Октябрьский вечер 1889 года. Красные лопасти мельницы на Монмартре медленно вращаются в сумерках. «Мулен Руж» готовится к открытию, первому в своей истории. В гримерной молодая женщина поправляет пышные рыжие волосы. Её отражение в зеркале искажается от мерцания газовых рожков.
— Ла Гулю, на сцену через пять минут, — заглядывает помощник режиссера.
Она усмехается, глядя на себя в зеркало. «Ла Гулю» — «Ненасытная». Прозвище прилипло к ней еще в те времена, когда она подбирала остатки абсента в чужих стаканах. Но теперь все изменилось. Восемьсот франков в месяц — столько не получают даже чиновники. А ведь еще недавно она стирала чужое белье за полтора франка в день.
В зале нарастает гул голосов. Сегодня здесь собрался весь Париж — от титулованной знати до богемных художников. В первом ряду она замечает знакомую фигуру — маленький человек в котелке что-то торопливо набрасывает в альбоме. Анри де Тулуз-Лотрек, её «Котелок», как всегда, пришел порисовать.
— Начинаем! — звучит команда.
Взметнулись юбки, грянул оркестр. Канкан в исполнении Ла Гулю — это не просто танец. Это вызов всему благопристойному Парижу, который днем презирает таких как она, а по ночам рукоплещет в «Мулен Руж».
Но мало кто знает, что началось все одиннадцать лет назад, когда четырнадцатилетняя Луиза Вебер сбежала от матери на танцы…
Тот июньский вечер 1878 года в прачечной матушки Вебер начинался как обычно. Влажный воздух, запах мыла, горы чужого белья. Четырнадцатилетняя Луиза, вместо того чтобы помогать матери, вертелась перед треснувшим зеркалом, примеряя чужую кружевную сорочку.
— Только попробуй снова сбежать на танцы! — прачка замахнулась мокрым полотенцем. — Запру в подвале, слышишь?
— Да хоть на чердаке, — огрызнулась дочь, расправляя рыжие кудри. — Все равно убегу.
И убежала. Стоило заиграть шарманке на соседней улице, как Луиза выскользнула через окно, уже привычно спустившись по водосточной трубе. В маленьком кабаре квартала Монмартр было накурено и шумно. Завсегдатаи — мелкие торговцы, ремесленники, художники — теснились за столиками, потягивая дешевое вино.
— А вот и наша огненная! — радостно приветствовал ее дядюшка Жак, кучер фиакра. — Идем, крошка, угощу тебя абсентом.
Зеленый напиток обжигал горло, но Луизе нравилось это ощущение. Как и то, что после второго стакана музыка становилась громче, а ноги сами рвались в пляс. Она допивала остатки из чужих бокалов, на всю жизнь получив прозвище «Ненасытная».
— Глядите-ка, как отплясывает малышка! — восхищались завсегдатаи.
А Луиза и правда танцевала самозабвенно. В эти моменты она забывала обо всем — о тесной прачечной, о материнских упреках, даже о своем «артиллеристике», который год назад лишил ее невинности на острове Сент-Уан и исчез навсегда, не сказав даже своего имени.
Природа наградила Луизу статной фигурой, белой как молоко кожей и копной рыжих волос. Но главное — она дала ей особый дар. Стоило зазвучать музыке, как Ла Гулю преображалась. Движения становились летящими, точеными, в них была такая страсть, что у зрителей перехватывало дыхание.
— Эта девчонка далеко пойдет, — качали головами старые танцовщицы. — Если, конечно, не сопьется раньше времени.
В шестнадцать Луиза уже выступала в кабаре «Элизе Монмартр» вместе с Нини Лапки Вверх — тощей костлявой девицей, которая придумала задирать ноги выше головы. Их трио — Борона, Заводила и Ла Гулю — собирало полные залы.
Именно в «Элизе Монмартр» произошла встреча, изменившая жизнь Ла Гулю. Между столиками, лавируя между подвыпившими посетителями, она заметила странную фигуру. Мужчина с телом взрослого и детскими ногами сидел у самой сцены, то и дело поправляя лорнет и что-то быстро черкая в блокноте.
