— Всё, проводил наших, Лид, — Костя вошёл в прихожую, с удовлетворением потирая руки, словно только что совершил какой-то невероятно важный и энергозатратный подвиг.
Воздух за ним вплыл густой, смешанный: тут и дорожная пыль, и специфический душок немытых тел, и что-то неуловимо деревенское, от чего Лида, выросшая в городе, всегда внутренне съёживалась. — Умаялись, бедолаги, с дороги-то. Да и у нас отдохнули, кажется, на славу.
Лида молча стянула с плеча сумку, поставила её на единственное чистое пятнышко на обувной полке. Она только что вернулась со своей второй работы – ночной смены в небольшой пекарне, где запах свежего хлеба и ванили обычно успокаивал её истерзанные нервы.
Но сегодня даже этот аромат не смог перебить то амбре, которое встретило её в собственной, когда-то уютной и пахнущей исключительно её любимыми духами и кофе, квартире. Трёшка, её гордость, её крепость, купленная на честно заработанные, скопленные буквально по копейке ещё до того, как в её жизни появился Костя со всем своим обширным выводком.
Она медленно прошла в гостиную, и её взгляд машинально фиксировал каждую деталь разрухи. На журнальном столике, который она с такой любовью выбирала, красовались жирные пятна от чего-то съестного и засохшие кольца от мокрых стаканов. Диванные подушки, обычно аккуратно взбитые, были смяты и сбиты в кучу, словно на них не сидели, а боролись.
Под ногами неприятно хрустнули крошки. На кухне её ждала ещё более удручающая картина: гора немытой посуды в раковине, причём часть тарелок была с остатками какой-то непонятной каши, которую Лида точно не готовила. Столешница была липкой, а на полу виднелись следы от ботинок, которые никто и не подумал снять, входя с улицы. Две недели.
Две недели очередная партия костиных свояков, тёток и каких-то дальних племянников «отдыхала» в её квартире, на её полном, как всегда, обеспечении. И, как всегда, уехали, не сказав даже элементарного «спасибо».
— Отдохнули, говоришь? — Лида обернулась к мужу, который уже успел разуться и теперь с довольным видом направлялся к холодильнику. В её голосе пока не было крика, только звенящая, как натянутая струна, усталость и плохо скрываемое раздражение. — А кто будет «отдыхать» после их отдыха, Костя? Я? После ночной смены, да?
Костя, уже открывший дверцу холодильника и высматривающий там что-то съестное, удивлённо обернулся. На его простодушном, обычно добродушном лице отразилось искреннее недоумение.
— Лид, ты чего? Ну, гости были, да. Немного не прибрано, так уберёмся. Что ты сразу начинаешь-то? Люди же родные, им помочь надо, принять как следует. Ты же знаешь, у них там, в деревне, не такие условия.
«Не такие условия», — мысленно передразнила Лида. Да, у них там не было её просторной трёхкомнатной квартиры в центре города, которую она выгрызла у жизни, работая сутками, отказывая себе во всём.
У них там не было её зарплаты с двух мест, которая позволяла Косте чувствовать себя вполне комфортно и не особо напрягаться по поводу заработков, а его родне – регулярно совершать паломничества в «город на отдых».
— Костя, это не «немного не прибрано», — она обвела рукой царящий вокруг хаос. — Это свинарник. Натуральный свинарник. И такой свинарник у нас после каждого их приезда. Каждый месяц, Костя! Каждый божий месяц новые лица, новые дядьки, тётки, их дети, дети их детей! Я уже путаюсь в этих бесконечных свояках и кумовьях! Они что, думают, у меня тут бесплатная гостиница с полным пансионом?
Костя нахмурился, добродушие с его лица стало понемногу сползать, уступая место упрямому, бычьему выражению, которое Лида слишком хорошо знала. Это означало, что он не собирается уступать ни на йоту.
