— Мама с папой свою квартиру продают, — небрежно, будто о прогнозе погоды на завтра, бросил Слава, входя в ванную. Он почесал затылок, зевнул, демонстрируя всем своим видом, что эта новость — так, пустяк, дело почти решённое и обсуждению не подлежащее. — К нам переедут. Говорят, на старости лет хотят пожить в комфорте, деньгами с продажи пораспоряжаться в своё удовольствие.
Вероника как раз энергично орудовала зубной щёткой. Мятная паста приятно холодила дёсны, утро обещало быть обычным, распланированным, спокойным. Слова мужа ворвались в этот утренний ритуал, как шаровая молния в открытую форточку. Щётка замерла у неё во рту, царапнув по внутренней стороне щеки. Пена, ещё секунду назад активно пузырившаяся, показалась вдруг горькой и едкой.
Она медленно, очень медленно, словно боясь расплескать невидимый сосуд с гневом, повернула голову. В зеркале отразилось её лицо – сначала застывшее в недоумении, потом исказившееся гримасой, в которой смешались неверие и что-то похожее на дурноту.
— Ты сейчас серьёзно, Слава? – голос её был тихим, почти шёпотом, но в нём уже звенела сталь. Она вынула щётку изо рта, держа её в руке, как оружие. Капли воды и пасты стекли по её пальцам, но она этого не замечала. Взгляд её, обычно мягкий, ореховый, сейчас потемнел, превратившись в два острых стилета, нацеленных прямо в мужа.
Слава, кажется, только сейчас уловил перемену в её настроении. Он перестал зевать, немного выпрямился, пытаясь придать лицу выражение отеческой снисходительности.
— Ну Ника, а что такого? Родители же. Хотят поближе к нам быть, это же нормально. И потом, у них деньги будут, нам же легче…
Легче. Это слово взорвало Веронику изнутри. Она вспомнила всё. Как его «родители» приезжали без предупреждения, нарушая их планы на выходные, как Людмила Егоровна, его мать, с видом главного ревизора обходила их квартиру, тыча пальцем в «неправильно» расставленную мебель и «недостаточно» вымытый пол.
Как Пётр Степанович, его отец, часами нудил о политике, не слушая ничьих возражений, и как они оба, хором, учили её, Веронику, жизни: как правильно готовить для «их Славочки», как экономнее вести хозяйство, как воспитывать детей, которых у них со Славой ещё и не было, но которых они уже заранее «неправильно» бы воспитывали.
Каждый отпуск, тщательно спланированный, превращался в кошмар из-за их внезапных «нам надо подлечиться на вашем юге» или «мы решили приехать и напомнить вам о необходимости рожать нам внуков». А уж как Людмила Егоровна пересчитывала каждую копейку, которую Вероника тратила на себя, как вздыхала над «излишествами» вроде новой помады или похода в парикмахерскую – это была отдельная, особенно унизительная песня.
— Твои родители и так нам всю семейную жизнь испоганили, а ты ещё хочешь, чтобы они переехали к нам? Ты в своём уме вообще, Слава?!
Его лицо немного вытянулось. Он явно не ожидал такой бурной реакции. Он, видимо, рассчитывал, что она, как обычно, поворчит для вида и смирится. Но сейчас в её глазах была такая ярость, такая решимость, что он смешался.
— Ну, Ника, не кипятись, – промямлил он, пытаясь изобразить спокойствие. – Мы же всё обсудим, решим… Они же не на улицу пойдут. И потом, это же временно, пока они себе что-нибудь не подберут…
Вероника рассмеялась. Смех был коротким, резким, неприятным, как скрежет металла по стеклу.