— Эй, коротышка! — крикнула Ла Гулю прямо во время танца. — За рисование тоже платить надо!
Человечек поднял голову, и она увидела умные живые глаза под полями котелка.
— Приходи ко мне в студию, заплачу втрое больше обычного. А сейчас не мешай, я ловлю движение.
Что-то в его голосе заставило её сдержать привычную колкость. Так началась странная дружба танцовщицы из прачечной и графа Анри де Тулуз-Лотрека.
В его студии пахло краской и абсентом. Ла Гулю позировала, болтала, иногда они вместе пили. Узнав историю его увечья (в детстве он упал с лошади), она прониклась к художнику неожиданной нежностью. Стала называть его «Котелком», и это прозвище звучало почти как признание в любви.
— Знаешь, Котелок, — говорила она, потягивая абсент, — все мужчины одинаковы. Им нужно только одно.
— А женщинам? — усмехался он, делая очередной набросок.
— А мне нужен танец. Когда я танцую, я другая. Будто летаю.
Тулуз-Лотрек рисовал её снова и снова. На его картинах Ла Гулю представала то развязной, то надменной, то уставшей. Но всегда живой — с растрепавшимися рыжими волосами, пылающими щеками и дерзким взглядом.
Слава пришла внезапно. Осенью 1889 года, когда Париж праздновал столетие революции и открытие Эйфелевой башни, Шарль Зидлер открыл новое кабаре. Красная мельница «Мулен Руж» должна была затмить все прежние заведения Монмартра.
Зидлер увидел Ла Гулю в ресторане «Гран Вефур», где она, наряженная молочницей, исполняла головокружительный танец. Золотые монеты сыпались к её ногам.
— Восемьсот франков в месяц, — просто сказал Зидлер. — И ты станешь звездой «Мулен Руж».
Монмартр трепетал в ожидании открытия «Мулен Руж». За красными стенами кабаре день и ночь стучали молотки, развешивали зеркала, устанавливали газовые рожки. Зидлер собрал лучших танцовщиц Парижа: знакомых Ла Гулю — Борону и Нини Лапки Вверх, новенькую по прозвищу Лучик.
И конечно, Валентина Бескостного, удивительного танцора, который днем работал клерком у нотариуса, а по ночам превращался в настоящего демона канкана.
В день открытия зал был переполнен. Бархат, золото, зеркала умножали свет сотен ламп. В первых рядах блистала знать: герцог де Талейран, князь Понятовский, граф де Ларошфуко. А рядом художники, писатели, завсегдатаи Монмартра.
Когда Ла Гулю появилась на сцене, зал замер. В вихре оранжевых и черных юбок она казалась существом нездешним. Ноги взлетали к потолку, кружева мелькали, рыжие волосы пламенели в свете рамп. Это был уже не просто канкан — это было искусство.
— Браво, Ла Гулю! — кричали зрители, осыпая сцену цветами.
Теперь она была королевой Монмартра. Она гуляла по улицам, ведя на поводке белого козла и насмехалась над мужчинами, готовыми ползать у её ног. В карманах звенело золото, в бокалах искрилось шампанское.
Но у каждой королевы есть соперница. Однажды Зидлер пригласил в труппу танцовщицу из Алжира, смуглую красавицу Айшу.
— Мавританские танцы, — объяснил он. — Публика любит экзотику.
Ла Гулю окинула новенькую презрительным взглядом:
— Значит, теперь у нас выступает чернокожая?
Айша вспыхнула:
— А ты, значит, та самая Ла Гулю? Странно, я представляла тебя моложе.
Искра упала в пороховую бочку. Когда Тулуз-Лотрек написал портрет Ла Гулю и его повесили в зале, Айша расхохоталась:
— Боже, какая она страшненькая! Жуть берет!
Ярость затуманила глаза Ла Гулю. Она метнулась к сопернице, но их успели разнять.
