— Мама, а почему у меня нет папы?
Вера вздрогнула. Бросила недочищенную картошку в раковину. Брызги разлетелись по её старенькому фартуку с выцветшими подсолнухами.
— Опять за своё? — она развернулась, вытирая руки о фартук. — Он уехал далеко. Вот и всё.
Маленькая Надя сидела за столом, болтая худыми ножками. Стул был высоким, старым, с потёртой спинкой. Со стены на них смотрела фотография Анны Петровны — единственная, что осталась после смерти бабушки.
— Но все ребята во дворе с папами гуляют. А у меня только бабушка была.
— Хватит об этом, — Вера тяжело вздохнула. — Иди лучше к себе, поиграй.
В комнате было прохладно. Осеннее солнце едва пробивалось сквозь тонкие занавески. Надя достала из-под кровати коробку с бабушкиными вещами. Мать не знала об этом тайнике. Тут лежали старые очки в потёртом футляре, платок с вышитыми ромашками и несколько фотографий.
Лицо бабушки на снимках казалось размытым. Надя помнила её по-другому: тёплые руки, мягкая улыбка, запах пирожков с капустой. И ощущение защищённости — того, чего так не хватало сейчас.
Анна Петровна умерла два года назад. Наде тогда едва исполнилось четыре. Сколько бы она ни напрягала память, подробности ускользали. Только обрывки: как бабушка рассказывала сказки, как заплетала ей косички, как вместе лепили пельмени, распределяя фарш маленькими ложечками.
Дверь в квартиру громко хлопнула. Надя вздрогнула, торопливо запихивая коробку под кровать.
— Верка! Ты где? — раздался грубый мужской голос.
Сергей. Опять пьяный. Надя затаилась, обхватив колени руками. После появления отчима всё изменилось. Он невзлюбил падчерицу с первого дня, будто она была живым напоминанием о прошлом Веры. Мать не защищала — улыбалась заискивающе, прижимаясь к новому мужу.
— Эй, мелкая! Опять прячешься?
Дверь распахнулась. На пороге стоял Сергей — высокий, с красным лицом и мутными глазами. От него разило табаком и водкой.
— Что уставилась? Мать где?
— На кухне, — тихо пробормотала Надя.
— Чего бубнишь? Нормально говорить не можешь?
Отчим схватил её за плечо. Пальцы впились в тонкую руку. Надя вскрикнула.
— Сергей, не трогай её! — Вера появилась в дверях. — Ужин почти готов.
Он отпустил девочку, оттолкнув к стене.
— Вечно она тут крутится. Глаза б мои её не видели.
Надя забилась в угол кровати, натянув одеяло до подбородка. В такие моменты она особенно остро ощущала, что никому не нужна. Ни отчиму, ни даже матери.
За стеной слышались голоса. Сквозь тонкую перегородку долетали обрывки фраз:
— …избаловала… — …только не кричи… — …никакого толку…
Через полчаса мать позвала ужинать. За столом Надя старалась быть невидимкой — ела молча, опустив глаза в тарелку. Картошка казалась безвкусной. Бабушка готовила по-другому: с укропом и маслом, вкусно и ароматно.
— Чего сидишь как неродная? — вдруг спросил Сергей. — Неблагодарная растёшь. Кормим тебя, одеваем, а ты всё нос воротишь.
Надя вжала голову в плечи.
— Она всегда такая, — вздохнула Вера. — В садике воспитательница говорит — ни с кем не играет, в углу сидит.
— Вся в отца пошла, небось, — хмыкнул Сергей. — В того… как его там?
— Замолчи, — Вера бросила быстрый взгляд на дочь. — Надя, доедай и марш зубы чистить.
Весна пришла внезапно. Только вчера лежал снег, а сегодня ручьи побежали по улицам. Надя стояла у окна, наблюдая, как во дворе мальчишки пускают бумажные кораблики.
— Надя! Иди сюда! — мать позвала из кухни.
Девочка нехотя отошла от окна. Вера сидела за столом, теребя край скатерти.
— Садись, — она указала на стул напротив. — Мне нужно тебе кое-что сказать.
Лицо матери было странным — напряжённым и одновременно решительным. Она положила руку на живот и улыбнулась:
— У нас с Сергеем будет ребёнок. У тебя появится братик или сестрёнка.
Надя замерла. Внутри что-то ёкнуло — смесь радости и тревоги. Сестрёнка! Или братик! Кто-то, с кем можно будет играть, разговаривать, делиться секретами.
— Это здорово, — тихо сказала она.