— Временно? Слава, ты меня совсем за тупицу держишь? «Пожить в комфорте, деньгами с продажи пораспоряжаться в своё удовольствие» – это твои слова, или я что-то путаю? Они сюда приедут, чтобы на эти деньги шиковать, а мы будем их обслуживать, как прислуга! Терпеть их вечные придирки, их контроль, их нравоучения! Чтобы Людмила Егоровна снова рассказывала мне, что я не так дышу и не так хожу? Чтобы Пётр Степанович опять решал, какие каналы нам смотреть по телевизору? Нет уж, спасибо!
Она подошла к раковине, решительно сплюнула остатки зубной пасты, словно избавляясь от всей той горечи, что поднялась в ней. Потом вытерла рот тыльной стороной ладони и снова посмотрела на мужа. Взгляд её был твёрд и беспощаден.
— Значит, так, Слава. Выбирай. Либо они, либо я. Если эти твои «несчастные» родители, которые вдруг решили «пошиковать» на старости лет за чужой счёт, переступят порог этой квартиры со своими вещами, можешь считать, что меня ты больше не увидишь. Никакого коллективного шикования под одной крышей, где я буду чувствовать себя экспонатом в кунсткамере, не будет. Ясно?
Она не повышала голоса, но каждое её слово было отточено, как лезвие. Компромисса в её тоне не было и в помине. Не было просьбы, не было мольбы – только холодный, непреклонный ультиматум.
Бросив зубную щётку в стаканчик с такой силой, что та звякнула, Вероника вышла из ванной, оставив Славу одного. Он стоял, ошеломлённый, глядя на закрывшуюся дверь, и только сейчас до него, кажется, начала доходить вся серьёзность ситуации. Утро определённо перестало быть томным. Оно пахнуло порохом.
Слава вышел из ванной следом за Вероникой, растерянно приглаживая волосы. Вид у него был такой, словно его только что окатили ледяной водой. Он застал жену на кухне – она стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела на утренний город невидящим взглядом. Её профиль был напряжённым и резким, как у птицы, готовой к атаке.
— Ну, Ник, ты чего сразу так? – начал он примирительным тоном, подходя ближе. Он попытался обнять её за плечи, но она дёрнулась, как от прикосновения чего-то неприятного.
— Не трогай меня, Слава, – отрезала она, не поворачивая головы. – Я тебе всё сказала. Нечего тут разводить дипломатию.
— Да какая дипломатия? – Он обошёл её, заглядывая в лицо. – Это же мои родители. Я не могу им просто так отказать. Ты пойми, они старенькие уже, им помощь нужна, поддержка…
Вероника криво усмехнулась, наконец, повернувшись к нему. Её глаза всё ещё метали молнии.
— Помощь? Поддержка? Слава, не смеши меня. Твои «старенькие» родители бодрее нас с тобой вместе взятых, когда дело касается их собственных интересов. Какая им нужна помощь, чтобы «пошиковать на деньги с продажи квартиры»? Или им нужна помощь в том, чтобы окончательно превратить нашу жизнь в ад? Они прекрасно справлялись с этим и на расстоянии, приезжая наездами. Представляю, что будет, если они поселятся здесь на постоянной основе!
Она отошла от окна, начала нервно ходить по кухне из угла в угол. Каждый её шаг был чётким, выверенным, полным сдерживаемого гнева.
— Ты помнишь наш первый совместный отпуск? Помнишь, как мы копили на эту поездку к морю целый год? И как за два дня до отъезда позвонила твоя мама и заявила, что им с отцом «необходимо срочно поправить здоровье морским воздухом», и они уже взяли билеты на тот же поезд, что и мы? И как весь наш «романтический» отпуск превратился в обслуживание их капризов? Людмила Егоровна тогда заявила, что у меня «совершенно отсутствует вкус», потому что я купила не тот купальник, а Пётр Степанович каждый вечер читал нам лекции о вреде загара, пока сам жарился на солнце до состояния варёного рака!
Слава поморщился. Воспоминания были не из приятных.