— Ну что ты преувеличиваешь, Лид? Какие дядьки-тётки? Это моя родня. Близкие люди. Они приезжают не к кому-то, а к нам. И не так уж и часто. Раз в месяц-два – это что, часто? Для кого-то и раз в год много. А мы должны быть гостеприимными. У нас так принято.
Лида глубоко вздохнула, пытаясь унять подступающий к горлу комок. Она знала, что этот разговор бесполезен, что он закончится ничем, как и десятки предыдущих. Но сегодня что-то внутри неё окончательно сломалось.
Возможно, дело было в том самом «спасибо», которого она так и не дождалась. Или в том, что она, вернувшись с работы, где пахала как проклятая, мечтала лишь о горячем душе и тишине, а получила вот это – грязь, вонь и равнодушное лицо мужа, считающего всё происходящее абсолютной нормой.
— Принято у кого, Костя? У тебя в деревне? Так мы, если ты не заметил, живём в городе. В моей квартире. И я, чёрт возьми, устала оплачивать это «принято» из своего кармана и своими силами! Я устала быть обслугой для всего твоего бесконечного рода!
Костино лицо, ещё минуту назад выражавшее лишь лёгкое недоумение, начало медленно багроветь. Упрямая складка залегла между его густых, светлых бровей. Он поставил так и не початую бутылку кефира на стол с такой силой, что та подпрыгнула.
— Ты что такое говоришь, Лида? — его голос, обычно спокойный, с ленцой, приобрёл жёсткие, почти визгливые нотки. — «Твой табор»? «Твой род»? Это моя семья! Мои кровные родственники! Как ты можешь так о них отзываться? Да они простые люди, от земли!
Они не привыкли к вашим городским выкрутасам, где каждый сам за себя! У нас, в деревне, всегда друг другу помогали, последний кусок хлеба делили! А ты… ты просто их не любишь, вот и всё! Тебе жалко для них места в твоей… — он запнулся, но тут же исправился, — …в нашей квартире!
Лида горько усмехнулась. «В нашей квартире». Как легко он присвоил то, на что она горбатилась годами, пока он гонял мяч с парнями в своей деревне и даже не помышлял о переезде в город.
— Помогать, Костя, это одно, — она старалась говорить спокойно, но внутри всё клокотало от обиды и гнева, копившегося месяцами, если не годами. — А сидеть на шее и считать, что тебе все должны, – это совершенно другое.
Твоя «простая» тётя Маша, например, в прошлый свой приезд вылила полфлакона моих французских духов, потому что ей показалось, что они «хорошо от моли помогают в шкафу». А духи, между прочим, стоили как её месячная пенсия, если не больше! И кто мне это возместил? Никто! Она даже не извинилась, просто похлопала меня по плечу и сказала: «Не обеднеешь, городская!»
Костя отмахнулся, словно от назойливой мухи.
— Ой, ну подумаешь, духи! Нашла из-за чего расстраиваться! Бабы вечно из мухи слона делают. Тётя Маша человек простой, она не со зла. Да и что ей твои духи, она в них не разбирается. Может, они и правда от моли хороши. Ты бы лучше порадовалась, что человеку пользу принесла.
— Пользу? — Лида почувствовала, как к щекам приливает краска. — А когда твой двоюродный племянник, семнадцатилетний оболтус Витька, решил, что мой новый ноутбук – это отличная подставка под его энергетик, и залил его так, что пришлось менять материнскую плату, это тоже «польза»? Или когда твоя свояченица…
Не помню, как её зовут, приехав «на денёк проведать», осталась на три недели и каждый вечер требовала себе «чего-нибудь вкусненького, не то что мы там, в деревне, едим одну картошку», это тоже мне радоваться надо было? Я после работы падала, а мне ещё приходилось бежать в магазин и стоять у плиты, чтобы её величество накормить! А она даже тарелку за собой ни разу не помыла!
