— Аллочка, ну здравствуй. А шапочки где? Ветер-то какой, продует же!
Голос Галины Борисовны возник из ниоткуда, как будто материализовался из самого воздуха, пропитанного гулом детских голосов и запахом пыли. Алла, только что выудившая из галдящей толпы своих пятилетних близнецов, Мишу и Машу, вздрогнула. Она обернулась и увидела свекровь. Та стояла у калитки детского сада, скрестив руки на груди, и её лицо представляло собой строгое, поджатое полотно, на котором крупными мазками была написана вселенская скорбь о неправильно устроенном мире.
— Здравствуйте, Галина Борисовна. Не холодно им, они же носятся, как угорелые, — устало ответила Алла, пытаясь одной рукой удержать рвущегося к качелям Мишу, а другой — поправить съехавший бант на голове у Маши.
— Носятся — это я вижу. Орут так, что на том конце улицы слышно. И никакого уважения к матери. Ты им слово — они тебе десять. Я вот стою, наблюдаю уже минут пятнадцать. Маша толкнула девочку у песочницы, а ты даже замечания не сделала. Миша выхватил у мальчика машинку — ноль реакции. Ты их совершенно распустила, Аллочка.
Каждое слово свекрови было маленьким, отточенным камешком, который она методично бросала в и без того переполненную чашу терпения Аллы. После тяжёлого дня на работе, отчётов и совещаний, этот монотонный, обвиняющий гул был последним, что ей хотелось слышать. Тугой узел раздражения, который она сдерживала весь день, начал медленно развязываться где-то в районе солнечного сплетения.
— Я всё видела, Галина Борисовна, — ровно ответила Алла. — Маша не толкнула, а её толкнули, и она дала сдачи. А Миша не выхватил, а забрал свою машинку, которую у него самого взяли без спроса.
— Вот именно! Сдачи! Забрал! А где же «пожалуйста», «извини», «давай меняться»? Где этому всему учить, как не в детстве? Ты балуешь их сверх меры, потакаешь каждому капризу. Они же у тебя на шее сидят! Так нельзя. Я как бабушка не могу на это спокойно смотреть. У меня сердце кровью обливается.
В этот момент со стороны парковки к ним подошёл Вадим. Его широкая, немного виноватая улыбка застыла на полпути, когда он увидел напряжённую сцену: его мать в позе прокурора и жена, чьё лицо медленно приобретало цвет грозовой тучи.
— О, мам, привет! А ты какими судьбами? Мы как раз домой собирались.
Присутствие сына словно придало Галине Борисовне новых сил. Она перевела свой взор с внуков на него, и в её голосе появились трагические нотки.
— Вот, Вадим, хорошо, что ты подошёл. Посмотри на это! Я говорю твоей жене, что так воспитывать детей преступно, а она мне ещё и перечит! Я приняла решение. Заберу их к себе на недельку, может, на две. Покажу, как надо воспитывать. И овсянку по утрам есть заставлю, и к порядку приучу, и слово «спасибо» выучат.
Алла замерла. Она медленно выпрямилась, отпустив руки детей. Миша и Маша, почувствовав изменившуюся атмосферу, притихли и прижались к её ногам. Она посмотрела прямо на Галину Борисовну, и её глаза, до этого уставшие, стали холодными и острыми, как осколки льда.
— Что вы сказали? — переспросила она тихим, но оттого ещё более злым голосом. — Заберёте моих детей?
Она сделала паузу, переводя свой тяжёлый взгляд на растерянного мужа, который беспомощно переминался с ноги на ногу.
— Вы своего ребёнка вырастили, и не сказать чтобы хорошо, судя по тому, как он позволяет вам лезть не в своё дело! А к моим детям даже не лезьте со своим воспитанием! Понятно?!
Галина Борисовна ахнула и прижала руку к груди. Её лицо исказилось.
— Да как ты… неблагодарная! Я им только добра желаю!
— Ваше добро мне поперёк горла, — отрезала Алла, её голос звенел от сдержанной ярости. Она наклонилась, взяла ошарашенных близнецов за руки и выпрямилась, глядя поверх головы свекрови. — Ещё раз я услышу подобные заявления, и вы своих внуков вообще видеть не будете. Мой муж Вадим, надеюсь, найдёт в себе силы объяснить своей маме, что можно говорить, а что нельзя.
Не дожидаясь ответа, она резко развернулась и широким, быстрым шагом направилась к машине, увлекая за собой детей. Она оставила их стоять на тротуаре посреди затихающего детского гомона: окаменевшую от гнева и оскорбления свекровь и своего мужа — беспомощный буфер, на который сейчас обрушатся две стихии. И она знала, какая из них победит в этом первом раунде.
— Ты была слишком резка, Алла.