— Ну, это было давно… Они изменились…
— Изменились? – Вероника остановилась напротив него, в упор глядя ему в глаза. – Правда? А когда они в прошлом году приезжали «погостить на недельку», а остались на три? Когда твоя мама перемыла всю мою посуду, половину разбила, пока мыла, за то у меня, как она выразилась, «руки не из того места растут», а потом демонстративно выбросила половину моих кастрюль, потому что они, видите ли, «не соответствуют её требованиям»? А твой папа, который пытался научить меня «правильно» парковаться во дворе, хотя у меня стаж вождения больше, чем у него? Это тоже «изменились»? Или, может, ты забыл, как Людмила Егоровна при тебе же отчитывала меня за то, что я купила «слишком дорогое» платье, хотя оно было куплено на мои собственные, заработанные деньги? Каждую потраченную мной копейку рассматривали под микроскопом, Слава! Каждую!
Её голос дрогнул на последней фразе, но не от слёз, а от накопившейся обиды, которая сейчас выплёскивалась наружу неудержимым потоком. Славе стало не по себе. Он привык видеть Веронику сильной, даже немного резкой, но такой концентрации гнева и боли в её голосе он не слышал давно.
— Ник, я понимаю, были неприятные моменты, – начал он осторожно, пытаясь подобрать слова. – Но они же не со зла. Они просто… такие. Они хотят как лучше.
— «Как лучше» для кого, Слава? – перебила она его. – Для себя? Чтобы их сыночек был под постоянным присмотром, а его «непутёвая» жена знала своё место? Они никогда не считались с нами, с нашими планами, с нашими чувствами! Им всегда было важно только их собственное удобство, их собственное мнение. И ты это прекрасно знаешь! Но ты всегда молчал, всегда старался их оправдать, сгладить углы. А я должна была всё это терпеть, улыбаться и делать вид, что всё прекрасно!
Он почувствовал, как в нём самом начинает подниматься раздражение. Её неуступчивость, её категоричность выводили его из себя.
— А что ты предлагаешь? Чтобы я сказал своим родителям: «Извините, моя жена против, ищите себе другое место»? Ты представляешь, как это будет выглядеть? Они же мои родители, Ника! Я не могу просто так от них отвернуться!
— А от меня ты можешь отвернуться? – её голос стал тише, но от этого не менее весомым. – От нашего с тобой спокойствия, от нашей семьи ты можешь отвернуться ради них? Ты ставишь меня перед фактом, Слава. Ты уже всё решил за моей спиной, а теперь пытаешься заставить меня проглотить эту пилюлю. Но я не буду! Я тебе сказала: если они здесь появятся, меня здесь не будет. И это не пустые слова. Я устала быть терпилой. Устала от того, что твои родители для тебя всегда важнее, чем я.
Она смотрела на него в упор, и в её взгляде была холодная, непреклонная решимость. Слава понял, что это не просто очередной скандал. Это было нечто гораздо более серьёзное. Он почувствовал себя загнанным в угол. С одной стороны – родители, которых он, несмотря ни на что, любил и которым чувствовал себя обязанным. С другой – жена, которую он тоже любил, и которая сейчас ставила его перед немыслимым выбором. Он вдруг остро ощутил, как хрупок их брак, как легко его можно разрушить одним неверным решением. Но отступать, идти на попятную перед родителями он тоже не мог. Это было бы равносильно признанию собственного поражения, собственной слабости.
Воздух на кухне сгустился, стал тяжёлым, как перед грозой. Молчание, повисшее между ними, было красноречивее любых слов. Компромисса не предвиделось. Каждый остался при своём, и пропасть между ними, казалось, только расширилась.
Прошло три дня. Три долгих, мучительных дня, наполненных невысказанными упрёками и ледяным молчанием. Квартира, некогда бывшая для Вероники оплотом уюта и спокойствия, превратилась в поле боя, где каждый угол, казалось, хранил отголоски недавней ссоры. Слава ходил по дому тенью, избегая её взгляда, и делал вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Он пытался заводить ничего не значащие разговоры о погоде, о новостях, но Вероника отвечала односложно, не давая ему ни малейшего шанса перевести тему на то, что действительно висело между ними гильотиной. Она видела, что он надеется, что она «перебесится», «остынет», смирится, как бывало раньше. Но он ошибался. На этот раз всё было иначе. Её решимость только крепла с каждым часом этой молчаливой войны.