Лицо Кости стало ещё более напряжённым. Он сжал кулаки. Аргументы Лиды, такие конкретные и неопровержимые, явно били по его самолюбию и по тому идеализированному образу «простой деревенской родни», который он так лелеял.
— Ты всё преувеличиваешь и цепляешься к мелочам! — рявкнул он. — Ну, сломал пацан ноутбук, с кем не бывает? Дети есть дети. А Глафира… ну, женщина она такая, любит, чтобы за ней поухаживали. Это же гостеприимство, Лида!
Ты что, хочешь, чтобы я своим родным сказал: «Извините, моя жена не хочет вас кормить и не разрешает ничего трогать в её хоромах»? Чтобы они меня на смех подняли? Чтобы сказали, что я под каблуком у городской фифы?
Лида сделала шаг к нему. Её глаза, обычно мягкие и немного усталые, сейчас горели холодным огнём.
— А мне, Костя, уже давно не смешно! Мне не смешно, когда я прихожу домой, а мои продукты, купленные на последние деньги, сожраны без спроса! Мне не смешно, когда после каждого их «отдыха» мне приходится делать генеральную уборку и выгребать тонны мусора!
Мне не смешно, когда я понимаю, что работаю на двух работах не для того, чтобы мы с тобой могли себе что-то позволить, а чтобы содержать всю твою ненасытную родню!
Ты хоть копейку принёс в дом за последние полгода, чтобы покрыть расходы на их пребывание? Нет! Ты только и делаешь, что расшаркиваешься перед ними и твердишь, что «родственникам надо помогать»! А кто поможет мне, Костя? Кто поможет нам?
Он смотрел на неё, и в его взгляде уже не было и тени прежнего благодушия. Только злость и упрямство.
— Да что ты заладила: «твоя квартира, твои деньги»! — он почти кричал. — Мы же семья! Значит, всё общее! И если у тебя есть возможность помочь моим родным, у которых жизнь не такая сладкая, как у тебя, то ты просто обязана это делать! Это по-человечески!
Они же не чужие люди! Они моя родня! И они будут приезжать, потому что это и мой дом тоже! И если тебе что-то не нравится, то это твои проблемы! Может, тебе просто стоит быть немного добрее и щедрее, а не считать каждую копейку и каждый съеденный кусок!
«Может, тебе просто стоит быть немного добрее и щедрее». Эти слова, брошенные с такой лёгкостью, словно это она была виновата в том, что её используют, окончательно взорвали Лиду. Она поняла, что он не просто не понимает её – он не хочет понимать. Он искренне считает, что она обязана. Обязана делиться, обязана терпеть, обязана обслуживать. И это «обязана» уже сидело у неё в печёнках.
— Добрее? Щедрее? — Лида рассмеялась, но смех этот был сухим, безрадостным, больше похожим на кашель. Он вырвался из её груди так резко, что Костя даже немного отступил, удивлённый этой внезапной переменой. Исчезла усталая, пытающаяся достучаться до разума женщина. Перед ним стояла другая Лида – жёсткая, злая, с опасно блестящими глазами.
— Да куда уж добрее, Костя? Куда уж щедрее? Я, по-твоему, недостаточно добра, когда каждый месяц моя квартира превращается в проходной двор и бесплатную столовую для всего твоего кагала? Я недостаточно щедра, когда оплачиваю их гулянки, их поломки, их аппетиты из своего кармана, пока ты сидишь сложа руки и киваешь, какой ты хороший сын и племянник?
Костя открыл было рот, чтобы возразить, чтобы снова завести свою заезженную пластинку про «родных людей» и «деревенскую простоту», но Лида не дала ему вставить ни слова. Её голос, набравший силу, звенел от ярости, которую она так долго подавляла.
— Ты хоть представляешь, Костя, что такое заработать на трёхкомнатную квартиру в этом городе? Ты хоть раз в жизни работал так, чтобы потом не чувствовать ни рук, ни ног, чтобы каждая копейка была на счету? Я работала! Годами!