— Да, — Вера рассеянно кивнула. — Сергей очень хочет сына.
В тот вечер Надя долго не могла уснуть. Представляла, как будет играть с малышом, учить его ходить, читать ему книжки. Может, с появлением ребёнка и отчим станет добрее? Может, они наконец станут настоящей семьёй?
Среди ночи её разбудили голоса. Ссора. Опять. Надя натянула одеяло на голову, но звуки всё равно прорывались.
— …девчонка эта… мешать будет… — …но куда… — …говорю тебе… детдом…
Слово ударило как пощёчина. Надя села в кровати. Ноги стали ватными. Детдом?
Замерев у двери, она прислушивалась.
— Посуди сам, — голос матери звучал устало. — Как я объясню людям?
— А что объяснять? — огрызнулся Сергей. — Скажешь — не потянули двоих детей. Или вообще ничего не говори. Кому какое дело?
— Но родная дочь…
— Да какая она тебе родная? — перебил Сергей. — Ты на неё посмотри — бирка чужая. Вылитый он, ни капли тебя. А у нас будет свой ребёнок. НАША семья, понимаешь?
Тишина. Надя вжалась в стену. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен на всю квартиру.
— Лучше будет и ей, и нам, — продолжил Сергей уже мягче. — Подумай сама — зачем ей видеть, как мы с малышом возимся? Только травма лишняя. А там её быстро усыновят. Маленькая ещё, симпатичная. Кому-то повезёт.
— Ты правда думаешь?
— Уверен. И нам спокойнее будет. Всё внимание — нашему ребёнку.
Надя беззвучно соскользнула на пол. Ноги подкосились. В груди что-то оборвалось — будто последняя ниточка, связывающая её с матерью.
А самое страшное — Вера согласилась. Не стала спорить, защищать, бороться за родную дочь. Просто сдалась.
Комната вдруг стала огромной и пустой. Надя забралась под кровать, прижав к груди потрёпанного плюшевого зайца — последний подарок бабушки. И заплакала. Беззвучно, сжав зубы, чтобы никто не услышал.
Надя сидела на краю кровати, сжимая в руках потёртый рюкзачок с Микки-Маусом. В него она сложила самое ценное: фотографию бабушки, плюшевого зайца и маленькую шкатулку с цветными стёклышками — своё сокровище.
— Пора, — Вера стояла в дверях, не решаясь войти. — Машина уже ждёт.
Утро выдалось пасмурным. Серое небо, моросящий дождь. Будто сама природа оплакивала происходящее.
— Мама, пожалуйста, — Надя подняла глаза, полные слёз. — Я буду хорошей. Очень-очень. Буду помогать с малышом. Не шуметь. Только не отдавай меня.
Вера отвела взгляд. На её лице не дрогнул ни один мускул.
— Так надо, — только и сказала она.
В коридоре их ждал Сергей — нетерпеливый, раздражённый.
— Ну что так долго? — он посмотрел на часы. — У меня весь день по минутам.
— Мы готовы, — тихо ответила Вера.
До детского дома ехали молча. Надя прижалась лбом к холодному стеклу автомобиля, глядя, как капли дождя собираются в маленькие ручейки. Мама сидела впереди, рядом с Сергеем. Ни разу не обернулась.
Серое трёхэтажное здание показалось зловещим. Высокий забор, унылый двор с потрескавшимся асфальтом. Несколько детей стояли у входа, разглядывая подъехавшую машину.
В кабинете директора было душно. Пахло канцелярией и старой мебелью. Надя крепко держалась за руку матери, но Вера аккуратно высвободилась, чтобы подписать какие-то бумаги.
— Значит, отказ от родительских прав? — уточнила полная женщина в очках, сидящая за столом.
— Да, — кивнул Сергей. — По семейным обстоятельствам.
— Её вещи здесь, — Вера поставила на пол небольшую сумку. — Тут одежда, документы. Всё необходимое.
Директор кивнула, что-то записывая в толстую тетрадь.
— Надежда останется у нас до усыновления или до совершеннолетия, в зависимости от обстоятельств. Конечно, вы имеете право навещать её…
— Не будем, — перебил Сергей. — Так легче для всех.
Надя вздрогнула. Ей казалось, что это дурной сон, что сейчас она проснётся и всё будет как прежде. Но мать уже направлялась к двери, даже не взглянув на неё.
— Мама! — Надя бросилась следом, но молодая воспитательница удержала её за плечи.
— Не надо, девочка. Успокойся.
— МАМА! — крик, полный отчаяния, разнёсся по коридорам.