Молчание, густое и вязкое, как смола, державшее их в плену всю дорогу от детского сада, наконец лопнуло. Оно лопнуло не от взрыва, а от тонкого, ядовитого укола этой фразы. Дети, уже успевшие раздеться в прихожей и теперь увлечённо строившие из конструктора башню в своей комнате, были спасительным буфером, позволявшим дотянуть до этого момента. Но теперь они были в своей вселенной, а здесь, на кухне, начиналась война. Вадим стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на жену с укором. С тем самым укором, который Алла ненавидела больше всего на свете, потому что в нём не было силы, а была лишь слабая попытка оправдать собственное бездействие.
Алла медленно повернулась от раковины, где мыла яблоко. Она положила его на стол с таким выверенным, аккуратным стуком, будто это был не фрукт, а шахматная фигура, делающая решающий ход.
— Резка? — переспросила она, и в её голосе не было вопроса, только холодное, презрительное эхо его слов. — А как нужно было отреагировать, Вадим? Поблагодарить твою маму за щедрое предложение похитить моих детей с целью проведения над ними воспитательных экспериментов? Может, мне стоило собрать им чемодан и помахать ручкой?
— Ну зачем ты утрируешь? Ты же прекрасно поняла, что она имела в виду. Она просто переживает за внуков. Она любит их. Да, возможно, она выразила это… не совсем корректно. Но набрасываться на неё при всех, при детях…
Он сделал шаг в кухню, его жесты были примирительными, мягкими. Он пытался погасить пожар, не понимая, что сам стоит с канистрой бензина. Для Аллы его попытка «понять» мать была предательством в чистом, дистиллированном виде. Это означало, что за те двадцать минут, что они ехали в машине, он не думал о том, как унизили его жену. Он думал о том, как бы сделать так, чтобы мама не обиделась.
— Она не «некорректно выразилась», — ледяным тоном отчеканила Алла, глядя ему прямо в глаза. — Она прилюдно объявила меня никудышной матерью. Она заявила, что отнимает у меня моих детей. Не предложила помощь, не высказала мнение, а поставила перед фактом. А ты стоял рядом и молчал. Твоя главная забота была не в том, чтобы защитить свою жену и свою семью, а в том, чтобы не испортить маме настроение.
— Да что я мог сделать? Начать орать на неё там же, у садика? Устроить представление? Алла, нужно быть мудрее, хитрее! Я бы потом с ней поговорил, спокойно, один на один…
— Потом? — она горько усмехнулась. — «Потом» не существует, Вадим. Есть только «здесь и сейчас». И здесь и сейчас твоя мать оскорбила меня, а ты ищешь для неё оправдания. Мне не нужна твоя «мудрость». Мне нужен муж, а не маменькин дипломат. Муж, который, когда на его семью нападают, встаёт на её защиту, а не пытается уговорить её «не быть такой резкой».
Она подошла к нему вплотную, и от этой близости его миролюбивый настрой начал испаряться, сменяясь растерянностью.
— Я сейчас потребую от тебя одну вещь. И от того, как ты поступишь, будет зависеть всё. Вообще всё, ты слышишь? Возьми телефон. Сейчас же. Позвони своей матери и скажи ей дословно: «Мама, ты была неправа. Ты не имела права так разговаривать с моей женой и предлагать забрать моих детей. Больше никогда так не делай». Всё. Просто одна фраза.
Вадим смотрел на неё, и на его лице отразилась целая гамма эмоций: от недоумения до откровенного страха. Позвонить матери и сказать, что она неправа? Это было равносильно тому, чтобы добровольно сунуть голову в пасть льву. Это означало бы выслушать часовую лекцию о неблагодарности, о том, что его «эта мегера» настроила против родной матери, что он каблук и тряпка.
— Аль, ну это же глупо. Зачем сейчас нагнетать? Это только усугубит конфликт. Давай я завтра к ней съезжу, поговорю…
— Нет, — отрезала она. Её голос был твёрд, как сталь. — Не завтра. Сейчас. По телефону. Чтобы я слышала. Ты боишься, Вадим? Ты боишься свою маму больше, чем боишься потерять уважение собственной жены?
Он отвёл взгляд. Замялся. Начал тереть шею. Это был его классический жест, когда он не знал, что делать, и хотел, чтобы проблема рассосалась сама собой. И в этот момент Алла всё поняла. Не умом, а всем своим существом. Он не позвонит. Не потому, что считает это глупым. А потому, что боится. Его страх перед матерью был глубже и сильнее любых чувств к ней.
— Понятно, — сказала она так же тихо, как у садика, но в этом слове теперь была не ярость, а окончательный приговор. — Можешь не звонить. Ты уже всё сказал своим молчанием. Ты сделал свой выбор.