Отказывала себе в отпуске, в новой одежде, в элементарных женских радостях, чтобы у меня был свой угол! Мой! Понимаешь? Не наш с тобой, не твой и твоей родни, а мой! Я его купила задолго до того, как ты со своей деревенской непосредственностью и пустыми карманами появился на моём горизонте!
Она сделала паузу, чтобы перевести дух, и в этот момент Костя, оправившись от первого шока, попытался вернуть себе инициативу.
— Да что ты мне постоянно тычешь этой квартирой! — взвился он, его лицо исказилось от злости. — Ну, купила ты её, и что? Мы поженились, теперь это наш общий дом! Семья – это когда всё общее! А ты ведёшь себя как… как единоличница какая-то! Жадная! Тебе для моих родных куска хлеба жалко!
— Куска хлеба? — Лида снова рассмеялась, ещё горше. — Если бы дело было только в куске хлеба, Костя! Они же не просто приезжают поесть! Они приезжают пожить на всём готовом, попользоваться моими вещами, моей техникой, моими удобствами! Они ведут себя так, будто это они мне делают одолжение, осчастливливая своим присутствием!
Твоя двоюродная бабушка Зина, помнишь, когда приезжала «на обследование», которое почему-то растянулось на месяц? Она спала на моей кровати, в моей спальне, потому что «в гостиной ей дует», а мне пришлось ютиться на старом диване! И она ещё жаловалась, что матрас у меня «слишком мягкий» и подушки «неправильные»!
Костя поморщился, словно от зубной боли. Эти конкретные, неприятные факты ему явно не нравились.
— Ну, пожилая женщина, что ты от неё хочешь? Ей комфорт нужен. Ты же молодая, могла и потерпеть. Это же временно.
— Временно? — Лида вскинула брови. — Костя, это «временно» длится уже два года, с тех самых пор, как мы поженились! Два года непрерывного потока твоих родственников! Два года я живу как на вокзале! Я устала, понимаешь? У-ста-ла!
От этой бесконечной череды чужих людей в моём доме, от грязи, от шума, от необходимости постоянно подстраиваться, уступать, обслуживать! Я хочу приходить в свой дом и отдыхать, а не падать с ног, разгребая завалы после очередных «дорогих гостей»!
Наступила короткая, напряжённая пауза. Костя смотрел на неё исподлобья, явно обдумывая ответ. Он видел, что Лида на грани, что привычные уговоры и обвинения в чёрствости на неё больше не действуют. Но отступать он тоже не собирался. Это было не в его характере. Признать её правоту означало бы признать и свою несостоятельность, свою зависимость от неё, от её квартиры, от её денег.
— И что ты предлагаешь? — наконец процедил он сквозь зубы. — Запретить моим родным приезжать? Сказать им, что моя жена их видеть не хочет? Ты этого добиваешься? Хочешь, чтобы я от своей семьи отказался из-за твоих капризов?
Лицо Лиды стало жёстким, как высеченное из камня. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли прежней мягкости или сомнения.
— Нет, Костя, — её голос прозвучал на удивление спокойно, но в этом спокойствии была такая ледяная решимость, что Костю пробрало до костей. — Я не предлагаю тебе отказываться от своей семьи. Я предлагаю тебе и твоей семье начать жить по средствам.
— То есть это значит, что они не могут больше приезжать к нам домой, только из-за того, что ты…
— А это моя квартира и я больше не хочу видеть тут тебя и хоть кого-то из твоей родни, милый мой! Хотите припеваючи жить, значит, зарабатывайте как я!
— Да что ты говоришь? Такая умная? Да?
— Зарабатывайте на свои квартиры, на свои «отдыхи», на свои «вкусненькое»! Хватит сидеть у меня на шее! Хватит считать мои деньги и моё имущество общим достоянием!
