На площади Согласия в рождественское утро не было ни души. Париж отсыпался после праздничной ночи, и только призраки прошлого бродили по пустынной площади. Здесь, на этих самых камнях, двести лет назад стоял высокий деревянный помост. Французы называли его просто – эшафот.
В июле 1793 года площадь кипела от ярости. Тысячи глоток скандировали: «Проклятая!» Лишь один человек в толпе хранил молчание. Он не сводил глаз с юной девушки на эшафоте, и его сердце разрывалось от невозможной, запоздалой любви.
И все же давайте, я начну эту историю сначала.
За неделю до этого дня дилижанс из Канн привез в революционный Париж странную пассажирку. Молодая женщина в коричневом дорожном костюме держала на коленях маленький ридикюль. Ее звали Шарлотта Корде, и она приехала в столицу, чтобы умереть.
Дочь обедневшего нормандского дворянина, воспитанница монастыря, Шарлотта поначалу приветствовала революцию. Как и многие, она верила, что на смену прогнившей монархии придет царство разума и справедливости.
— Свобода, равенство, братство! — кричали на улицах.
— И гильотина для несогласных, — добавлял Жан-Поль Марат, лидер якобинцев.
Когда он объявил, что для «очищения» Республики нужно отрубить головы десяти, двадцати, а лучше тридцати тысячам французов, Шарлотта решила: пора действовать. План был прост. Нужно проникнуть в Конвент и заколоть «друга народа» прямо на трибуне.
Жан-Поль Марат не всегда был кровожадным революционером. До сорока шести лет он отчаянно гонялся за славой, как собака за собственным хвостом. В семнадцать он собрался в Тобольск изучать звезды, но передумал. Зато его брат Давид добрался до России и стал преподавателем Царскосельского лицея.
Судьба иронично свела брата «друга народа» с юным Пушкиным, которого лицеисты любили за «кротость нрава и добродушие».
Сам Марат этими качествами не отличался. Забросив астрономию, он взялся за физику, объявив войну Ньютону. Научный мир ответил дружным хохотом. Тогда неудачливый физик переключился на анатомию.
— Мое сердце столь же мягко, как ваше, — уверял он знакомых, возмущенных его опытами над животными. — Но нельзя понять тайны человеческого тела, не причинив немного зла ради большого добра.
«Немного зла» вылилось в горы изрезанных туш. Марат искал душу и не мог найти.
После такого фиаско он занялся медициной. Его прозвали «врачом неизлечимых», и не потому, что он брался за безнадежные случаи, а потому, что после его лечения выздоравливали только самые стойкие пациенты.
Тридцать лет он метался по Европе, всюду получая от ворот поворот. Писал трактаты, которые издатели возвращали не читая. Отправлял свои труды в академии под разными именами. Даже пытался купить премию, отправив в Лионскую академию деньги вместе с рукописью.
— Мои открытия опрокинули труды целого столетия! — кричал он.
— Скорее уж, столетие опрокинуло ваши потуги на открытия, — отвечали ему.
От огорчений и недоедания Марат заболел кожной болезнью. Ни одна женщина не согласилась разделить с ним кров. Художники позже изо всех сил пытались придать его портретам благообразие, но только Давид нашел выход, он нарисовал его в героической позе, замотав голову тюрбаном.
И вдруг грянула революция. Толпа, разочарованная красивыми речами «чистеньких» революционеров в пудреных париках, обратила внимание на оборванца с воспаленным лицом.
— Он такой же нищий, как мы! Он понимает наши нужды! — кричали на улицах.
Марат наконец получил то, о чем мечтал – власть над умами. Его язык, резкий и грубый, как наждачная бумага, действовал на толпу лучше любого красноречия. Он говорил часами, и казалось, жилы на его шее вот-вот лопнут от ярости.
— Оглянитесь! — гремел «друг народа». — Вас предали! Вы голодаете, а лавки ломятся от товаров. Ваше правительство – сборище хлюпиков и трусов! Они продались аристократам и спекулянтам. Всех подозрительных на эшафот!
В городе Нанте палач выбился из сил, рубя головы. Специальная «рота Марата» придумала другие методы «очищения». В Вандее они расстреливали детей и женщин. Норма в 120 казней в день выросла до 500.
— Из волчат вырастут волки, — отвечали они матерям, умолявшим пощадить детей.
А потом придумали «республиканскую свадьбу». Связывали попарно юношей и девушек и бросали в Луару. В Ментоне наладили производство париков из волос гильотинированных женщин. Из кожи делали «изумительную замшу», хотя женская, как отмечали мастера, была «слишком мягкой и почти ни на что не годилась».
Сам вдохновитель террора страдал от кожной болезни все сильнее. Целыми днями он сидел в ванне с лечебным раствором. Поперек ванны лежала доска, на ней «друг народа» писал статьи для своей газеты и составлял списки «врагов революции».
Единственным существом, заботившимся о нем, была возлюбленная Симона Эврар, женщина вдвое моложе него. Когда мужчина из посмешища превращается в божество, у него появляются права на все, даже на любовь.
Что его ждало впереди?
Болезнь прогрессировала, и скоро природа сама вынесла бы ему приговор. Но Шарлотта Корде решила не ждать милости от природы. Она купила кухонный нож, такой, каким хозяйки срезают пленку с печени. Продавец пожелал ей беречь пальчики. Если бы он знал, для чего на самом деле нужен этот нож.