Вечер и следующее утро прошли в состоянии ледяной войны. Они не разговаривали, но это было не то обиженное молчание, которое можно прервать извинениями. Это было молчание двух чужих людей, вынужденных делить одно пространство. Алла действовала с механической точностью: приготовила ужин, накормила детей, уложила их спать. Вадим пытался пробить эту стену мелкими, жалкими фразами: «Чай будешь?», «Что завтра на ужин?». Алла отвечала односложно, не глядя на него, и её вежливость была страшнее любого крика. Она уже не злилась. Она вынесла ему приговор и теперь просто наблюдала за его бессмысленными телодвижениями в камере смертников их брака.
Он не позвонил. Разумеется, он не позвонил. Он провёл вечер, уткнувшись в телефон, делая вид, что ужасно занят работой, но Алла знала, что он просто прячется. Прячется от неё, от своего страха, от необходимости принимать решение. Он надеялся, что буря утихнет сама собой, что всё как-нибудь рассосётся, как бывало уже десятки раз. Он не понимал, что на этот раз шторм был идеальным, и он сам находился в его эпицентре.
Дверной звонок прозвучал около пяти вечера, когда они только вернулись из садика. Резкий, настойчивый, не оставляющий сомнений в том, что гость не уйдёт, пока ему не откроют. Вадим, обрадованный любому поводу прервать гнетущую тишину, бросился к двери. Алла осталась в прихожей, помогая детям снять ботинки, и спиной почувствовала, кто стоит за порогом.
— Вадюша, сынок! А я к вам с гостинцами! Примирительный тортик! — Голос Галины Борисовны, нарочито бодрый и громкий, ворвался в квартиру, как захватчик.
Она вошла, держа перед собой, словно щит, большое блюдо, накрытое полотенцем. Улыбка на её лице была широкой, но не затрагивала глаз. В них стоял холодный, оценивающий расчёт. Это был не визит мира. Это была высадка десанта на вражескую территорию с целью демонстрации силы.
— Мама, проходи! Как неожиданно! — Вадим засуетился, принимая у неё блюдо. Его облегчение было почти осязаемым. Вот оно, спасение! Мама пришла с тортом, значит, инцидент исчерпан, можно снова делать вид, что всё хорошо. — Аль, смотри, мама торт нам испекла.
Галина Борисовна прошла мимо Аллы так, словно та была частью вешалки для одежды. Она опустилась на корточки перед внуками, распахнув объятия.
— Ну, идите ко мне, мои золотые! Бабушка соскучилась! А вас тут, поди, обижают, не кормят вкусностями? Ничего, я сейчас всё исправлю.
Она полностью игнорировала Аллу, разговаривая с детьми, но каждое её слово было направлено точно в цель. Вадим, поставив пирог на кухне, вернулся и теперь стоял в нерешительности, чувствуя, как атмосфера снова густеет.
— Мам, ну что ты, проходи в гостиную, чаю попьём, — пробормотал он, пытаясь разрядить обстановку.
Галина Борисовна выпрямилась и, всё так же не глядя на Аллу, обратилась к сыну.
— Я, Вадим, не чай пить пришла. Я пришла посмотреть, как ты тут. Я же вижу, что эта… ситуация тебя из колеи выбила. Ты мужчина, глава семьи. Ты не должен позволять эмоциям брать верх. Женщину иногда нужно на место ставить, мягко, но твёрдо. Она существо порывистое, не всегда понимает, что творит. Я же не со зла вчера, я за вас всех переживаю. За род наш.
Она говорила о ней в третьем лице, как о неразумном животном или неисправном приборе. Алла, до этого молча стоявшая у стены, медленно повернула голову. Она посмотрела не на свекровь. Она посмотрела на своего мужа, который стоял, опустив голову, и слушал этот монолог, не в силах вымолвить ни слова.
Алла сделала шаг вперёд. Её движения были спокойными, почти ленивыми. Она остановилась между мужем и его матерью.
— Вадим, — её голос был тихим, но прозвучал в напряжённом воздухе, как удар хлыста. — Твоя мама, кажется, забыла, в чьём доме она находится. И с кем она разговаривает. Может быть, ты ей напомнишь?
Вадим вздрогнул и поднял на неё испуганные глаза. Он оказался в ловушке, зажатый между двух огней. Он открыл рот, потом закрыл. Его лицо выражало откровенную панику.
— Ну… Аль, мама… давайте не будем… Она же с добром пришла…
Жалкий лепет Вадима повис в воздухе, как дым от потухшей спички. На лице Галины Борисовны расцвела торжествующая ухмылка. Она победила. Сын, её сын, даже под прямым давлением этой выскочки не посмел ей перечить. Она уже открыла рот, чтобы закрепить успех, добить невестку очередной порцией «мудрых» советов, но не успела.