Но Вера не обернулась. Её фигура исчезла за стеклянной дверью. Надя рвалась из рук воспитательницы, крича и плача. А потом силы оставили её. Она обмякла, оседая на холодный линолеум.
— Ты опять к окну? — Светка, рыжая веснушчатая девчонка с соседней кровати, плюхнулась рядом. — Никто не придёт, брось.
Надя промолчала. Почти год она провела в детском доме, но так и не научилась быть «своей». Остальные дети давно смирились, привыкли, нашли друзей. А она всё ждала. Каждый день после уроков садилась у окна и смотрела на дорогу — не мелькнёт ли знакомая фигура?
— У тебя хоть фотки есть? — не унималась Светка.
Надя покачала головой. В день отъезда она забыла взять фотографию матери. Остался только снимок бабушки — потёртый, выцветший.
— Так даже лучше, — вздохнула соседка. — Когда не помнишь лица, легче забыть. У меня вот только смутно — рыжие волосы как у меня, и духи сладкие. Больше ничего. И знаешь, так проще.
Но Надя не хотела забывать. Она цеплялась за воспоминания, перебирая их как драгоценности: мамин смех (редкий, но такой красивый), как она читала книжку на ночь (всего пару раз), как заплетала косички (туго, но старательно).
— Новенькую привезли, — сообщила Светка, показывая в окно. — Совсем малявка, лет пять. Ревёт как белуга.
Во дворе выгружали из машины вещи. Маленькая девочка с двумя косичками держалась за руку усталой женщины. Её огромные глаза были полны страха.
— Привыкнет, — буркнула Светка. — Все привыкают.
Надя коснулась стекла. На мгновение ей показалось, что это она сама — год назад. Такая же потерянная, такая же ненужная.
В тот вечер она впервые подошла к новенькой. Просто села рядом, молча. Малышка шмыгала носом, прижимая к груди потрёпанную куклу.
— Меня зовут Надя, — тихо сказала она. — А тебя?
— Маша, — прошептала девочка.
С того дня что-то изменилось. Надя перестала часами сидеть у окна. Она стала заботиться о Маше — помогала с уроками, заплетала ей косички, рассказывала на ночь сказки, которые когда-то слышала от бабушки.
Шли месяцы. Надя всё реже вспоминала мать. Сначала образ стал размытым, потом поблек, а потом почти исчез. Осталась только боль от предательства — глубокая, как заноза под кожей.
Зато бабушку она помнила отчётливо. Иногда во сне Наде казалось, что Анна Петровна рядом — гладит по голове, что-то тихо напевает. В такие моменты становилось тепло и спокойно.
Когда Надя училась в шестом классе, Машу удочерили. Крепкая пара средних лет — он инженер, она учительница. Уезжая, Маша плакала, обнимая Надю.
— Я буду писать тебе, — обещала она.
Надя улыбалась, вытирая слёзы. Странно, но вместо зависти она чувствовала радость — девочка заслужила счастливую жизнь.
Два письма пришли почти сразу. Потом открытка на Новый год. А потом связь оборвалась. Надя не обижалась — так было со всеми. Увезённые дети быстро забывали детдом, погружаясь в новую жизнь.
А её саму никто не удочерил. Сначала была слишком замкнутой, потом — слишком взрослой. Потенциальные родители обычно искали маленьких и общительных. К подросткам интерес угасал.
Жизнь после детского дома началась туманным сентябрьским утром. Надя стояла с чемоданом у ворот, провожаемая взглядами младших воспитанников.
— Всё готово, — директор протянула ей конверт. — Тут документы на комнату в общежитии и направление в кулинарный техникум. Ты всегда хорошо готовила, должно получиться.
Надя кивнула. В техникум её определили по разнарядке — кто-то попал в медучилище, кто-то на швею, ей достались повара. А может, повлияло то, что она часто помогала на кухне, научившись готовить простые блюда.
Комната в общежитии оказалась крохотной — кровать, стол, шкаф и тумбочка. Зато своя. Впервые за двенадцать лет — место, где никто не храпит над ухом, не хнычет по ночам, не таскает вещи.
Учёба давалась легко. Надя с удовольствием осваивала азы кулинарии, вспоминая бабушкины уроки. Особенно ей нравилось печь — пироги, булочки, печенье. В такие моменты она чувствовала связь с прошлым — тёплую, почти осязаемую.
— У тебя талант, — говорила мастер производственного обучения, пробуя её шарлотку. — Чувствуешь тесто.
