Я родился во Франции, первого апреля 1934 года, в день рождения моей матери. Это всегда вызывало смех у наших знакомых, поскольку во всем мире первое апреля — это день дураков, день шуток и всякого рода розыгрышей…
Я считался незаконнорожденным. Моему отцу было тогда 25 лет, он, как говорится, хотел еще погулять и не собирался связывать себя узами брака. Ну, а моя мать, которая была очень гордым человеком, в ответ на это взяла и уехала со мной, трехмесячным, в Америку.
В Штатах жили ее мать и сестра, близкие друзья и, наконец, была возможность получить работу: мама работала монтажером во французском отделении кинокомпании «Парамаунт».
Кстати, бабушка моей мамы — Эжени Нибуайе — первая французская суфражистка, весьма известный человек. Во Франции, например, продаются спички, на этикетках которых — ее изображение. Еще в XIX веке Эжени Нибуайе первой заявила о праве женщин голосовать и о том, что за свой труд женщины должны получать такую же оплату, как и мужчины…
Я очень хорошо помню, как впервые увидел своего отца, который все-таки приехал за моей матерью, когда мне было уже пять лет. В то лето мы жили на даче у маминых друзей. Я возился на чердаке.
У меня была игрушка — кораблик с веревочкой: я пытался отвязать веревочку, но мне это никак не удавалось. Я страшно разозлился, стал швырять кораблик, бить его ногами. В этот момент ко мне поднялась мама и очень спокойно сказала:
— Возьми кораблик и спустись вниз — там сидит человек, который, по-моему, очень хорошо умеет развязывать узлы.
Я спустился и увидел незнакомого дядю. Поздоровавшись с ним, я спросил: «Можете ли вы развязать этот узел?» Он сказал: давай, мол, попробую…
Я и сегодня вижу его руки. На левом безымянном пальце левой руки было небольшое вздутие. Кольца не было… Он развязал узел, я сказал «Спасибо» и хотел уйти. Но мама остановила меня словами: «Это твой папа». Не помню, чтобы, услышав это, я как-то очень уж обрадовался или испугался. Но эта сцена и сегодня живет у меня в памяти…
Вскоре мама и мой отец официально вступили в брак, и мы отправились во Францию, потому что у отца там была работа. Корабль, на котором мы плыли, назывался «Нормандия». Это был гигантский дворец на воде.
Я бегал по палубе, играл там в разные игры и уже тогда ссорился с отцом. Мать никогда мне ничего не приказывала. Ей достаточно было сказать, как я тут же бросался исполнять ее пожелания. Отец был настоящим командиром, и его приказной тон вызывал во мне протест…
Шел 1939 год. Первого сентября Германия вторглась в Польшу. Поскольку у Франции и Великобритании были с Польшей соглашения о взаимной защите, то третьего сентября Франция и Англия объявили войну Германии. Мой отец ушел во французскую армию.
В течение первых месяцев этой «странной войны» боевых действий не было вообще. Когда же немцы ударили по-настоящему, все закончилось очень быстро. Но мой отец все же немножко повоевал. Он был пулеметчиком на легком бомбардировщике и, по его словам, их экипаж, вроде бы, даже сбил один немецкий самолет…
В детстве меня окружали замечательные люди. Общаясь с ними, я испытывал такую любовь к ним, такую радость… И только отец вызывал во мне чувство страха. Он сразу же пресекал любое проявление своеволия с моей стороны. А вот мама меня обожала.
Но она, соблюдая приличия, редко позволяла себе приласкать меня. Но если мама считала нужным высказать по какому-то поводу свое мнение, к ней все прислушивались, в том числе и отец. Мама была сильнее отца, гораздо сильнее…
Моего отца порой путают с его двоюродным братом, французским писателем. Тот Владимир Познер был и публицистом, и поэтом, а мой отец не имел отношения к литературе. Всю жизнь он занимался производственными, как сказали бы теперь, проблемами кино.
Он был чрезвычайно знающий, умный и обаятельный человек. Смелый, с огромным чувством собственного достоинства…
Кто был мой отец по национальности? Я всегда испытываю некоторое затруднение, пытаясь ответить на этот вопрос.
Он, как я считаю, был русский. Но что значит русский? Ведь национальные особенности в первую очередь определяются культурой, языком, средой, в которой формируется человек, и тогда мой отец, родившийся в Петербурге, в интеллигентной семье, конечно же, русский.
Хотя найдется множество людей, которые легко опровергнут меня, сказав, что он еврей. Его бабушка родилась в Кронштадте, а он был сыном эмигрантов, которые покинули советскую Россию в 1922 году, когда ему было 14 лет.