Алла перестала на них смотреть. В её лице не осталось ни злости, ни обиды, ни раздражения. Оно стало абсолютно спокойным, почти безмятежным, и от этого спокойствия по спине Вадима пробежал холодок. Она развернулась и молча пошла на кухню. Этот манёвр был настолько неожиданным, что Галина Борисовна и Вадим инстинктивно последовали за ней, словно ведомые невидимой силой. Дети, почувствовав, что спектакль окончен, вернулись к своему конструктору.
На кухонном столе лежал торт. Символ примирения. Троянский конь, начинённый ядом материнской власти. Алла подошла к столу. Она не смотрела на него с ненавистью. Она смотрела на него как хирург смотрит на поражённый гангреной орган, который необходимо удалить. Решительно и без малейших сантиментов.
Она взяла большое блюдо обеими руками. Вадим подумал, что она сейчас швырнёт его на пол, и инстинктивно сжался. Но Алла не сделала ничего подобного. Она спокойно подошла к мусорному ведру, нажала ногой на педаль, и крышка с тихим щелчком открылась. Затем она аккуратно, стараясь не уронить блюдо, свалила весь торт — его любимый — прямо в чёрный пакет с остатками овощных очистков.
— Что ты делаешь?! — взвизгнула Галина Борисовна, её лицо исказилось от ярости и неверия. — Это же… я всю ночь не спала, пекла!
Алла отпустила педаль. Крышка захлопнулась, отсекая торт от этого мира. Она поставила пустое, чуть испачканное в начинке блюдо на раковину. И только после этого повернулась.
— Убираю мусор, Галина Борисовна, — произнесла она ровным, бесцветным голосом. — В моём доме не будет ничего, что принесено с недобрыми намерениями.
Она вытерла руки о полотенце и посмотрела на Вадима. Её взгляд был прямым, ясным и абсолютно беспощадным. В нём не было ни просьбы, ни ультиматума. В нём была констатация новой реальности.
— А теперь слушай ты, Вадим. Внимательно. Это не обсуждается и не оспаривается. Это новый порядок вещей в этом доме. В моём доме и в доме моих детей. Нога твоей матери больше никогда не переступит этот порог. Никогда.
Галина Борисовна задохнулась от возмущения, но Алла даже не повернула в её сторону головы.
— Наши дети не увидят свою бабушку. Ни на днях рождения, ни на праздниках, нигде. Она для них больше не существует. Этот человек — яд, и я не позволю ей отравить мою семью.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух, в стены, в сознание своего мужа.
— Это может измениться только в одном случае. Если ты, наконец, станешь мужем и отцом. Не придатком своей матери, не буфером, не миротворцем, а главой этой семьи. Семьи, которая состоит из меня и наших детей. Когда ты поймёшь, что твоя основная задача — защищать нас, а не обслуживать её амбиции, когда ты сам, без моих напоминаний, сможешь обозначить, где её место, а где наше — тогда, и только тогда, мы сможем вернуться к этому разговору. А до тех пор — всё.
Вадим стоял, как громом поражённый. Его лицо было бледным, рот приоткрыт. Мир, в котором он так удобно существовал, балансируя между мамой и женой, только что рухнул. Его не просили выбрать. Ему сообщили, что выбор уже сделан за него, и теперь его задача — либо соответствовать новой реальности, либо оказаться за её бортом.
— Да ты… да она… Вадюша, ты позволишь ей так со мной разговаривать?! — зашипела Галина Борисовна, пытаясь вернуть контроль, но её слова отскакивали от ледяной брони спокойствия Аллы.
Алла проигнорировала её выпад. Она подошла к детской, взяла озадаченных Мишу и Машу за руки.
— Идёмте, малыши. Почитаем книжку.
Она увела их в комнату, но через мгновение вернулась со словами:
— Если вы прямо сейчас не покинете мою квартиру, то я вам помогу это сделать, только не факт, что все кости у вас останутся целыми! — заявила она свекрови. —А ты… — это уже было обращение к мужу. — Если будешь ей помогать, окажешься в больнице на соседней койке!
— Я этого так не оставлю! Я ещё вернусь сюда за своими внуками! — проревела свекровь.
— Удачи!
Как только женщина чересчур импульсивно покинула квартиру сына и его семьи, Алла пошла к детям. Дверь их комнаты закрылась с тихим, окончательным щелчком.
В коридоре остался только Вадим. Раздавленный, уничтоженный, он смотрел на закрытую дверь, за которой теперь была его семья. Он ничего не сделал, чтобы защитить мать, или же вступиться за свою семью, он просто стоял и смотрел на всех удивлёнными и даже испуганными глазами. И впервые в жизни он не знал, что ему делать. Абсолютно. Старый мир был разрушен до основания, а как жить в новом, ему никто не объяснил…