Шарлотта дважды писала Марату, прося о встрече. Она намекала на «важные тайны» и «заговор против Республики». Письма либо затерялись, либо до него не дошли. Тогда она явилась прямо к его дому на улице Кордельер.
На пороге ее встретила Симона Эврар, с подозрением разглядывая незнакомку в белом платье и шляпке с трехцветной лентой. Но из ванной комнаты донесся голос Марата:
— Что там происходит?
— Приехала женщина из Канн. Говорит, у нее важные сведения.
— Зови ее!
«Друг народа» сидел в своей лечебной ванне, обмотав голову грязной тряпкой. Его красное от испарины лицо повернулось к вошедшей:
— Быстрее, дитя мое. Их имена! Я чувствую, гильотине придется хорошенько поработать!
Нож под накидкой нагрелся от тела Шарлотты. Она начала называть имена, зная, что этот человек с мокрой тряпкой на голове больше никому не причинит вреда. Но рука не поднималась. Нужен был последний толчок.
И Марат сам его обеспечил. Повернувшись к девушке, он улыбнулся рыбьим ртом:
— Ну хорошо же! Вот они и отправятся на гильотину!
Слово «гильотина» сработало как спусковой крючок. Нож взметнулся и по рукоять вошел в грудь Марата. Его выпуклые светлые глаза изумленно уставились на убийцу. Рот искривился в гримасе боли. С последним вздохом из него вырвался резкий, надорванный крик.
Симона ворвалась в комнату как тигрица, вцепившись Шарлотте в волосы. Наборщик газеты Лоран Басс ударил ее табуреткой по голове. Они забили бы девушку насмерть, но на шум прибежали солдаты национальной гвардии.
— Я убила одного, чтобы спасти сто тысяч, — спокойно сказала Шарлотта, когда ее уводили.
В зале суда было не протолкнуться. Толпа жаждала крови, но Шарлотта держалась с поразительным спокойствием. На вопросы отвечала кратко, словно это она вела допрос, а не была подсудимой.
— Кто внушил вам такую ненависть к Марату? — спросил председатель суда.
— Мне незачем было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.
— Но кто-то навел вас на мысль об убийстве?
— Плохо исполняется та мысль, которая не рождается сама собою.
Судьи пытались сбить ее с толку, задавая вопросы «ниже пояса». Один из обвинителей поинтересовался, сколько у нее детей.
— Разве я не говорила, что не замужем? — ответила Шарлотта с таким достоинством, что крики «грязная потаскуха» в зале мгновенно стихли.
Среди публики был молодой философ Адам Люкс. Он не сводил глаз с подсудимой, и с каждой минутой его сердце билось все сильнее. Никогда прежде ни одна женщина не вызывала в нем такой бури чувств.
Приговор был предрешен – смертная казнь. В камере Шарлотта написала прощальное письмо:
«Я в жизни ненавидела только одно существо, и мне удалось проявить твердость характера. С теми, кто пожалеет меня, мы еще увидимся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком трусливы».
К ней пришел знаменитый палач Шарль-Генрих Сансон с ножницами и красной рубахой. Шарлотта сама сняла чепчик, и длинные светло-каштановые волосы рассыпались по плечам.
— Нельзя ли надеть перчатки? — спросила она палача. — При аресте мне так стянули руки, что ссадины до сих пор кровоточат.
— Я свяжу вам руки, не причинив боли.
— Ах, впрочем, перчатки, кажется, теперь не приняты.
И с улыбкой протянула руки.
Два часа под проливным дождем телега с осужденной двигалась к площади. Толпа бесновалась, осыпая Шарлотту ругательствами. Она стояла неподвижно, как статуя, в намокшей красной рубахе.
Сансон постоянно оборачивался, пытаясь уловить в ее лице хоть тень страха. Но видел только спокойствие, от которого мурашки бежали по коже даже у видавшего виды палача.
— Не правда ли, наше путешествие кажется вам чересчур продолжительным? — спросил он.
— Э, нам нечего беспокоиться об этом. Мы можем быть уверены, что все-таки непременно доедем до места.
Рядом с телегой шел Адам Люкс. Он спотыкался, налетал на прохожих, но не отрывал взгляда от осужденной. В его душе рождались и умирали десятки планов спасения, один безумнее другого. Ему хотелось кричать о своей любви, перекрывая рев толпы, но он молчал, боясь смутить ее в последние минуты.
На эшафоте Шарлотта сама легла на доску.
На следующий день по Парижу разлетелись листовки. Адам Люкс объявил Шарлотту новой Жанной д’Арк и призвал воздвигнуть ей памятник. Его тут же арестовали. Друзья пытались спасти философа, нашли врача, готового признать его сумасшедшим, мол, взгляд убийцы свел беднягу с ума.
— Я здоров и сознательно дарю свою жизнь палачу! — заявил Адам. — Не желаю жить после ее смерти.
Через две недели он взошел на тот же эшафот. По словам очевидцев, он шел «легкой поступью жениха на пути к брачному алтарю».
Так закончилась одна из самых коротких и странных историй любви. Палач Сансон записал в своем дневнике, что никогда не мог забыть глаза Шарлотты, в них до последней секунды светились «поразительная кротость и неколебимая твердость духа».
А в 1847 году его внук продал с аукциона окровавленный чепчик Шарлотты Корде. Последний свидетель того, как красота и мужество победили страх и смерть.