Владимир Познер уехал со своими сестрами, и, кстати сказать, образы его сестер остались в русской литературе. Дело в том, что семья Познеров дружила с семьей Чуковских. И когда Корней Иванович Чуковский писал свою знаменитую сказку в стихах «Крокодил», то детям Крокодила и Крокодилицы он дал имена Кокоша, Лелеша и Тотоша.
Так вот, Кокоша — это его сын Николай, а Тотоша и Лелеша — сестры моего отца. Лелеша — это Елена Александровна, которой сейчас 93 года (она живет во Флоренции), а Тотоша — это Виктория Александровна — ей 88 лет, и она живет в Париже.
…Эмигрировав из России, семья Познеров оказалась в Германии, в Берлине. Там мой дед, Александр Владимирович Познер, расстался со своей женой, уехал в Литву и стал литовским гражданином. Остальные Познеры уехали в Париж…
Окончив русско-французский лицей, учрежденный в Париже для детей эмигрантов, отец начал работать, он должен был содержать семью. Волею судеб он попал в американскую компанию «Метро Голдвин Майер», а затем благодаря своей причастности к кино, встретился с моей мамой.
Хотя мой отец и был сыном эмигрантов, революцию в России он воспринимал как нечто романтическое и замечательное.
Он был ярым сторонником советской власти и социализма и считал, что в Советском Союзе царит справедливость и что именно там существует достойное человека общество. И, разумеется, он мечтал о том, чтобы вернуться на Родину и стать советским гражданином.
От французского гражданства отец не то что отказался — он никогда его не брал, а никакого другого гражданства у него не было. Только став совершеннолетним, он получил так называемый «нансеновский паспорт» — документ, который сейчас уже не признается в международной практике.
После первой мировой войны Фритьоф Нансен, который был не только выдающимся исследователем Арктики, но и большим гуманистом, предложил Лиге Наций учредить такой документ, который позволил бы лицам без гражданства и беженцам законно жить и работать в любой стране.
Ну, а советский паспорт моему отцу вручили только тогда, когда мы снова приехали в Америку. Это стало возможным после того, как Литва, Латвия и Эстония стали советскими. Тогда был издан Указ Верховного Совета СССР, согласно которому любые граждане этих республик, а также их взрослые дети, живущие за рубежом, обретали право на советское гражданство.
А так как мой дедушка Александр Владимирович к тому времени был уже гражданином Литвы, то в 1941 году мой отец смог, обратившись в советское консульство в Нью-Йорке, получить советский паспорт. Так что, если бы у меня не было дедушки, литовского подданного, то моя жизнь, наверное, сложилась бы совсем по-другому.
Те, кто работал с моим отцом, души в нем не чаяли. Но вот в семейной жизни он был очень трудный человек. Наши стычки с ним продолжались очень и очень долго.
Позже они превратились в ожесточенные политические споры, так как я не разделял восторгов отца в отношении советской власти. И если бы не моя вторая жена — Екатерина Орлова — то, мне, наверное, никогда не удалось бы установить с отцом настоящие родственные отношения.
Надо сказать, что мой отец был неравнодушен к женщинам, причем он любил именно таких, как Катя — красивых, умных, с характером. Поэтому-то она и могла говорить ему то, что считала нужным сказать. Никому другому не удалось бы заставить его выслушать такое, а вот Кате это позволялось…
Мой отец был спортивный и очень изящный и элегантный человек. Он, кстати сказать, создал во Франции баскетбольную команду «Русский баскетбольный клуб». И эта команда, в которой играли только эмигранты из России, стала чемпионом Франции.
Отец был капитаном «Русского баскетбольного клуба», и у него была масса спортивных наград. Он совсем не был похож на спортсмена. У него была летящая походка, и он очень легко и быстро двигался…
Мне кажется, что отец осознанно и неосознанно все время сравнивал свое детство с моим. Его папаша просто терроризировал своих близких. И, видимо, с самых ранних лет мой отец проникся уверенностью, что глава семьи именно так и должен поступать.
Он был убежден, что дети и взрослые — это два разных народа, и что главное в жизни детей — это режим, который они должны неукоснительно соблюдать, подчиняясь диктату взрослых. Правда, иногда в качестве поощрения он водил меня, скажем, в цирк, но никаких «нежностей» между нами не было и в помине.
Отец очень много работал: уходил рано утром и приходил поздно вечером. А я должен был вовремя ложиться спать: до тех пор, пока мне не исполнилось 15 лет, я был обязан уже в половине десятого быть в постели.