После техникума Надю распределили в школьную столовую. Работа непыльная, спокойная. А главное — дети. Каждый день через раздачу проходили десятки мальчишек и девчонок. Некоторые напоминали воспитанников детдома — такие же настороженные, с потухшими глазами. Для них у Нади всегда находилась лишняя булочка или котлета.
В той же школе работал Павел Андреевич — молодой историк с добрыми глазами за стёклами очков. Он часто задерживался в столовой, разговаривая с Надей о книгах, фильмах, музыке.
— Знаете, вы готовите лучше всех поваров, у которых я ел, — сказал он однажды, доедая борщ.
Надя покраснела. Странно было слышать комплименты. Ещё страннее — ловить себя на мысли, что ждёшь этих разговоров, готовишься к ним, продумываешь, что скажешь.
Их первое свидание случилось весной — прогулка по парку, мороженое, разговоры до поздней ночи. Павел рассказал о своём детстве в маленьком посёлке, о родителях-учителях, о мечте написать историческую книгу.
Надя долго не решалась заговорить о своём прошлом. А когда наконец собралась с духом, Павел слушал не перебивая. Просто держал за руку, крепко, надёжно.
— Знаешь, — сказал он, когда она закончила, — это всё уже позади. Теперь у тебя будет другая жизнь. Если… если захочешь разделить её со мной.
Они поженились через год. Тихо, скромно — расписались в ЗАГСе, отметили в кафе с несколькими друзьями. Свекровь, Тамара Николаевна, сразу приняла Надю. Без вопросов, без осуждения — просто обняла и сказала: «Теперь ты наша».
Когда родилась Алиса, Надя испугалась. Не родов — материнства. Что, если она не справится? Если окажется такой же, как Вера?
— Я боюсь, — призналась она мужу, держа на руках крошечный свёрток. — Вдруг я не смогу любить её как надо?
Павел обнял их обеих.
— Ты уже любишь. И всегда будешь любить. Ты не такая, как твоя мать. Ты — это ты.
Алиса росла копией отца — те же внимательные глаза, та же любознательность. Миша, родившийся три года спустя, больше походил на Надю — такой же тихий, вдумчивый.
Глядя на детей, Надя часто вспоминала своё детство. Контраст был разительным. Её малыши купались в любви, внимании, заботе. Она никогда не повышала на них голос, не отмахивалась от вопросов, не жалела времени на сказки и игры.
Иногда Надя просыпалась среди ночи, охваченная паникой. Проверяла — тут ли дети, всё ли в порядке. Павел понимал эти страхи, не упрекал.
— Ты слишком боишься их потерять, — сказала как-то свекровь. — Даже ко мне не отпускаешь на выходные.
— Я просто… — Надя запнулась. — Не хочу, чтобы они чувствовали себя брошенными. Даже на день.
Тамара Николаевна обняла её.
— Они знают, что ты их любишь. Это главное.
Время шло. Надя работала в небольшом кафе, Павел преподавал историю, дети росли. Их маленькая квартира была полна смеха, запахов выпечки и любви — той самой, о которой Надя когда-то могла только мечтать.
Письмо от матери пришло неожиданно. Простой белый конверт с неровным почерком. Вера разыскала адрес дочери через запросы в детский дом, написала, что Сергей умер от инфаркта, что она осталась одна и тяжело болеет.
«Хотела бы увидеть тебя хоть раз, Наденька, — заканчивалось письмо дрожащими строчками. — Понимаю, что не заслужила, но очень прошу».
Надя несколько раз перечитывала письмо, сидя на кухне. Пальцы подрагивали. Внутри всё сжалось — старая боль, казалось, навсегда заснувшая, проснулась и дала о себе знать.
— Я не поеду, — твёрдо сказала она.
Павел молча положил руку на плечо жены.
— Решать тебе, — сказал он вечером. — Но, может, стоит попрощаться? Для себя, не для неё.
Три дня Надя не находила покоя. Металась, злилась, плакала. А потом собрала сумку и поехала в тот самый городок, где когда-то была счастлива с бабушкой.
Квартира изменилась до неузнаваемости. Обшарпанные стены, старая мебель, запах лекарств и тоски. Вера лежала на диване — исхудавшая, с ввалившимися щеками и потухшими глазами.
— Наденька? — её голос был слабым, дрожащим. — Ты пришла?
Надя опустилась на стул рядом. Не нашла в себе сил обнять мать, даже руки коснуться.
— Зачем ты хотела меня видеть? — спросила прямо.
Вера закрыла глаза. По впалым щекам покатились слёзы.
— Прости меня, — прошептала она. — Хотя такое не прощают.