Субботнее утро выдалось солнечным, но свет, проникавший в окна, не приносил радости. Вероника пила кофе на кухне, глядя в пустоту, когда настойчиво зазвонил телефон. Слава, сидевший в гостиной и безучастно щелкавший пультом телевизора, вздрогнул. Он посмотрел на аппарат, потом на Веронику, словно ожидая от неё какой-то реакции. Она продолжала неподвижно сидеть, не меняя выражения лица. Звонок не прекращался. Наконец, Слава тяжело вздохнул и поднял трубку.
— Алло, – его голос был нарочито бодрым, даже слишком. — Да, мам, привет! Как вы там?
Вероника замерла. Она не могла видеть его лица, но по интонациям, по тому, как он заискивающе растягивал слова, она всё поняла. Людмила Егоровна. Сердце неприятно сжалось.
— Что? Уже?! – воскликнул Слава, и в его голосе прозвучали одновременно и удивление, и какая-то паническая нотка. – Так быстро? Ну, вы молодцы… Да… Да, конечно, мы рады… Очень…
Вероника отставила чашку. Кофе показался ей горьким, как полынь. Она слышала только обрывки фраз Славы, но воображение живо дорисовывало всё остальное. Радостный, немного сюсюкающий голос свекрови, её восторги по поводу удачной сделки, её планы на будущее, в котором им, Веронике и Славе, отводилась роль гостеприимных хозяев и бессловесных исполнителей её желаний.
— Комнату? Какую комнату? – Слава явно растерялся. Он понизил голос, попытался отодвинуться от дверного проёма кухни, словно это могло сделать его разговор менее слышимым. – Ну, у нас же… Да, конечно, найдём… самую лучшую… А когда вы… что, уже вещи собрали? Прямо так сразу?.. Ну, предупреждать, конечно… ха-ха… сюрприз…
Вероника медленно поднялась. Кровь стучала у неё в висках. Значит, вот оно. Слава не просто ничего не сделал, он даже не попытался. Он позволил своим родителям провернуть всё за его спиной, а теперь лепетал что-то невнятное, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре. Предательство. Холодное, расчётливое предательство.
— Да, Ника дома, – Слава обернулся, его взгляд встретился с ледяным взглядом Вероники, и он тут же отвёл глаза. – Занята немного… Да, потом передам… Конечно, ждём… Пока, мам.
Он положил трубку и несколько секунд стоял неподвижно, глядя на телефонный аппарат, словно тот был ядовитой змеёй. Потом медленно повернулся к Веронике. На его лице была написана вся гамма чувств – от страха до виноватой растерянности.
— Ну вот, – начал он, пытаясь улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и кривой. – Они квартиру продали. Быстро у них получилось. Хотят… э-э-э… приехать.
Вероника молчала. Она смотрела на него долго, изучающе, словно видела впервые. И то, что она видела, ей не нравилось. Этот слабый, бесхарактерный мужчина, готовый пожертвовать её спокойствием, их семейной жизнью ради того, чтобы не показаться «плохим сыном».
— Значит, ты ничего им не сказал, – это был не вопрос, а утверждение. Голос её был спокоен, но эта была тишина перед бурей.
— Ник, ну как я мог? – заюлил он. – Они так радовались, так были воодушевлены… Я не хотел их расстраивать. Я думал, мы с тобой ещё поговорим, всё решим…
— Решим? – она сделала шаг к нему. – Что мы будем решать, Слава? Какую комнату им выделить? Или в какой угол мне забиться, чтобы не мешать их «шикарной» жизни? Ты уже всё решил за меня! Ты позволил им это сделать! Ты даже не попытался отстоять нас, нашу семью! Ты просто… сдался. Как всегда.