Костя остолбенел. Он смотрел на Лиду так, словно видел её впервые. Словно она вдруг заговорила на незнакомом языке. «Моя квартира… не хочу видеть тебя… зарабатывайте как я…» Эти слова, такие резкие, такие окончательные, никак не укладывались у него в голове.
Он привык, что Лида ворчит, жалуется, но в итоге всегда сдаётся, всегда уступает. Но сейчас в её голосе, в её позе, во всём её облике была такая непреклонность, что он понял: это не просто очередной скандал. Это что-то другое. Что-то гораздо более серьёзное.
— Ты… ты что, с ума сошла? — выдавил он наконец, его голос дрогнул от неверия и подступающего страха. — Ты меня выгоняешь? Из нашего дома?
— Из моего дома, Костя, — поправила Лида, и каждое её слово падало, как удар молота. — И да, если ты не готов изменить ситуацию, если ты не готов начать вносить равноценный вклад в наш бюджет и раз и навсегда прекратить это паломничество, то да, я предлагаю тебе собрать свои вещи. И отправиться к ним. В деревню. На свежий воздух, к натуральному хозяйству.
Там тебя точно примут с распростёртыми объятиями. Ведь ты же такой хороший, заботливый родственник. Только вот кормить и содержать тебя там, боюсь, придётся уже им. А они, как ты говоришь, «люди простые», у них «не такие условия». Посмотрим, надолго ли хватит их гостеприимства, когда ты сядешь на их шею так же, как сидел на моей.
Костино лицо медленно вытягивалось, пока Лида говорила. Краска то приливала к его щекам, то отступала, оставляя бледные пятна. Он смотрел на неё, и в его глазах плескалось такое смешение эмоций, что Лида на мгновение почти пожалела его – растерянность, неверие, уязвлённое самолюбие и пробивающийся, как сорняк сквозь асфальт, животный страх.
Страх потерять то тёплое, сытое, беспроблемное существование, к которому он так быстро привык и которое, как оказалось, держалось исключительно на её терпении и её деньгах.
— Ты… ты это серьёзно? — голос у него сел, стал хриплым. Он сделал шаг к ней, инстинктивно пытаясь сократить дистанцию, словно это могло вернуть ему контроль над ситуацией, над ней. — Лида, опомнись! Что ты несёшь? Какие манатки? Какая деревня? Это же… это же наш дом! Ты не можешь так просто взять и вышвырнуть меня на улицу! Я твой муж!
Лида стояла неподвижно, словно высеченная из холодного гранита. Ни один мускул не дрогнул на её лице. Её спокойствие, такое незыблемое и окончательное, пугало Костю гораздо больше, чем если бы она кричала или билась в истерике.
— Муж? — она чуть склонила голову набок, словно впервые услышала это слово. — А что делает муж, Костя? Муж заботится о семье. Муж работает, чтобы обеспечить эту семью. Муж уважает свою жену и её труд. А ты что делал все эти два года?
Ты превратил мою жизнь в обслуживание твоего бесконечного рода. Ты жил за мой счёт, не считая нужным даже пошевелить пальцем, чтобы что-то изменить. Ты считал, что я обязана, что я должна. Так вот, Костя, я тебе больше ничего не должна. И это не «наш дом». Это моя квартира. И я здесь хозяйка.
Он задохнулся от возмущения. Слова Лиды, такие прямые и безжалостные, били по самым больным местам. Он попытался было снова надавить на её «женскую сущность», на мифическое «семейное счастье», но понимал, что эти аргументы больше не работают. Она видела его насквозь.
— Ах так, да?! — он перешёл на крик, пытаясь заглушить свой страх яростью. — Значит, ты всё это время меня просто использовала, да? Ждала удобного момента, чтобы выкинуть?
Думала, я тебе нужен только для того, чтобы статус замужней женщины иметь? А теперь, когда тебе надоело, решила избавиться? Ну, спасибо, осчастливила! Думаешь, ты такая одна умная, да? Думаешь, я без тебя пропаду?
