш походил бы скорее на водевильный, чем на драматический диалог, если бы не место действия.
Я отказалась писать письмо.
— Скажите, как вы думаете, кто из мишиных друзей мог уговаривать его остаться на Западе? У него такие друзья: Жванецкий, Юрский…
Это уже был задан серьезный вопрос. Я слышала о том, что КГБ и впрямь верит в существование организации, которая толкает лучших людей на путь «измены родине» (особенно среди интеллигенции, нонконформистов из артистической и писательской среды, в которой у Миши было много знакомых).
Они и представить себе не могли, что ищут самих себя!
Три или четыре дня подряд вызывали мишиных друзей в КГБ. Всем задавали приблизительно одни те же вопросы. И отвечали на них вызываемые приблизительно одинаково, хотя многие писали Мише письмо…
Потом вызовы прекратились, все улеглось… Под бдительным оком остались только те, кто упорно и открыто отказывались Мишу забыть.
В течение двух-трех дней мой телефон продолжал быть напрямую подключен к КГБ. На следующий день после моего визита в Большой дом, подруга Таня Бернштам, пришедшая меня навестить, попросила узнать по телефону, который час.
Я сняла телефонную трубку, набрала номер автоматической справочной, но услышала только гробовое молчание. А было известно, что в случае подключения к КГБ не работает автоматическая справочная.
«Нет, — сказала я подруге, — не будет тебе сегодня времени».
«Вот сволочи, — сказала Таня, — из-за них и скорую помощь не вызвать, если нужно?»
Я продолжаю разговаривать, а трубку не вешаю, держу в руках.
«Раз уж нельзя по телефону время узнать, — говорю, — хоть бы сами вместо станции отвечали, который час». И хихикающий мужской голос отозвался: «Двенадцать часов две минуты».
КГБ старалось нивелировать скандал, распускались слухи, что Барышников просто получил разрешение «потанцевать» года два заграницей во славу русского искусства, а затем вернется, обязательно вернется, чуть ли не договор уже с ним подписали.
Ко мне приходили разные мишины знакомые и говорили, что Миша страдает и раскаивается в своем поступке, что он буквально живет на ступеньках советского посольства в Вашингтоне и просит пустить его назад в Россию, уже даже оформляет визу на въезд.
«Вздор, — отвечала я, — точно знаю, он сейчас на гастролях в Австралии». Так «засвечивались» стукачи, которые окружали Мишу.
Придя в себя, я решила Мишу разыскать. Я послала телеграмму Саше Минцу, у которого была больна мама: «Беспокоюсь здоровьем мамы». Прошла неделя. Мне позвонил один из сашиных друзей и сказал:
«Где ты ходишь? Мне звонил Саша и жаловался, что он не может тебе дозвониться: телефон молчит, тебя нет дома».
Это был обыкновенный прием КГБ. Поскольку в Союзе не было автоматической связи с Америкой, то международные разговоры шли через телефонистку. А телефонистки имели список, кому эти телефонные разговоры разрешены, а кому — нет. Если телефонный разговор не был разрешен, отвечали: телефон не отвечает.
Узнав, что Саша мою первую телеграмму получил, я немедленно дала вторую: «Сижу дома жду звонка». К дому я действительно «приросла». Прошло несколько дней. Телефон зазвонил в четыре утра. Тогда мне показалось, что звонок бы необычно резкий и пронзительный. «32-88-17?
Вас вызывает Нью-Йорк!» Сейчас трудно объяснить, что значили для нас эти звонки из-за границы. Нет, в действительности никакого Нью-Йорка… это литературное понятие, его выдумал О’Генри…
Я довольно долго ходила, прижимая трубку к уху, и слушала голоса иных цивилизаций, переговаривались на незнакомых языках телефонистки… в молчании своей квартиры, сквозь скрежет и шелест мирового эфира я старалсь уловить первые звуки сашиного голоса.
Но дыхание иного мира вдруг прекратилось, телефонистка сказала: говорите! И в наступившей тишине я услышала сашин голос так явственно и близко, как будто он говорил из соседней комнаты.
«У тебя все в порядке, — осторожно спросил Саша. «Ты видишь Мишу? — в свою очередь спросила я. — «Да, конечно».
У меня была одна задача ‐- передать Мише, что мы его не предали и любим по-прежнему.
«Передай Мише, — сказала я Саше нарочито громко и раздельно, — что он был и остается одним из самых благородных, замечательных и достойных людей на свете». — «Подожди, — сказал как-то неуверенно Саша и исчез из трубки.
Некоторое время трубка молчала. Почему-то мне не приходило в голову, что Миша находится в этой же комнате.
Поэтому когда я услышала тихий, сдавленный от волнения мишин голос, я совершенно растерялась и закричала: «Мишенька, только не вешай трубку!» Почему я решила, что Миша должен повесить трубку? Кто знает, какую чушь мы говорим в минуты душевных волнений!
С тех пор прошло много лет. Я прожила другую, еще одну жизнь. И все равно я с таким же чувством, которое не передать словами, вспоминаю этот миг, когда я услышала в трубке сдавленный мишин голос…
Я не знала тогда, что Саша и Миша говорят из квартиры Нины Бритто, аргентинки, говорившей по-русски. Я не могла предугадать, что веселая, живая, черноглазая Нина станет моей первой американской подругой и что через четыре года я услышу от нее подробности этого разговора «с другой стороны».
Я не знала, что еще через несколько лет Нина откроет скорбный список моих друзей, покинувших этот мир.
— А как широкая публика отнеслась тогда к побегу Барышникова? Они разделяли официальное мнение, что уехавшие – изменники Родины?
– Расскажу историю. У Миши в Ленинграде остался чудесный пес Фома — огромный белый королевский пудель. Когда Миша уезжал в поездки, Фома жил у мишиных друзей Аллы и Валентины Васильевны Бор, они были Мише в Ленинграде как родные. После 1974 года Фома так и остался у них жить до самой смерти.
Первые года два Фома скучал, ждал Мишу, бегал к двери на каждый звонок и лаял. Потом забыл. Сердобольная Валентина Васильевна всячески его баловала, позволяла клянчить за столом и кормила на ночь бубликами, приговаривая: «Сиротинушка ты моя!» В 1975 году Алла повела его на выставку собак.
В паспорте у Фомы стояла фамилия владельца — Барышников. Никто не знал, как отнесутся к этой ситуации на выставке. Но главный судья, присуждая Фоме золотую медаль, сказал: «Мы собаку Барышникова не обидим!»