Её спокойствие начало испаряться, уступая место ярости, которая копилась в ней все эти дни.
— Они спрашивали, какую комнату им лучше обустроить, да? – её голос начал набирать силу. – А ты что им ответил? Что у нас тут дворец с анфиладой комнат, и мы только и ждём, как бы их поскорее заселить? Ты хоть представляешь, во что ты нас втягиваешь?
— Ника, перестань! – Он попытался проявить твёрдость, но получилось неубедительно. – Что сделано, то сделано. Они уже в пути, или скоро будут. Не будем же мы их на порог не пускать!
— «Мы»? – она усмехнулась. – Не обобщай, Слава. Это ты не будешь их не пускать. Это твои родители. И это твой выбор. А я свой выбор сделала ещё три дня назад. И я от него не отступлюсь.
Она обошла его, направляясь в спальню. Каждый её шаг был полон презрения. Слава остался стоять посреди кухни, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Он понял, что только что прозвучал последний звонок перед началом катастрофы. И он сам, своими собственными руками, приблизил её наступление. Предстоящий «сюрприз» от родителей обещал быть грандиозным. И последствия этого сюрприза – непредсказуемыми.
Звонок в дверь прозвучал не оглушительно, но в наэлектризованной тишине квартиры он прорезал воздух, как удар хлыста. Слава, до этого момента сидевший в кресле с видом человека, ожидающего неминуемой казни, подскочил, словно его действительно ударили. Его глаза метнулись к Веронике, в них плескался такой первобытный ужас и такая отчаянная, почти детская мольба о спасении, что на секунду ей стало его почти жаль. Но это чувство тут же утонуло в холодной волне решимости. Она, напротив, сидела на диване, отложив книгу, которую и не читала последние полчаса, её пальцы медленно разглаживали несуществующую складку на обложке. Она лишь чуть повела бровью, не удостаивая его взглядом.
— Ну что же ты? — её голос был спокоен, даже как-то буднично-насмешлив, что на фоне его паники выглядело особенно контрастно. — Не заставляй дорогих гостей ждать у порога. Иди, открывай. Твои родители приехали. Наверное, уже предвкушают, как будут «шиковать» в комфорте.
Слава судорожно сглотнул. Он бросил на неё ещё один взгляд, полный немого укора и страха, словно она была судьёй, выносящим приговор, а не женой, которую он предал. Затем, тяжело дыша, как перед прыжком в ледяную воду, он медленно побрёл в прихожую. Вероника слышала, как он неуверенно возится с замком, как тот наконец поддаётся с противным щелчком. Потом донеслись голоса: восторженно-командный, чуть сюсюкающий голос Людмилы Егоровны, не терпящий возражений, деловито-басовитый Петра Степановича, и между ними – тоненькое, заискивающее бормотание Славы, пытающегося, видимо, одновременно и угодить родителям, и смягчить неизбежное. Затем послышался характерный стук опускаемых на пол тяжелых сумок, шарканье обуви, вздохи усталых, но довольных путников.
Первой в гостиную, с видом хозяйки, осматривающей свои новые владения, вплыла Людмила Егоровна. Её цепкий взгляд мгновенно обежал комнату, задержался на Веронике с едва заметной пренебрежительной усмешкой, а затем снова вернулся к оценке «жилплощади». Она чуть сморщила нос, глядя на шторы – видимо, уже нашла первый объект для критики и будущих переделок. За ней, тяжело отдуваясь и кряхтя, втащился Пётр Степанович, волоча за собой два необъятных клетчатых баула, всем своим видом демонстрируя, как тяжело ему дался этот переезд. Слава, как побитая собака, плёлся следом, его плечи были опущены, а на лице застыло выражение человека, которому только что сообщили о конце света.