Лида молча смотрела на него, и в её взгляде не было ни злости, ни жалости. Только холодная, отстранённая констатация факта.
— Пропадёшь ты или нет, Костя, это уже не моя забота, — ровным голосом произнесла она. — Ты взрослый мужчина. У тебя есть руки, ноги, голова на плечах, хоть ты ей и не всегда пользуешься по назначению. Ты всегда так гордился своей «деревенской смекалкой» и своими «крепкими корнями».
Вот и покажи теперь, на что ты способен без моей квартиры и моих денег. Возвращайся к своей родне. Они тебя научат, как «последний кусок хлеба делить». Может, и работать заставят, наконец.
Это был удар ниже пояса. Упоминание о работе, о необходимости самому себя обеспечивать, всегда было для Кости больной темой. Он привык, что всё как-то само собой устраивается, что Лида всё решит, всё оплатит.
— Да ты… ты… — он задыхался, подбирая слова, но ничего, кроме банальных оскорблений, на ум не приходило. Он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Эта женщина, которую он считал своей тихой, покладистой гаванью, вдруг превратилась в разъярённую фурию, требующую от него невозможного – самостоятельности.
— Ты ещё пожалеешь об этом, Лида! Пожалеешь, когда останешься одна в своей пустой квартире! Никто тебя такую гадюку терпеть не будет! Будешь выть волком от одиночества!
Лида едва заметно усмехнулась.
— Может, и буду, Костя. Но это будет моё одиночество, в моей чистой квартире, где не будет пахнуть чужими носками и перегаром твоих бесчисленных родственников. Где мне не придётся убирать за кем-то грязь и выслушивать претензии. И знаешь, такая перспектива меня почему-то совсем не пугает. Скорее, наоборот.
А теперь, будь добр, — она кивнула в сторону прихожей, где на вешалке висела его единственная приличная куртка и стояла спортивная сумка, с которой он когда-то и заявился к ней, — собирай свои вещи. Не хочу, чтобы ты задерживался здесь дольше необходимого.
Костя понял, что это конец. Окончательный и бесповоротный. В её глазах не было ни тени сомнения, ни возможности для компромисса. Она вычеркнула его из своей жизни так же решительно, как вычёркивают неудачную строку из документа.
Он ещё что-то кричал, бросал какие-то обвинения, пытался угрожать, но всё это уже не имело никакого значения. Лида просто стояла и ждала, когда он закончит. Его злость постепенно сменилась какой-то злой, бессильной обидой. Он дёрнул с вешалки куртку, грубо запихнул в сумку какие-то свои немногочисленные пожитки, которые валялись тут и там.
— Ну и сиди тут одна, как сыч! — бросил он уже от двери, не глядя на неё. — Посмотрим, кто из нас ещё посмеётся! Я найду себе женщину, которая будет меня ценить, а не пилить за каждую мелочь и не считать каждый кусок!
Он хлопнул бы дверью, но Лида так на него посмотрела, что он лишь злобно дёрнул ручку и вышел, громко топая по лестнице. Лида осталась одна. В своей квартире. Тишина, такая непривычная после двух недель гомона и суеты, обрушилась на неё. Она медленно прошла по комнатам, осматривая следы недавнего «отдыха» Костиной родни. Горы грязи, липкие столы, смятые подушки.
Но теперь это была её грязь. И она знала, что уберёт её, и в квартире снова будет чисто и спокойно. Так, как она хотела. Так, как должно было быть всегда. Она была измотана, опустошена, но где-то в глубине души, под слоем усталости и горечи от разрушенных отношений, зарождалось новое, почти забытое чувство – чувство обретённой свободы.
И это чувство было сильнее всего. Ссора была окончательной. Мосты сожжены. И почему-то от этого было удивительно легко…