Надя молчала. Она не чувствовала ни жалости, ни злорадства, ни даже облегчения. Только глухую, тупую боль где-то под сердцем.
— Почему? — вырвалось у неё. — Почему так легко от меня отказалась?
Вера не ответила. Лишь отвернулась к стене, вздрагивая от беззвучных рыданий.
На столике лежала потрёпанная фотография — та самая, забытая Надей в спешке. Маленькая девочка с косичками и улыбкой, в окружении цветущей сирени. За спиной — размытый силуэт матери.
— Я хотела узнать, как сложилась твоя жизнь, — наконец произнесла Вера. — Ты… счастлива?
— Да, — Надя подняла голову. — Счастлива. Вопреки всему.
Они говорили недолго. Точнее, говорила в основном Надя — коротко рассказала про мужа, детей, работу. Вера слушала молча, вздрагивая при упоминании внуков, которых никогда не увидит.
— У тебя есть их фотографии? — осмелилась спросить она.
Надя покачала головой. Она специально не взяла снимки. Не хотела делиться частичкой своего мира с человеком, который так легко выкинул её из своей жизни.
— А что с… с ребёнком? — Надя помедлила, не зная, как назвать сводную сестру.
— Ира на север уехала, — голос Веры дрогнул. — Два года назад сказала, что не хочет меня больше видеть. Что я плохая мать. После похорон Сергея даже трубку не берёт.
Горькая усмешка тронула губы Нади. Жизнь расставила всё по своим местам — женщина, отказавшаяся от неё ради «настоящей семьи», теперь отвергнута и тем ребёнком, ради которого её принесли в жертву.
Перед уходом она остановилась в дверях. Окинула взглядом комнату, женщину на диване — сгорбленную, в старом, видавшем виды пальто, наброшенном на плечи. Вера боялась посмотреть ей в глаза.
— Я ведь спрашивала тебя тогда, — произнесла Надя, сжимая ручку двери. — Помнишь? Почему?
Мать сжалась ещё сильнее. Молчание повисло между ними — тяжёлое, давящее.
— Так и не ответишь?
Вера поджала губы. По морщинистому лицу пробежала судорога.
— Я больше не приду, — сказала Надя. — Прощай.
Уже в подъезде она услышала слабый голос, догнавший её:
— Я была плохой матерью.
Надя остановилась. Вернулась к двери.
— Не была ты матерью, — ответила тихо. — Ни хорошей, ни плохой.
Весна шумела за окном вагона. Надя смотрела на проплывающие мимо пейзажи и чувствовала странное опустошение. Боль, которую она носила в себе много лет, не ушла полностью, но изменилась — стала тише, глуше.
Дома её ждали. Павел встретил на вокзале — молча обнял, помог с сумкой. Не спрашивал, не давил. Просто был рядом.
Дети бросились навстречу, едва она переступила порог квартиры.
— Мама! — Алиса повисла на шее. — Мы так скучали!
— Мы с бабушкой пирог испекли, — похвастался Миша, хватая её за руку. — Но он немножко подгорел.
Надя прижала их к себе. Вдохнула родной запах детских волос. И поняла — вот оно, её место. Здесь, с ними. Её настоящая семья.
Вечером, уложив детей, она сидела на кухне с чашкой чая. Павел устроился напротив.
— Ты как? — спросил он наконец.
Надя задумалась.
— Знаешь, я не смогла её простить, — призналась она. — И вряд ли когда-нибудь смогу.
— Это нормально, — Павел накрыл её руку своей. — Некоторые вещи не прощают.
— Но я благодарна судьбе. За вас. За всё это, — она обвела взглядом кухню — уютную, тёплую, наполненную счастьем. — Без того, что случилось, не было бы и вас в моей жизни.
— Пойдём спать? — Павел поднялся, протягивая ей руку. — Завтра рано вставать.
— Иди, я скоро, — Надя улыбнулась. — Хочу ещё немного посидеть.
Оставшись одна, она достала из сумки старую, выцветшую фотографию бабушки. Осторожно провела пальцем по знакомым чертам.
— Спасибо тебе, — прошептала она. — За всё.
За окном мерцали звёзды. Где-то в другом городе угасала жизнь женщины, которую она когда-то называла мамой. А здесь, в этих стенах, продолжалась её собственная история — без громких слов и пафоса, простая и настоящая.
История о том, как любить по-настоящему.
— Мама, ты идёшь? — сонный голос Алисы раздался из комнаты.
— Иду, маленькая, — Надя поднялась. — Иду.