— А вот и мы, Вероника! Не ждали так скоро? — Людмила Егоровна одарила её лучезарной, но совершенно фальшивой улыбкой. — Решили не откладывать в долгий ящик, пока запал не прошёл! Славочка, дорогой, ты же нам показывал на плане, какая комната наша будет? Мы там быстренько обои переклеим, свои занавесочки повесим, чтобы по-домашнему, уютненько стало. Пётр, ставь пока сумки здесь, потом разберёмся.
Она говорила так, будто всё это было решено окончательно и бесповоротно, будто её триумфальное водворение в эту квартиру было самым естественным событием на свете. Будто Вероники и её мнения просто не существовало в этой новой, прекрасной для них реальности.
Слава открыл было рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь невнятный хрип. Он беспомощно посмотрел на Веронику, ища поддержки или хотя бы какого-то знака. Она медленно, подчёркнуто медленно, отложила книгу на журнальный столик, плавно поднялась и, не спеша, подошла к нему, вставая чуть впереди, словно заслоняя его от родителей. Её спокойствие было зловещим.
— Слава, — её голос был тих, но в нём звенела сталь, и каждое слово отчётливо падало в напряжённую, густую тишину комнаты, — я, кажется, задавала тебе вопрос несколько дней назад. Я просила тебя сделать выбор. И я жду ответа. Ты его сделал?
Людмила Егоровна, не ожидавшая такого поворота, удивлённо захлопала ресницами, её нарисованные брови поползли вверх. Она перевела негодующий взгляд с Вероники на своего сына, требуя немедленных объяснений такому непочтительному поведению. Пётр Степанович, уже собиравшийся расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, замер, его лицо выразило крайнюю степень недоумения и зарождающегося гнева.
— Ника, ну что ты опять начинаешь? — Слава попытался схватить её за локоть, его голос дрожал. — Родители только с поезда, устали… Давай не будем при них…
— Нет, Слава, именно при них, — отрезала Вероника, её голос не дрогнул, её рука осталась неподвижной. Её взгляд был прикован к его лицу, она словно пыталась прожечь в нём дыру. — Потому что никакого «потом» у нас с тобой не будет. Итак, я повторяю свой вопрос: твой выбор?
Слава ощущал себя между молотом и наковальней. Лицо матери уже искажалось от возмущения, отец хмурился всё сильнее. Он видел в глазах Вероники холодную, непреклонную решимость, и понимал, что это не каприз, не очередная ссора. Это был Рубикон. Он судорожно искал слова, пытался найти какой-то выход, какую-то лазейку, чтобы и родителей не обидеть, и жену не потерять. Но таких слов не существовало.
— Ну… они же… это же мои родители… Я же не могу… я не могу их на улицу выгнать, — наконец, с трудом выдавил он из себя, глядя куда-то мимо неё, в стену, не в силах выдержать её прямого, испытующего взгляда. Слова прозвучали жалко, неубедительно, как признание в собственной капитуляции.
Вероника едва заметно кивнула, уголки её губ чуть дрогнули, словно она сдерживала горькую усмешку. В её глазах не было ни злости, ни удивления, лишь тихое, усталое подтверждение того, что она и так знала.
— Я поняла тебя, Слава, — сказала она так же тихо. Затем, к полному изумлению и нарастающему гневу его родителей, она сделала шаг вперёд, оказавшись прямо перед Людмилой Егоровной, чей взгляд уже метал молнии. — Уважаемые Людмила Егоровна и Пётр Степанович. Боюсь, ваш сын ввёл вас в некоторое заблуждение, не до конца прояснив ситуацию. Дело в том, что ваши грандиозные планы на «шикарную старость» в этой квартире, к сожалению, не осуществятся.
— Да что ты себе позволяешь, нахалка?! — взвизгнула Людмила Егоровна, её голос сорвался на фальцет, лицо пошло пятнами. — Ты кто такая, чтобы решать, где нам жить? Это квартира нашего сына, и мы будем здесь жить, сколько захотим! Славик, скажи ей!