Когда я замечал в себе какие-то черты сходства с моим отцом, это не доставляло мне никакой радости. Внешне мы не очень похожи, но я не хотел и внутренне напоминать его, несмотря на то, что все знакомые отца прекрасно о нем отзывались.
Я всегда думал, что никогда не буду, не позволю себе быть таким, как отец. И, насколько я могу судить, это сбылось, и если кто-то, желая сделать мне приятное, говорит: «О, как вы похожи на Владимира Александровича», я могу ответить только одно: «Что делать…»
Мне шел седьмой год, когда мы решили вернуться в Америку. Из Франции надо было бежать, ведь мой отец не просто носил еврейскую фамилию, он к тому же был известен своими просоветскими настроениями.
Однако уехать из Франции он не мог, потому что у него не было паспорта. У мамы и у меня таких проблем не было: мама была гражданкой Франции, а я был вписан к ней в паспорт…
Вскоре стало ясно, что получить документы на выезд отец может только одним-единственным способом — дав взятку гестаповцам. Но таких денег у нас не было.
И тогда одна богатая еврейская семья предложила нам сделку: мы должны были взять с собой в качестве няни их 18-летнюю дочь, а они за это обещали дать деньги. И мои родители приняли это предложение…
В Марселе мы сели на поезд, и я впервые увидел, как плачет мой отец. Это произвело на меня невероятное впечатление: оказывается, мой отец тоже может плакать…
Несколько дней, а может быть, и несколько недель (я этого не помню), мы провели в Испании. Там я впервые увидел мальчика-нищего, который просил милостыню. И это меня потрясло. Я спрашивал отца, что случилось с этим мальчиком, почему все гонят его и никто не хочет ему помочь? И отец пытался объяснить мне, что такое нищета, кто такой Франко.
Потом сели на пароход и поплыли в Америку. И вот тогда-то я почувствовал себя настоящим мужчиной. Поводом для этого стало вроде пустячное происшествие.
У моей мамы был галстучек-бабочка из синего шелка, с красными горошинами, в центре которых были белые точки. Этот галстучек пристегивался к пуговичке на блузке, и маме он очень нравился. Но однажды она его потеряла…
И вот как-то, гуляя по палубе, я вдруг увидел идущего мне навстречу мальчика, который украсил себя маминым галстучком: «Отдай сейчас же!», — крикнул я ему. «Нет! — ответил он. — Это мой галстук, я его нашел!» Он был выше меня, но я набросился на него, как тигр, и снял с него эту бабочку, не обращая внимания на его слезы.
Прибежав к маме, я отдал ей галстук, впервые ощутив, что я рыцарь, мужчина, который может защитить свою маму… И это, быть может, одно из самых моих радостных детских воспоминаний. Но есть и страшные воспоминания, которые тоже сопровождают меня всю мою жизнь…
Когда корабль, на котором мы плыли в Америку, находился недалеко от Бермудских островов, моряки обнаружили в море тушу мертвого кита, вокруг которой было множество акул. Капитан решил поднять ее на борт, чтобы добыть амбру — драгоценное вещество, использующееся в парфюмерной промышленности.
С большим трудом тушу подняли на борт, а потом решили поймать акулу. И вот матросы, находившиеся на нижней палубе, стали опускать в море канат, на конце которого был крюк с насаженным на него куском свинины.
Одна из акул проглотила приманку, и матросы тут же стали вытягивать канат. Акула оказалась метра три в длину. Некоторое время она билась на палубе, а потом успокоилась…
Держась за поручни, я стоял на краю верхней палубы и смотрел вниз. И вот один матрос взял топорик и стал бить им акулу. Но топор отскакивал от нее, как будто она железная. Акула не реагировала на удары, и все решили, что она умерла.
И тогда этот матрос ткнул пальцем ей в глаз — черный, казавшийся слепым. В одно мгновение акула отхватила ему руку, и кровь фонтаном ударила вверх… Потом этот матрос умер от шока.
Вообще-то, я человек не пугливый. Но перед акулами испытываю панический страх. В течение многих лет мне снился один и тот же кошмарный сон — я лечу в самолете, который затем терпит катастрофу и падает в воду. И меня окружают акулы…
В этом месте я всегда в ужасе просыпался. Этот страх и сегодня настолько силен во мне, что даже, купаясь в Черном море, где нет опасных для человека акул, я стараюсь не думать о них. Но стоит мне вспомнить об акулах, как я на предельной скорости устремляюсь к берегу…
Апрель 1999 года