— На мосту Коленкур, в час ночи, — процедила она сквозь зубы.
— Где скажешь, рыжая, — усмехнулась Айша.
Весть о предстоящем поединке разлетелась по Монмартру со скоростью пожара. К назначенному часу на мосту через железную дорогу собралась пестрая толпа: танцовщицы, сутенеры, художники, завсегдатаи кабаре. Луна освещала необычную сцену.
Ла Гулю явилась первой. В простом темном платье, волосы стянуты в узел. Айша пришла следом, в развевающейся юбке, с вызывающей улыбкой на губах.
— Начнем? — спросила она.
Ответом стал удар. Женщины сцепились, как дикие кошки. Ногти впивались в кожу, летели клочья одежды, воздух наполнился проклятиями на французском и арабском. Толпа ревела, подбадривая то одну, то другую.
Айша оказалась сильнее, чем думала Ла Гулю. Смуглые руки сомкнулись на горле танцовщицы, прижимая её к парапету моста. Еще немного и полет вниз, на железнодорожные пути.
— Сдаешься? — прошипела Айша.
Ла Гулю захрипела, но в этот момент двое апашей вмешались в драку:
— Хватит, девочки! Полиция сюда идет!
Обеих развели в стороны. Лица в синяках, порванная одежда, сбитые костяшки пальцев — честь была защищена с обеих сторон.
«Мулен Руж» закрылся на неделю — танцовщицы не могли показаться публике в таком виде. А когда кабаре открылось вновь, портрета Ла Гулю уже не было в зале.
Но что-то надломилось после той ночи. Может быть, дело было в портрете, безжалостно показавшем первые следы увядания. Может быть, в том, что Айша оказалась сильнее. Ла Гулю стала пить больше обычного. Абсент, коньяк, шампанское — все вперемешку.
Её движения уже не были такими легкими, как прежде. На сцене она задыхалась, в глазах появилась муть. Зидлер все чаще хмурился, глядя на свою бывшую звезду.
Ла Гулю решила начать собственное дело. Наняла фургон, стала устраивать представления на ярмарках. Тулуз-Лотрек, верный друг, расписал для нее занавес и декорации. Но публика на окраинах была не та, что в «Мулен Руж». Они хотели грубых шуток и дешевых трюков.
— Эй, толстушка, давай повеселее! — кричали из толпы.
И она пила, чтобы не слышать этих выкриков. Пила, чтобы забыть свою славу, своих поклонников, свои триумфы. Деньги таяли. Красота исчезала. В зеркале отражалась отечная женщина с мутным взглядом и дрожащими руками.
Однажды утром она проснулась в канаве. Последние монеты украли, платье было заляпано грязью. Ла Гулю поднялась, пошатываясь. На углу улицы она увидела афишу «Мулен Руж» — новую танцовщицу рекламировали как «восходящую звезду канкана».
Годы потекли как мутная вода в Сене. Она жила подаянием, иногда танцевала в самых дешевых кабаках за стакан вина. Никто не узнавал в этой старухе бывшую королеву Монмартра.
В 1929 году она позвонила в дверь дома №84 на бульваре Рошешуар. Здесь когда-то было знаменитое кабаре «Черный кот», теперь приют при монастыре. Монахини приняли её уборщицей, из милости.
Она драила полы, стирала белье, как когда-то её мать. Круг замкнулся. Когда силы окончательно оставили её, она слегла. Перед смертью попросила позвать священника.
— Святой отец, — прошептала она бесцветными губами, — сможет ли Господь простить такую, как я? Ведь я — Ла Гулю…
Священник молча перекрестил умирающую. В этот момент за окном заиграла шарманка, такая же, как та, что когда-то позвала четырнадцатилетнюю Луизу на её первый в жизни танец.
Говорят, в последний миг на её лице мелькнула та самая дерзкая улыбка, которую Тулуз-Лотрек запечатлел на своих картинах. Улыбка королевы Монмартра, танцовщицы из «Мулен Руж», той самой Ла Гулю, чье имя до сих пор помнит Париж.