— Это и моя квартира тоже, — голос Вероники оставался ледяным, спокойным, но в нём чувствовалась такая сила, что даже Пётр Степанович, собиравшийся грозно вмешаться, на секунду осёкся. — И я не позволю превратить её в коммунальный ад с вашими вечными придирками, поучениями и попытками контролировать каждый мой шаг. Ваш сын сделал свой выбор. Он выбрал вас. Это его право, и я его не оспариваю. Но это совершенно не означает, что я должна смириться и участвовать в этом балагане.
— Ника, пожалуйста, прекрати! Умоляю! — Слава бросился между ними, раскинув руки, словно пытаясь остановить надвигающуюся лавину. — Мама, папа, она не то хотела сказать… Мы… мы всё уладим…
— Именно то я и хотела сказать, Слава, — перебила его Вероника, даже не удостоив его взглядом. Её внимание было полностью приковано к его родителям, которые уже не скрывали своей ярости. — Я слишком долго была для вас удобной и бессловесной.
Слишком долго терпела ваше неуважение, ваше вмешательство, ваши попытки сломать меня. Хватит. Поэтому, будьте так любезны, забирайте свои замечательные баулы и ищите другое, более подходящее место для реализации ваших пенсионных фантазий. Здесь вам не рады.
— Ах ты ж, змея подколодная! — Пётр Степанович наконец обрёл дар речи, его кулаки сжались. — Да мы… да Славик, ты видишь, что она творит?! Родных родителей из твоего же дома выставляет! Тебя же опозорит на весь свет!
— Она тебе не хозяйка! Мы тебя растили, ночей не спали, а она кто такая?! — вторила ему Людмила Егоровна, её голос дрожал от негодования.
Слава стоял посреди этого ада, совершенно раздавленный. Он что-то лепетал, пытался успокоить то одну сторону, то другую, но его слабые попытки примирения тонули в общем гвалте. Вероника же, напротив, казалось, обрела какую-то внутреннюю опору.
Она больше не кричала. Она стояла прямо, скрестив руки на груди, и с холодным, почти отстранённым видом наблюдала за этой бурей, которую она сама и спровоцировала.
— Моё последнее слово сказано, — произнесла она отчётливо, когда поток взаимных обвинений на мгновение стих, и её голос прозвучал в наступившей тишине особенно весомо. — Если в течение ближайшего часа ваши вещи не покинут эту квартиру вместе с вами, я буду вынуждена обратиться за помощью к соответствующим службам.
И да, Слава, — она, наконец, медленно повернула голову и посмотрела прямо на мужа. В её глазах была такая бездонная пустота и такая окончательная усталость, что ему стало по-настоящему страшно. — Можешь поздравить себя. С этой самой минуты ты официально живёшь со своими любимыми родителями. Так, как ты, видимо, всегда и мечтал. А я… я как-нибудь устрою свою жизнь. Без вас всех.
Она развернулась, не сказав больше ни слова, и твёрдым, решительным шагом направилась в спальню. Через мгновение оттуда донёсся характерный звук открываемой молнии большого чемодана. Слава смотрел ей вслед остекленевшими глазами. Потом он перевёл взгляд на своих родителей, чьи лица всё ещё были искажены гневом, на их сумки, сиротливо и нелепо стоявшие посреди гостиной, и вдруг с оглушающей, физически ощутимой ясностью понял, что только что, своими собственными руками, он разрушил всё.
Его пресловутый «сыновний долг» обернулся непомерной платой. Комфортная, беззаботная старость родителей стоила ему семьи, любви, будущего. В квартире всё ещё стоял гул родительских причитаний и возмущённых выкриков, но Слава их уже почти не слышал. Он слышал только тихий, но настойчивый звук собираемого в соседней комнате чемодана, и этот звук был похоронным маршем по его рухнувшему миру. И винить в этом было некого, кроме него самого…
